Ферзь любит свой цвет

― Не думал, что когда-нибудь я снова тебя увижу. И уж тем более не думал, что ты ответишь на письмо только через пол года. Ферзь молча запрокидывает голову, вливая в себя бокал терпкого вина. Кабак пустой душным августом и от деревянных столов идет жар. Пот стекает по спине вдоль позвоночника, впитываясь в черную плотную ткань рубашки. Он терпеть не может лето. Лучше уж зимой, когда на севере выпадают белоснежные шубы снегов, а на юге ― прохладные ветра. Минуло много лет с того момента, как Ферзь видел лицо напротив и казалось, словно морщин на коже мужчины не прибавилось ― ничего не изменилось, даже цвет его рубашки и взгляд. Бесконечно равнодушный и жестокий. ― Вас создавали как идеальное оружие в грядущей войне, а в итоге... получилось вот это. ― Никогда не делай комплиментов. Это не твое. Ферзь не может не напиваться ― это уже четвертый стакан терпкого, словно бычья кровь, вина. Губы сухие от него, немного темные. Следом будет текила, а потом уже орухо ― да покрепче. Потому что это нелегко. Жить вообще нелегко. И Ферзь выдыхается с каждым своим шагом. Особенно сейчас, когда кабак пустой, за стойкой хозяин ворчливый, а столы ― грязные и горячие. На улице ― ржание коня. ― Братство снова хотят собрать, ― наставник не налегает на вино так сильно, как Ферзь, ― А это сам знаешь что значит. Конечно знает. Это значит ― война. То, ради чего Ферзя и ему подобных воспитывали с криками, потом и кровью. Идеальное оружие ― вот, что из них делали. Умелых наёмников, что войдут в политику и останутся незаметными, как мухи на королевском балу. Братство создали немного раньше, чем Ферзь пришел в этот свет, грязный, кровавый и оторванный от любимой женщины. Братство ― испано-французская организация, впервые начала существовать в 1690 году подпольно, от имени короля, и являлась ответственной по подготовке наёмников для участия в политических войнах. Туда отдавали в основном бастардов или ненужных наследников ― так Франциско познакомился с Жан-Полем и Эсмеральдой. Их было достаточно много в самом начале, около ста детей в лагере. Но года шли и многие не выдерживали ― физических или моральных нагрузок. Из сотни детей подростками стало лишь сорок, а взрослыми ― один десяток. Идеальных. Безупречных. И равнодушных. Братство состояло из франко-испанского совета, что давало наёмникам задания сначала в одной войне, потом в другой, потом в третьей. А то, что было между этими войнами вообще никого не интересовало. Выживание наёмников ложилось на их собственные плечи и, в поисках заработка, их разбросало по странам. Только наставник никуда не делся ― и всегда его можно было найти по желанию. Только его ни у кого не было. ― Когда меня призовут ― я буду служить стране как солдат. Потом война закончится и я снова стану никем. ― Такова твоя роль. ― Я в курсе. Ты зачем меня сюда позвал? Ферзь льет себе ещё вина из кувшина и пытается успокоиться ― его руки почти не дрожат. Он не знал, кого ненавидел больше: того, кто сидит напротив и равнодушно рассуждает о его судьбе или того, кто приложил руку к появлению Франциско на свет. Ответ был, просто он не хотел его выносит на поверхность. Туда, где макушка айсберга видна издалека. Ответ был прост. В первую очередь потому что отец Франциско был мертв. ― Ты знаешь, что задумали оппозиционеры. Король в панике. Не хочет, чтобы они нас обыграли в спорах за Польские границы. Он приказал мне лично найти вас двоих. Ферзь морщится и бросает почти что дрожащим голосом: ― Я не знаю, где этот ублюдок. И работать с ним не буду. Лучше в пехоту. Да, определенно ― он наденет эту уродливую форму, возьмет несуразное оружие и пойдет на убой, как скот. Лучше так, чем рука об руку с этим французским уродом, чье лицо видеть хотелось меньше всего. Франциско морщится, когда от воспоминаний