самый солнечный год

frank ocean — chanel (slowed)

сентябрь начался с дождя. слякоть на улице ощущалась одинаково паршиво, что слякоть внутри. матсун сказал бы, что говорить поэтически — дурной тон. ойкава с ним и согласен отчасти, но не может сделать над собой усилие, чтобы перестать жалеть себя. перестать жалеть свою боль всегда было для него самой тяжёлой задачей. шли дни, недели шли, и это дурацкое лето собиралось так же по-дурацки закончиться. время шло, точнее, волочило ойкаву за собой. а он все это время думал, что ему стоит начать злиться. что он, по идее, должен быть зол. должен злиться на то, что выбрали не его. злиться на то, что ивазуми — тупой мудак, выбрал не его, так ещё в добавок оказался гетеро. ойкава просил себя, чуть ли не умолял, злиться на ивазуми. на то, что он тупой мудак. на то, что выбрали не его. на то, что его дружбу, оказывается, не ценили, и так легко от неё отказались — хаджиме не написал тоору ни строчки, более того, игнорировал его сообщения. злиться на то, как быстро ему нашли замену. длинноногую замену с маленькой грудью и хищным лицом, как у куколки. замену с дачным коттеджем, с грамотой за учёбу с отличием, с выпирающей косточкой ключиц и очень ядовитыми, злыми глазами. голодными глазами. у его замены — злобный взгляд красивого человека. ойкава проскролил её инстаграм от корки до корки: все публикации, актуальное, отмеченные. он создал фейковый аккаунт с мыслью какой же он ебанный придурок, что никак не может угомониться. что не может смириться, что есть кто-то лучше него. что все равно окажется кто-то лучше, хоть он так сильно старается. и он смотрит её истории. смотрит публикации её подружек, братьев, смотрит на её жизнь, словно он какой-то сталкер (к чему он ближе, чем ему самому кажется). он будто ждёт чего-то. пытается найти в подписях к фотографиям нечто большее, чем в них есть. он хочет думать, что нельзя же так просто… нельзя же так запросто вычеркнуть его из своей жизни? нельзя же? ведь правда нельзя? ивазуми не появляется ни на одной фотографии, ни в одной истории. он не любит фотографироваться, а инстаграм, по его словам, нужен тем, «кому надоело дрочить на собственное отражение в одиночку». (у неё с ним не было ни одной фотографии, и даже это воспринималось как желчная насмешка. — ты же блять её любишь, — фотографии с одноклассницами, фотографии со студсоветом, фотографии с мамой, фотографии с вечеринки… — так покажи мне, как ты её любишь, покажи мне хоть что-нибудь, кусок ты говна, хаджиме… ойкава — это то, что он есть. но это совершенно не то, что ему нужно. он — хлипкое оригами. журавлик из разноцветной бумаги, что никогда не взлетит. забавная вещица, покрытая пылью на полке. бумажные сердца не качают кровь, бумажные города не являются городами для настоящих людей, а бумажные птицы не летают, зато падение их будет мягким, словно перина.) он хотел увидеть их вместе. чтобы ему стало настолько больно, чтобы больнее уже быть не могло. и он бы смог двигаться дальше. он бы взял себя в руки, если бы ему разъяснили почему его не любят и почему не полюбят уже никогда. если бы не делали вид, что его нет, что его не существует. если бы не выставили все так, якобы ойкава все выдумал: дружбу с ивазуми, ночёвки с ивазуми, волейбол с ивазуми, поцелуй с ивазуми — самого ивазуми — словно ничего никогда не было. и тогда, он бы понял. отступился. никогда больше не позволил бы себе такого. слезы его капают, как изумрудики, и разбиваются об экран в драгоценную стружку. его слезы для всех, кого он любил, и кому он никогда об этом не скажет. а кульминацией стало окончание каникул, когда ойкава довёл себя окончательно. он перемыл сам себе мозги от и до, превратив их в слипшийся ком лапши, не способный на мыслительный процесс. он лепил этот ком, тщательно, лез в него руками — сам себя переломал окончательно. ойкава в тот день попытался удавиться в собственной спальне, когда в комнате за стенкой спала мама, опять забывая выключить телевизор. в нем пожилые женщины приятной наружности учат готовить итальянскую кухню. ойкава удалился перед этим везде — сам не знает зачем, то ли демонстративно, то ли правда, чтобы ничего его не могло отвлечь. маки начал было ему названивать, но ойкава предусмотрительно заблокировал его номер. и он пытался удушиться на дверной ручке, потому что у него кончились силы. он сам закрылся от окружающих: заламывал брови перед мамой, словно он пытался извиниться; закрывался от маки с матсуном, запрещая им приходить или спрашивать у мамы, что с ним. трусость, стыд, вина и капля смятения стали его компаньонами, опутав плющем руки, ноги, а главное — голову. тоору не резался, ел как обычно, только улыбался редко и почти не выходил из дома. ойкава не знает, что ему делать дальше со своей жизнью. он боится стать разочарованием и примером для младших братьев «как по жизни делать не надо». ойкава нихера не знает, нихера не умеет, он думает, что он старается, но жгучее ощущение того, что он старается недостаточно, душит его. он думает, что старается, а потом плачет над учебниками и все равно сбегает на тренировку. он думает, что старается, но отец все равно никогда не посчитает его самостоятельным или серьёзным. он никогда не примет его желание до старости бросать мячик, хоть он и не говорит об этом прямо. они не разговаривают, не выбешивают друг друга ещё больше, не лезут на рожон. но когда тоору рассказывает маме про волейбол: про спортивную рекомендацию в институт, про «пантерз», про «персональ буливар»* и всякое другое, отец прибавляет звук на телевизоре громче. ойкава думает, что старается, но он даже не пытается переступить через себя и свой стыд, и у него опускаются руки. он пытался удавиться, использовав в качестве петли мамин пояс от халата. он затянул его и начал наклоняться вниз, на подобии разводных мостов. ойкава наклонял корпус вниз, сидя на полу, пока петля впивалась ему в горло. он не понимал, что он делает. он не понимал, что это попытка самоубийства. он не понимал, что может умереть. ойкава не хотел умереть. но и жить ему хотелось не особо. ему ничего не хотелось. ни слезы не упало с его глаз. он лишь передавливал себе горло сильнее и сильнее, без каких-либо мыслей, без каких-либо сожалений, без чего-либо в принципе. это нельзя расценивать как попытку суицида, потому что он не хотел убить себя. тоору не намеревался оборвать свою жизнь. просто петля сдавливала его горло, с каждым разом туже и туже. его, наверное, смешило, что его мать находится за стеной. и туже, он не представлял, что с мамой будет, когда она найдёт его мёртвым на утро. и туже, он не представлял, что будет, если он умрёт. будет ли что-то? и— ойкава некрепко закрепил узел на дверной ручке. узел ослаб и соскользнул, а тоору с грохотом упал на пол. глотал воздух, как рыба, которой крючок пробил жабры, но добрый рыбак решил отпустить её обратно в море. ни слезы не упало с его глаз. он лежал на полу и чувствовал целое ничего. ему ничего не хотелось. может быть, хотелось позвонить ивазуми, сказать до чего он его довёл и что он виноват. но вряд ли он действительно этого хотел. ивазуми тут совершенно ни при чём. он ни в чем не виноват. ойкава любил свою боль и никак не хотел её отпускать. чтобы у него было, что запомнить. чтобы хоть что-то осталось. и он лежал на полу, сквозняк царапал по полу его поясницу. с улицы пахло сыростью и грязью. ойкава заблокировал телефон маки, матсуна, сокомандников, даже тренера. жадно вдыхал через рот остатки лета. ойкава уже даже не обижался, не злился, и, существенно, просто не мог пошевелиться. свет от дисплея телефона больно ударил в глаза. по времени — уже рассвет, но из-за тумана солнце не покажется ещё до обеда. в сети его не было полтора суток. маки звонил семь раз, матсун — тринадцать. он потом им что-нибудь расскажет. обязательно придумает как-то так, чтобы без жалости и лишних вопросов. что-нибудь да обязательно расскажет. диалог, верно превращающийся в одиночный манифест, выглядит жалко. его сообщения, уходящие в пустоту, похожи на песню. на такую тупую и сопливую, но хоть раз услышишь — будешь реветь. реветь так, что до воплей. до истеричной икоты. ивазуми не ответил ни на одно его сообщение. даже не прочитал. утром, наверное, просто удалил переписку. а потом заблокировал его номер.) так началась осень. ойкава открыл глаза ровно в 6:25, за пять минут до будильника. он решил встать за три часа, чтобы выглядеть не так плохо, как это возможно. он открыл глаза и резко пожалел о своём решении. дождик мелко царапал стекло рваными каплями, словно скребся внутрь. из-за утреннего тумана и затянутого облаками неба, солнце не могло пробиться к земле. даже сквозь штору его комната освещалась каким-то бледно-серым светом, как бывает только при долгом дожде, что никак не может перерасти в ливень. и вот, он лежит в бледно-серой комнате, такой же бледный и такой же серый, словно труп. только чуть голова сместилась в подушки, а так, будто он умер, но смерть его была безболезненна, подобна сну. он уснул, и так о нем и забыли. эта осень началась отвратительно. ойкава закрыл глаза, ничего особо не желая и ни о чем особо не думая. но вертелась у него в голове одна единственная мысль о том, что даже несколько слоев макияжа не дадут ему сегодня чувства уверенности. сегодня у него не получится притвориться, что он в порядке, даже спустя три часа сборов. ойкава закрыл глаза. ему страшно.