его бросает в дикий жар ― кажется, ожоги на его руках появились снова. Бросает тревожный взгляд на наставника. Между ними в эту целую секунду ― острейшая молния ненависти и от неё пальцы колет. Хочется задушить его. Сейчас. Прямо. Сейчас. С той ненавистью, на которую был способен. С яростью, что опустится на голову, словно взбесившийся океан ― соленый, густой, беспощадный. Взгляд Ферзя темнее глубин океана и наставник знает, что ему ничего не стоит уничтожить того, кто уничтожил его самого. Губы мокрые от вина. Руки сжаты в кулаки, а внутри всё дрожит, трясется от всепоглощающей ярости. Его сейчас ― разорвет на куски. ― Не отправляй меня в пекло следом за твоим отцом, Франциско. По крайней мере не сейчас. После войны ― хочешь, в любое время. Я готов. ― ...заткнись. Да, его трясет. Всё его спокойствие, вся его маска равнодушия, уверенности и безупречности разлетается на куски, обнажая его ― избитого ребенка с потерями на руках. Внутри ничего хорошего. Никакого милосердия. И он никогда не был ангелом. Ферзь поднимает черный взгляд на мужчину напротив. Нет, не так выглядел его мучитель. Не так. Определенно нет, ведь наставник в прошлом ― жестокий, глумливый, больной на всю голову садист и от розг, которыми он избивал их, хотелось умереть. И то ли воспоминания утонули в его ярости, то ли года минули и все остыло, но сидя сейчас и здесь, Ферзь не испытывает ничего, кроме старой, выцветшей, словно картина на солнце, ненависти. Словно догорающие угли. Вроде бы что-то есть, но этого никогда не достаточно. Ферзю вдруг кажется, что все, что он испытывал раньше ― просто подростковые страсти. Максимализм, чувство собственной важности и ничего больше. Ведь сидя сейчас здесь в кабаке он понимает, что, наверное, на месте наставника поступил бы так же. И от этой мысли хочется перерезать себе глотку. Франциско опускает голову. В карете душно и тесно, но он достаточно маленький и колени к подбородку притягивает без каких либо проблем, словно бы желая исчезнуть. С ним внутри, в крохотной трясущейся коробке на колесах ― наставник и смотрит он равнодушно. Губы тонкие, почти не видно за густой, чёрной щетиной. Мальчишка вздрагивает от чужого голоса, как от удара хлыстом: ― Ты говоришь по-французски? В ответ ― кивок. Да. Мать говорила с ним только на родном языке, но будет честно сказать, что куда больше Франциско нравился испанский ― рычащий, звонкий, словно брошенные на пол ложки. Наставник, поправив чёрный плащ, скрывающий его от шеи до пяток, продолжает уже по-французски: ― Это очень хорошо, мальчик. Туда, куда ты приедешь, много твоих ровесников из Франции. Тебе даже не придется учить этот язык. Что насчет английского? Отрицательно мотает головой. ― Ничего. Научишься. Ты умеешь писать и читать? Твой отец сказал, что ты хорош в этом. Франциско поднимает глаза. Как так возможно, что в этом человеке, что был напротив ― было так много всего? Неужели он вырос и стал таким же? Ощущение, что он смотрит в зеркало не покидало его ни на секунду. Наставник пьёт вино. В кабаке так жарко, что по его лбу стекает блестящая бусина пота. Да, наверное, всё-таки это правда. Франциско смотрит в зеркало, но видит не себя. ― Твой брат. Он хочет пробиться в совет братства, ты знаешь об этом? Мне сказали, что Эскасани ужасно амбициозен. Хочет тебя увидеть. ― Да, я в курсе. Наверняка жаждет насадить меня на кол. Но для того, чтобы это сделать, ему нужно как минимум пройти твою подготовку, ― Ферзь отвечает спокойно, но наставник знает, чего ему стоит это мнимое равнодушие. Вино уже не помогает. Хочется текилы. Или лучше чистый спирт! Чтобы сжечь себя заживо. Лето ― просто отвратное место, чтобы быть на юге Испании. Но всё месяца до лета он провел именно тут. Какие-то дни был в поместье графини Мединасели, в какие-то дни отсыпался и пил в