***

Uwoaini / Gondola — Hekuto Pascal

Маки: Эй, уродец. Всё ещё Дуракава: пошёл назуй Мацун: всем пис Маки: Мы зайдём за тобой через два часа и двадцать минут, чтобы мы успели дойти до школы без опозданий. Все ещё Дуракава: не надо за мной никуда заохдить Мацун: не строй из себя жертву вселенского заговора мы ЗАЙДЕМ за тобой Все ещё Дуракава: я вас нахрен не пущу Маки: Мама твоя точно пустит. И самолично передаст нам тебя из рук в руки. Маки: А то вдруг свернешь не туда по дороге в школу. ойкава цокает и закатывает глаза. они слишком хорошо его знают и в этом его проблема. собственная ненадёжность его раздражает. Все ещё Дуракава: я в состоянии сам придти вовремя Мацун: ойкава Мацун: мы хотим составить тебе компанию чтобы ты не попытался сожрать сам себя на общей линейке Маки: Чтобы ты не начал истерику, или чтобы ты просто трусливо не сбежал. Мацун: да и похуй, тоору Мацун: жизнь на этом не заканчивается Мацун: мы не хотим чтобы ты попытался опять взвалить все беды на свои плечи Маки: Мы не хотим, чтобы ты опять пытался все пройти в одиночку. ойкава вздыхает. он буравит взглядом недочитанный томик диккенса. у него тоже в свое время были «большие надежды», и в свое время они начали разбиваться в дребезги. его «большие надежды» всегда ставят ему подножки, заставляя спотыкаться, и любую проблему целовать ртом взасос. он прочитал примерно треть, остановившись на конце первой главы. ощущение, будто у ойкавы надежд больше не осталось. есть какие-то амбиции, что так далеки, словно без них тоору был бы куда-то счастливей. он просто плывет по течению. тоору устал, как устают старики и многодетные матери. Все ещё Дуракава: но если не я то кто Маки: Ойкава. Маки: Попустись. Маки: Мир без тебя не рухнет. Маки: Но и ты не изменишься. маки никогда не любил церемониться и всегда говорил прямо, точно в цель. его слова всегда проникают до сути, и всегда это одинаково больно. ойкава вертит в руках украденную книжку из библиотеки. корешок мягкий, а страницы замасленные. листает оставшиеся ему на прочтение. около двухсот страниц. «порядочно». его «большие надежды» ещё много раз разобьются в пух и прах, но безразличие не сделает его кем-то иным. он не может избегать вечно. он не может вечно прятаться от самого себя. Мацун: мы же просто хотим помочь, тоору Мацун: ты себя мучишь и не ясно только зачем Все ещё Дуракава: приходите через два часа Всё ещё Дуракава: чай попьём (за пару дней до начала семестра ойкава спустя полутора суток своей неактивности в социальных сетях пообещал им все объяснить потом. маки позвал его отдохнуть — ну как бывает обычно — плойка, энергетики, что-то вкусное и калорийное, и всё такое. ойкава знал, что в этом безусловно есть свой подвох и, естественно, маки не позволит ему уйти просто так. он не отпустит его, не добившись от ойкавы откровений. и это тоже, своего рода, экзекуция. ойкава пришёл и понял, как ему холодно. как ему оказывается все это время было паршиво и одиноко. он расклеился. маки не мог этого не заметить: он гладил его по волосам, дал ему самую мягкую фланелевую кофту переодеться, и обращался с ним как с ребёнком. ойкава расклеился, стал мягким, податливым и ласковым. у маки очень внимательные и добрые глаза. испытующие. он может молчать часами, но смотреть так, что больше не захочется строить из себя неприступную крепость. он гладил ойкаву по волосам, пальцам, плечам. и смотрел. смотрел-смотрел-смотрел. — эй, может… расскажешь все-таки, что случилось. мы тогда места себе не находили. матсун чуть не изъел себя. он говорит: — мы же волнуемся. он говорит: — мы тебя очень любим, ойкава. и никому не позволим тебя обижать, но сейчас себя обижаешь только ты. он говорит: — расскажи мне. и ойкава рассказывает, а потом в какой-то момент голос его дрожит и ломается. и он хрипит, как испорченный динамик, а маки наконец-то прячет свои ебанные глаза куда-то в пол и перестаёт смотреть-смотреть-смотреть. только нервно дёргает нитки на рукаве ойкавиной кофты. и ойкава говорит-говорит-говорит, превращаясь в испорченную куклу-трещалку, а потом слезы капают-капают-капают. ему так стыдно. он такой гребанный придурок. маки наваливается на него своей долговязой тушей, обнимает так крепко, словно пытается выдавить в своё необъятное, кремнеподобное сердце. он тоже плачет, как придурок, а на фоне соня блейд изрекает победный клич. ойкава обещал себе больше никого не подвести. у него не получилось. он опять подвёл всех, кого только мог. и стыд обжигает его больной и горькой пощечиной. маки плачет. это первый раз, когда ойкава видит, как он плачет. даже проиграв, маки запирался в туалете, а потом они выезжали на пятнадцать минут позже, словно ничего не было. маки говорит, что все нормально. маки говорит, что он умничка. маки говорит, что если бы ойкава умер, он бы не справился. он бы не справился. от этих слов в сердце закрадывается что-то бесконечно горькое и липкое, и теперь оно никогда не вымоется. теперь он будет жить с этим. потому что он такой. дурацкий, смешной, мягкий, ранимый, жертвенный, самонадеянный, стойкий — всё может напасть на него. ойкава плачет — дождь по крыше, — и цепляется за плечи крапивой. кап-кап-кап. птичка растаяла под дождём. ойкава больше никогда и никому такое не позволит. ойкава говорит: спасибо.) он закрывает диалоговое окошко, открывает спотифай. оливер три поёт о том, что все совершают ошибки. он просит держать голову выше. ойкава с ним соглашается.