борделе, какие-то дни охотился на кроликов из лука. У него были деньги, чтобы покупать их самому, но в последнее время в нем проснулась какая-то скупость и жадность, поэтому все деньги он прятал по заначкам, а карту у себя в сапоге. Мерида была жестокой. Ему кажется, что жизнь специально сталкивает его лоб в лоб с такими людьми ― отец, мачеха, брат, наставник, Мединасели. Они все какие-то одинаковые и однообразные. Присмотреться ― и заметишь у них у всех даже одинаковые черты лица. И Ферзь ведь ни капли от них не отличался. Был точно таким же и от этого хотелось блевать. ― Я знаю, из-за чего начинается война, ― Ферзь откидывается на деревянном стуле, вытягивая руки перед собой в замок, ― Частично из-за меня. В ответ ― кивок головой. Вот, почему его нашли сразу же, как ситуация пошатнулась благодаря рукам Мериды. Ещё зимой Ферзь понял, что работает не на простую зазнавшуюся аристократку с хорошо развитым чувством хитрости. Он смекнул легко, что перед ним ― жестокая оппозиционерка, которая преследует только свои интересы и ничьи больше. И не имела значения мнимая власть её отца над ней. Наёмник знал с самого начала, что всё, что происходит в замке и за её пределами от фамилии Мединасели ― только её действия и ничьи больше. Она была опасной, жестокой, расчетливой и ужасно богатой. Ферзя не могло взять правительство за то, что он снимает испанских шишек. Ведь, чтобы его взять, нужно было найти как минимум одно доказательство, нужно было как минимум поймать убийцу, что был словно ветер сквозь пальцы. Да и что с того, если будет хоть одно доказательство? Если кто и узнает, что естественной смертью умерщвляет своих жертв, то что ему смогут сделать? Страна сама сделала из него ― вот это. И страна в нем будет нуждаться. Не в этой войне, так в следующей. И это был их выбор, бросить политических и военных наёмников на произвол судьбы между баталиями. Никто не мог ничего исправить, ничего сделать или дать. Поэтому наставник и пришел. Ферзь мешает королевству, работая не на тех. Он срезает головы испанцев и французов, что занимают слишком важные должности ― по приказу оппозиционерки, что жаждет стать чем-то больше, чем она есть. Он сразу это распознал в ней. Чертов комплекс неполноценности. Прыгнуть выше своей головы, чтобы что? Отца впечатлить? Она была умной, но такой глупой! Но Ферзь исправно работал на неё почти пол года, и Мерида к нему даже привыкла. Только одно её всегда сбивало с ног ― его внезапные исчезновения. Он мог сорваться посреди ночи и вернуться только через три недели под её удивленный взгляд, и: ― Где ты был так долго? Я думала, ты решил уйти. У меня для тебя заказ. ― Она смотрит сначала облегченно, а потом раздражённo. Мерида к нему привыкла. Она вдруг поняла, что это был хороший солдат, если ему вовремя платить и давать еду ― хотя питался он так редко и так худо, что она начинала сомневаться за качество работы. Иной раз ей казалось, что он был такой слабый и бледный, что рухнет с коня, не доехав до нужной точки. Однако из раза в раз он справлялся на отлично. Герцог Севильский, занимавший пост управляющего военными силами Севильи умер в своем кабинете от избытка алкоголя. Граф Капричосо, работающий между Францией и Испанией, экономист и торговец, умер по дороге домой из-за разбойников. Он снабжал армию припасами. Маркиз Гийод. Французский дипломат, что занимался переговорами с Польшей от лица испанско-французского альянса. Умер, как не прискорбно, совсем молодым от какой-то инфекции, что сожгла его за два месяца. Служанки шептались, что он купил больную девицу. Но никто не знал, что и зараженная девица, и разбойники, и избыток алкоголя ― все они были сподвигнуты Ферзем. Пол года, тяжелые и хорошо оплаченные. Ему казалось, что жизнь почти нормализовалась. Ему было где спать, помимо комнаты борделя. У него были деньги, что он мог тратить на что угодно, хоть в нем и проснулась экономность. И ему даже было, чем заняться в свободное время ― роскошный жеребец в яблоках был таким покладистым в руках, что время от времени Ферзь занимался тем, что дрессировал его. Даже дал имя. Монтилье. ― Ты же понимаешь, что всех оппозиционеров нужно снять? Они как гнойная рана в живом организме ― пузырятся и все время мешают нормальной работе. Подумай сам. Если... ― Я знаю, ― Ферзь прерывает небрежно, ощущая резкую смелость от алкоголя, ― Если не я перережу оппозицию, то её перережет твоя ручная французская псина. В любом из вариантов я останусь без денег и работы, верно? ― Алкоголь делает твою речь куда злее. ― Поверь мне, я злой и без текилы. Поэтому заткнись и перестань мне указывать. ― Не путай понятия, Франциско. Ты все еще состоишь в Братстве. Он умеет это ― остудить его одной фразой. Словно из огромного ведра водой в жгучее пламя и после ― только дым в синее небо и мокрые угли в земле. Да. Он все еще часть общества, что, словно разбитая ваза, собирается воедино каждый раз, как приходит угроза войны. А после ― снова на мелкие кусочки. К ногам ― кусок мяса. Давитесь, жрите или сдохните. Каждый выживает сам. А кто-то и не выживает вовсе. Их жизнь ― шахматная доска и в любой шахматной игре всегда есть два ферзя. Один ― на темной клетке, другой ― на светлой. И у них, казалось бы, с самого начала игры только одна цель. Поубивать друг друга. Но это не про Франциско. Он никогда не был таким. Жестокость пришла позже. Сначала ― от рук, что розгами по телу. Потом ― от слов, от губ, от прикосновений. Он ведь лупил их, как сидоровых коз. Жестоко. Без остановки. Дрессировал, словно цепных псов. Чтобы ходили ровно, бесшумно, даже по самому скрипучему полу; чтобы убивали, не мешкаясь. Без чувств, без эмоций, со шрамами по всему телу. И никогда не разрешал оборачиваться назад. Вспоминая, Франциско понимает, что не было бы дня, чтобы его не ударили или не выпороли, как провинившегося щенка. Боль стала настолько неотъемлемой его частью, что в какой-то момент он перестал чувствовать. Вообще всё. Даже привязанность к вещам исчезла. ― Я почти уверен, что оппозиционеры собираются в Польшу устроить переворот и первыми посягнуть на земли с русскими и австрийцами. Король не хочет уступать. Нужно начинать действовать, ― наставник не советует. Он приказывает. Так всегда было, и Ферзь привык. Молча протягивает руку, принимая конверт с тремя полосками. Если присмотреться, то можно увидеть, как из рукава торчит острое лезвие клинка из королевской кузницы ― Мерида позволила ему самому выбрать любое оружие почти четыре месяца назад. Он и выбрал легкий, идеально сбалансированный клинок из закаленной стали и его совершенно не волновало, сколько графиня Мединасели высыпала золотых монет на прилавок. Судя по звону их было много. Оружие было просто волшебным ― оно даже не ощущалось в рукаве. ― Знаешь, я, ― наставник бросает слова, будто бы мелочь хозяину кабака, ― до сих пор не понимаю, что тобой движет. Ты ведь не патриот, Франциско. И даже не примерный сын. Ты был одним из самых лучших учеников. Ты и сейчас среди всех гуляющих сплетен самый достойный наёмник во всей Испании. Тебе делают заказы по всей стране. Почему ты до сих пор работаешь на Братство, стоит тебя призвать? Ферзь на него ― взгляд, полный презрения. За эти пол года он убивал не только по приказу Мериды. Иногда его находила более мелкая работа, как это было всегда ― нежеланный бастард, беременная любовница. Денег давали не так много, но и этого было достаточно, чтобы не ждать каждый раз от Мединасели конверта с указаниями. ― Потому что у меня нет никого, кроме Братства. И это ― чистая правда. Детский комплекс, что повис на нем тяжким грузом. Франциско было не мало лет, большую часть