***

rm – forever rain

— ох, блять. маки с матсуном были определённо правы, решив зайти за ним в школу все вместе. ойкаву сейчас стошнит. на улице погода такая жизнерадостная, что хоть удавись. небо все зашоренное облаками, тоскливое и готовое в любой момент расплакаться. ойкава понимает это чувство на всех уровнях. он чувствует, что на улице грязно и мокро, что его туфли промокли; чувствует как хлюпает его подошва; чувствует песок, который впитали его носки; чувствует как у него озябли кончики пальцев; чувствует шум, издаваемый от сотни старшеклассников, и он просто хочет домой. это гребанная пытка. — эй, эй, дыши глубже, — маки смотрит как-то слишком настороженно и уводит его в сторону от ворот школы, — ты бледный как полотно. может тебе воды? матсун задерживается где-то в конце, по пути здороваясь с кем попало. — что у вас стряслось?... оу, — у матсуна сходятся брови, — чувак, ты выглядишь, как будто сейчас сдохнешь. тоору сидит на корточках, привалившись спиной к ограде, ни жив, ни мёртв. — да что ты блять говоришь? — его сейчас вырвет. — давай мы отведем тебя к медику, — у маки глаза похожи на две чашки, в которых до краёв плещется жалость. «дожили» — не надо мне никакого медика. сейчас дождёмся, когда большая часть народу уйдёт, тогда двинемся,— тоору пытается ослабить галстук, у него дрожит рука, — я что, пришёл сюда, чтобы в первый же день уехать отсюда на скорой? да черта с два. маки слишком усиленно натирает висок пальцами. он всегда трёт висок, когда нервничает, и он уже сейчас всегда выглядит как будто намасленный. к тридцати годам он протрет такими темпами проплешину. ойкава искренне удивляется как они его терпят столько лет. он бы правда себя ударил ещё года два назад. он — слабое звено. и это невыносимо бесит. этап с жалостью к себе пройден, впереди — ненависть. ойкавина слабость его раздражает. тошнота раздражает. раздражает его паника, его тревога, его не надёжность. раздражает осознание того, что он все ещё человек. совершенно такой же как все. он не может всё в этом мире и не всё ему по силам. и это бесит. — ну-ка, дай мне руку, — ойкава поднимается и отряхивает брюки. у него лицо мертвеца, бледное с выраженными мешками под глазами и красными белками. его мутит и у него дрожат пальцы. и даже спустя несколько часов сборов у него не получилось замаскировать это. значит, ему придётся заставить всех думать, что вчера он безудержно отмечал последний день лета, а не то, что у него сейчас паническая атака. — двинули? — голос немного фальшивит (слишком энергичен для его внешнего вида, стоит потренироваться). матсун смотрит на него тяжело, словно целится. — нам-то хоть не ври. прямо в голову. маки задевает его плечом и молча уходит. плакать хочется даже сильнее чем утром.