жизни он прожил сам. Но из раза в раз всегда шел на войну по приказу. Да и возможно ли было отказать Братству? Конечно же нет. Либо ты работаешь на них, либо ты не существуешь. Вообще. От того и в глазах у Ферзя такое презрение ― дерьмовый проверочный вопрос. Франциско Эскасани всегда придёт к Братству, как и всё остальные военные наёмники, в ином случае по его душу придет точно такой же. Но и было еще что-то, что глубоко сидело под ребрами, словно ржавый нож. Это странное чувство. Будто он каждый раз специально ждал войны, чтобы снова быть нужным. Чтобы не быть брошенным на произвол судьбы, как любой уличный оборванец. Чтобы знать, что хоть кто-то в тебе нуждается ― хотя бы политика. Это чувство из самого глубокого детства. Болезненное, как пуля в груди. И вкус дерьма на губах. С годами должно было стать легче, проще и лучше, но все привело только к тому, что ненависть и гнев сожрали его изнутри, не оставив ничего человечного. Не оставив его прежнего, не оставив ничего, что делало бы его хоть немного настоящим. Эта ненависть, словно костер, сожгла его дотла. Даже стержня не осталось. Ничего в нем не осталось ― кожа, кости и пустой взгляд. Ничего не проходит бесследно! Ничего! И Франциско, молодой, словно весенняя листва, уже в восемнадцать был жесток ко всем и к себе в том числе. Когда первая в его жизни война закончилась, он понял, ради чего всё это было. Ради того, чтобы убивать по приказу. Чтобы быть немного умнее обычного ножа в руке, быть лучшей версией ружья ― быть просто вещью, которой пользуются так же, как той же вилкой или ложкой. Но почему? Что было не так? Почему именно он должен был стать оружием политики, а не его брат? Разве он выбирал, родиться ли ему из жены маркиза Эскасани, или выйти из чрева французской проститутки, что просто оказывала свои услуги? Он не выбирал, где и от кого ему рождаться. Но многие почему-то считали, что имеют право выбирать, кому жить, а кому нет. Он быстро это понял. Если ты родился в дорогой кровати, украшенной золотистым балдахином, то серебряная ложка во рту тебе обеспечена. Ну а если ты пришел на свет в грязных простынях под крики из соседней комнаты ― вряд ли тебе кто-либо поможет. И Франциско верил из года в год, что так и должно было быть. Наивно верил, когда был ребенком и даже когда подрос и стал немного шире в плечах. А потом перестал верить. Ведь смысла в вере не было, когда ты ― вещь. Он верил до того, как в первый раз убил. До этого он считал, что наверняка таков великий замысел судьбы: пустить его в сложные испытания, показать боль, рассказать о мире чуть больше, чем может знать любой аристократ. А потом понял, что все это дерьмо собачье. Никакой судьбы не было. Не было и Бога. Не было ничего, кроме боли. От неё он ― в угол, в агонии, как загнанный зверь. Отчаянно. Ведь никто ему не поможет. А потом из этого отчаяния внутри ― ненависть, гнев, ярость, от которой сложно дышать. От неё захлебываешься своими соплями и слезами, болезненно-зеленый, уставший, руками раздираешь грудь, чтобы было хоть немного легче. Но легче не становится. Не становится легче даже тогда, когда мертвые тела маркиза Эскасани и его жены ― под ногами. А на него ― испуганный взгляд восьмилетнего Эльконте. Единственная причина по которой нож Ферзя не опускается в его маленькое, белое горло, покрытое тонкими голубоватыми венами ― это то, что ребенок не выбирал, кем ему родится. Он слабый, забитый в угол и между ними куда больше общего, чем могло бы показаться. На дорогой рубашке юного маркиза кровь его отца со вскрытой глоткой ― черная лужа разливается под ноги Ферзя. Его воспитает тетка, графиня, с ним до совершеннолетия и вступления в наследство будут гувернантки и няньки ― он никогда не будет один. Это ― то, что их так отличает. А роднит одно. Родителей теперь нет ни у кого из них. Ферзь был жестоким. И будет. Во всем. Эта жестокость даже в том, как он вламывается в кабинет маркиза Эскасани. Бросает лошадь у входа, сквозь стражу, злой вверх по лестнице. Он как бешеная молния, сгусток эмоций. Война закончилась, завершилась. Перемирие стран подписано, а наёмники ― снова ненужный мусор, где каждый выживает как может. В силу своих принципов. И Франциско, захлебывающийся в своей ярости, не находит ничего лучше, чем попытаться успокоить гнев в груди жестокостью. Он плохо помнит, как это произошло. Это было так давно. Он запирает кабинет отца изнутри на замок, пока туда отчаянно бьется стража. В молодости он не был ни капли осторожен. Сейчас он бы наверняка ползучей змеей залез через окно и тихо свернул шею, не дав и возможности жертве что-либо понять. Но сейчас его убийства ― заказы по работе. А тогда, почти четырнадцать лет назад, он убивал из удовольствия. У него была неограниченная сила и навыки. И он упивался ими, словно наркотическими маслами. Кровь лужей на пол, на белые бумаги, на балдахины штор! Он срывает голос, выкрикивая всё, что приходит в голову ― кричит истошно, и замолкает только тогда, когда рука с ножом устает бить в грудь, а чавкающий звук мяса и вкус дерьма становится невыносим. Его жена, Мария Эскасани, сразу смекнула, кто пришел в замок. Франциско, став совершеннолетним взрослым солдатом, был как никогда похож на своего отца и она, испугавшись, схватила своего маленького сына и закрылась в погребе, надеясь переждать ураган. Лишь потом, когда он их нашел, она поняла, как сглупила, просто не сбежав из замка. Но куда? Без маркиза и его влияния они были бы никем за пределами города. Ферзю понравилось, что она сразу испугалась. Значит понимала, за что. Понимала, за чем он пришел. И не отрицала своей вины. В тот момент он не думал ни о чем, кроме мести и ненависти ― он вдруг стал таким же аристократом, как и всё остальные. Вдруг решил, кто умрет, а кто нет. Так же, как и она, когда по её приказу перебили всех проституток во французском квартале. И от неё ― только густая кровь на коврах. Ферзь помнит взгляд малолетнего наследника. Там не было ни капли страха, только немой вопрос. ― Я думал, ты назначишь встречу раньше. Чего тянул? ― наставник прерывает его мысли грохотом стакана. Ферзь кривится, но отвечает: ― Деньги зарабатывал. Кто знает, что будет после очередной войны? Мне нужно золото, чтобы выживать. Сейчас его уже достаточно. А ты, как всегда, не терпишь, когда я действую медленно ― два письма прислал. ― Если бы я не переставал тебя пинать, ты бы еще год копался в дерьме. Завязывай с этим на ближайшее время. Отмени все заказы, понял? Тебя хотят отправить в Польшу. ― Я не говорю по-польски. ― Чистейшая правда. ― Выучишь. У тебя есть пол года, в декабре поедешь на задание. ― Детали? ― Твоя Мединасели выходит замуж за польского графа, ты же знаешь это прекрасно. Я абсолютно уверен, что едут они туда не в свадебное путешествие. Она берет с собой всех слуг. Да, мы проверили все документы и это действительно слуги, но и я, и братский совет не сомневаемся, что она ведет всю оппозицию туда. Наставнику не стило больших усилий разузнать, на кого и сколько работал Эскасани это время. Он это прекрасно знал. А еще сам Ферзь понимал теперь, к чему была такая спешка убить польскую графиню прошлой зимой ― граф Померанский объявил пол года траура, а потом герцог Мединасели предложил ему свою дочь. Мог ли отказать поляк? Ни в коем случае. У Мериды было куда больше денег и куда больше статуса, чем у него; от того, сразу после того как траур закончился, он тут же сделал предложение. Но в одном Ферзь был полностью согласен со своим наставником ― оппозиционерка не просто так рвется в Польшу. Они хотят переговоров с польским королем? Хотят мирно упросить его отдать земли? Вряд