***

он рассасывается в толпе, как таблетка на утро после клуба — бурно, но без осадка. с кем-то здоровается, с кем-то шутит, с девушками ведёт себя более развязно и заторможенно, и чаще смеётся с того, что они говорят (даже соглашается на какое-то свидание — неслыханная щедрость — для полноты картины), поэтому вопросы о весёлом вчерашнем вечере появляются сами собой и не приходится выдумывать историю. он отвечает им кривой ухмылкой и этим все сказано. сокомандники встречают капитана овациями. киндаичи обнимает его до позвоночного хруста, яхаба смеётся с его помятого лица и рубашки, надетой наизнанку. маки смотрит отрешенно, но как-то все равно. ойкава вешается на бедного кохая, а куними всячески пытается сбрасывать ойкавины загребущие руки. ивазуми с ними нет. — ивазуми-сан где-то крутился рядом с нами буквально пару минут назад, а потом как пропал, — ватари говорит это несколько обиженно, как говорят дети, у которых на родительские собрания почему-то приходит одна только мама. кто кого избегает — вопрос насущный. — сделал выбор в сторону сердца, — киндаичи театрально разводит руками, будто что-то понимает в делах сердечных. ойкава сейчас застрелится. он высматривает его в толпе, вскользь и незаинтересованно. ему вообще по боку. его не колышет. ойкава мажет взглядом по заранее изнуренным лицам школьников, по чужим улыбкам, по девчачьим гольфам, по макушкам, очкам, носам. ватари что-то щебечет о состязании с шираторидзавой, а киндаичи в красках описывает, как и в каких местах он вертел эту старшую школу, их капитана, их тренера, и их школьный директорат до седьмого колена. тоору пропускает смешок, а киндаичи краснеет. — да пошла эта шираторидзава нахуй, — ойкава рвано ослабляет галстук, потому что пошёл он нахуй тоже, — все мы прекрасно знаем, кто их уделает в следующем году. куними как-то плотоядно скалится. ойкава более чем уверен, что они самые способные и талантливые. он ни на минуту не сомневался, убеждаясь в своих суждениях с каждым днем больше и больше. маки сказал, что он же не умирающий далай-лама, чтобы списывать себя со счетов и садить у главы селения несмышленных детей. маки сказал, что они сами смогут разобраться. ойкава более чем уверен, что и это они смогут лучше него. он подмигивает яхабе, а тот на него смотрит так преданно-серьезно, что даже не по себе. ойкава отворачивается. до начала пятнадцать минут. глаза продолжают блуждать в толпе, без определённой цели и смысла. наверное, он все-таки скучал все это время. ойкава скучал по нему, как скучают все, кого приручили и ушли. «что ты чувствовал?» взгляд укалывается о бритый ёжик и затянутый до скрипа конский хвост. «чувствовал ли ты что-либо вообще?» у неё тонкое все: запястья, плечи, локти, ноги, талия. она сама по себе будто один огромный колкий угол, сложенный в дурацкое оригами. ивазуми слушает