ли. Полнейший бред. Возможно, хотят взять Польшу от лица Австрии быстрее, чем это сделает Испанская власть. Тогда им не видать этих земель как своего носа. А у короля Филиппа были большие планы по расширению. Он хотел Польшу. И Франциско, как верный цепной пес, должен был ему её предоставить. Только... нужно ли ему было это? Наёмник выгорал с каждым годом всё сильнее. Сил не оставалось. Пока что его не считают мешающимся элементом, даже несмотря на то, что его руками убрали многих дворцовых представителей. Но он уверен, что один не верный шаг сведет его в могилу. Что ему придется сделать? Он ведь убийца, а не политический интриган. Он может посрубать головы оппозиционеров без колебаний ― в кровавую корзину полетит и белобрысая голова Мериды. ― Сейчас Мединасели и её союзник, герцог Альба, работают над тем, что якобы готовятся к свадьбе. Они должны будут отправиться в Польшу через четыре месяца, когда всё будет готово. Дорога займет месяц. Ты должен будешь прибыть немного позже. Я сделаю заказ, чтобы через границы тебя пустили без шума, ― Ферзь рассматривает документы в руках и кивает. Что же, всё достаточно понятно. ― А если я поеду с самой девкой под видом слуги? ― Мы думали об этом, ― наставник откидывается на спинку сидения с нетерпеливым вздохом, ― Но не уверены. ― Я работаю на неё с прошлой зимы. Хорошо зарекомендовал себя, она была довольна. ― Хочешь вести двойную игру? ― Почему нет? ― Ферзь приподнимает бровь, ― В четырнадцатом году я так и работал. Французы даже не сомневались, что я свой. В глазах наставника на секунду ― какое-то сомнение. Блеснуло на дне, как дорогущие украшение в толще морской воды и погасло. Он сомневался в нем. Впервые в жизни сомневался! Что было оскорбительно, словно нож в брюхо. Ферзь никогда не отступает от приказов и навязанных идеалов. Так почему в его глазах столько сомнений? ― Если я поеду с ней в роли слуги, смогу узнать, кто из состава действительно просто рабочий, а кто ― нет. ― А если она позовёт тебя с собой? ― наставник смотрит прямо в глаза, но Ферзь и не колеблется. Его никогда в жизни не смущал такой взгляд, а сейчас доказать, что он все так же предан, вдруг стало делом идиотского принципа! ― Тогда ещё лучше. Соглашусь, узнаю больше. Рука наставника на стол, нервно стучит пальцами. Была одна причина, по которой он не хотел соглашаться. Предвзятость. Каким бы жестоким не был Франциско, он всё еще был человеком и мужчиной. Он мог начать вести не просто двойную, а тройную игру ― он был куда умнее и хитрее, чем любой советник Братства мог представить. На самом деле все герцоги настаивали на том, чтобы он шел с Меридой как подставная крыса и только наставник был против. Потому что он знал. Понимал. Помнил Ферзя. У него было чёткое представление того, какой он человек, а не солдат. И у Франциско были все мотивы предать организацию, хоть он и кичился тем, что никогда не сделает шаг в сторону. В этом они были похожи. Ферзь думал, что знал себя, а наставник думал, что знал Ферзя. Но никто из них не был прав. Это был риск. Огромнейший риск потерять всё и надо было что-то делать. Если в какой-то момент наёмник захочет поддержать оппозицию ― не важно с каким мотивом, их было много. Месть тем, кто испортил его жизнь или просто попытка сменить род деятельности ― не важно. Если он это сделает, всё пойдет коту под хвост. Наставник хотел, чтобы козырь был у него в рукаве на всякий случай. Но сейчас всё получалось так, что планы нужно менять. Эта политика ― безумная игра; в которой каждый хочет выиграть. Поставить шах и мат. И ферзь в этой игре самая главная фигура. Он не отступает от своих принципов. И он уж точно лучше остальных знает, что после шахматной партии ферзь с пешками падают в одну коробку. Только в том, что Мерида ― пешка он очень сомневался. Она была хитрее лисы и никогда не останавливалась. После того, как Ферзь стал на неё работать, почти месяц она, словно оплачиваемая девица, бегала по герцогам, чтобы узнать, каких наёмников метят тремя полосами. И только один задал ей вопрос: ― Вы встретили такого? Герцог Альба. Он был немолодым, очень высоким и не словоохотливым мужчиной. Она стояла напротив него, словно дырчатая простыня, почти потеряв надежду найти ответ. И тут он, перед ней, словно воскресший Иисус. Стоит и камни в его одеяния сверкают, слепя её. И будто бы никого больше не существует. Они вдвоем стоят лицо в лицо. Мера почти дрожит от блесны шанса. Облизывает лихорадочно губы, складывая дорогой браслет и задает встречный вопрос: ― А вы что-то знаете? Знал он немного. Но что-то все таки да, а это было огромным достижением. Она решила узнать немного больше за спиной Ферзя, чтобы он ничего не заподозрил ― верил наивно в то, что единственная сильная фигура на доске ― это он. Они с герцогом отошли на балкон, держа в руках каждый по стакану терпкого вина. И, пока её отец пьяно смеялся продутой глоткой с другими дворянами, мужчина заговорил: ― Это военные наёмники. Государство их готовит и использует, если нужны в войне. Остальное время они просто живут без военных обязанностей. Прохладное февральское солнце греет её белое лицо. ― Значит они могут быть призваны в любой момент? ― Не уверен. После английской войны я не слышал, чтобы наёмники вообще остались живы. Многие погибли в войне с Англией, другие покинули страну ещё в четырнадцатом году. Я не уверен в том, что Испания до сих пор пользуется их услугами. В ответ ему ― кивок головы. Этой информации вполне достаточно. Достаточно, чтобы засомневаться в том, что Ферзя возможно завербовать. Какие навыки! Не зря она думала, что скорее всего он вырос не в простой организации. Если это была армия Испании, то не удивительно, что его возможности превосходят возможности любых других уличных наемников. И если его всё-таки призовёт страна, почуяв подвох от оппозиции, то Ферзь будет резать не её врагов, а её саму. Он был достаточно сухим и равнодушным, чтобы и ей нож в спину загнать. Она в этом не сомневалась. Раньше он был другим. Ещё до войны, что уничтожила его изнутри, он был совершенно другим. Не менее жестоким, но куда более доверчивым и человечным ― иной раз, сидя в лесу с разбитым лицом он ощущал, как тяжелая рука опускалась на его плечо, а следом, словно шёпот листьев, над ухом разносился голос с тяжелыми французским акцентом: ― Будет лухше. Пхосто потехпи. Ферзь не отвечает. Просто кивок головы. Слишком сложно двигать мышцами лица. И, когда наставник наливает еще текилу в их стаканы, в кабаке грохает дверь. Исчезает всё ― старые воспоминания с прикусом крови, мысли о белых платьях Мединасели. Исчезает всё. Запахи, вкусы, остаются только ровные, почти бесшумные шаги за спиной, которые приближаются быстро. Он ощущает себя словно в вакуумном шарике, а в ушах будто бы слой толстенной ваты сквозь которую ― голос: ― Je suis venu aussi vite que possible!* Ферзю ведь даже оборачиваться не нужно, чтобы понять, кто садится рядом с ним. Запах пота, лошадей, немного загорелая кожа, высокий голос. Волосы, от природы пшеничные, под солнцем снова выжжены почти до белого, а на пальцах два серебряных кольца. Они вместе на одной выбитой из дерева лавке ― словно противоположности. Делают вид, что не замечают друг друга, выдерживая жирно подчеркнутый нейтралитет. Жан-Поль ведь такая же жертва обстоятельств, как и он. И винить его не в чем. По крайней мере это то, в чем себя Франциско убеждал почти десять лет. Француз точно так же не смотрит на испанца, выпрямляя спину и вытягивая руки на стол. Они не виделись так долго, но чувство, словно били друг другу морду вчера. Жизнь ― шахматная партия. И на доске всегда два ферзя.