что-то с её наушника и улыбается. в его широкой ладони её рука кажется ненастоящей. ивазуми смотрит на неё и улыбается. ойкава думает, что хочет вырвать ей ногти. ойкава думает, в какой же он, все-таки, жопе. — эй, — матсун оборачивает его к себе, уводя в сторону, подальше от команды, — ты не можешь ненавидить её за то, что просто выбрали не тебя. ты не можешь её ненавидеть, — ойкаву тошнит, — она тут ни при чем. попустись, тоору. никто ничего тебе не должен. ойкава разглядывает утиную лапку на своём джемпере. так делают дети, когда их отчитывают, и они понимают, почему нельзя стирать котов или стричь волосы всем подряд. ойкава все понимает. ему просто нужно чуть больше времени. — мне жаль, что тебя не любили так, как тебе хотелось, — маки выглядит очень встревоженно, когда подходит к ним, и приобнимает его одной рукой, так, чтобы никто ничего не заметил, — я надеюсь, что ты обретёшь покой, — иногда маки становится очень нежным и мягким как взбитые сливки. и когда он так говорит, то единственное, что ощущается — это стыд и вина за себя и за свои слезы, за свои сопли, за свои чувства. ойкава просто придурок. нихуя он не заслужил. ойкаве просто нужно время. он пытается вытереть слезы незаметно, хоть эти двое всё равно всё видят. им нужно возвращаться. — безразличие не сделает тебя кем-то иным, ойкава. так что, улыбайся, — матсун кивает себе за плечо. он идёт. «издевательство». безразличие не сделает ойкаву кем-то иным, поэтому он улыбается. улыбается ивазуми жидко и ломано. а он даже не смотрит.

***

школьные будни сменяются как карты, одна за другой при тасовке — вот одна картинка, щелчок, а вот и другая. он скользит бессмысленно меж людей, одноклассников, улыбается больше обычного, но все напускное. ойкава — сквозняк, что тянется по полу средь кабинетов. его тело не имеет формы, он обволакивает людей мягко и незаметно, но заставляя их вздрогнуть. ойкава — материя, ойкава — поток воздуха из щели оконной рамы. ойкава есть, ойкавы нет. вот он девочка, а вот он мальчик. только это уже ничего не значит. ойкава даже не бесится уже, он бесконечно устал для этого. лишь его тупая злоба клюет его в пустую черепушку каждый раз, когда он видит их вместе. когда он видит, как он смеется с ней, как они слушают что-то в наушниках, когда она в очередной раз показывает ему что-то. осознание того, что он тупой ревнивый мудак, наваливается на него раз от разу, мешая мыслить здраво и просто, типа... существовать? он смотрит на то, как они молчат, как ивазуми обнимает ее за талию, придерживает её за плечи, как он смотрит на неё. ивазуми смотрит на неё, и его глаза блестят. а ойкава выглядит до ужаса жалко, как битая собака, и только слепой может не понять, в чем суть проблемы. ивазуми видимо не только слепой, но еще глухой, тупой и со спектром восприятия спички. (какой-то ночью тоору пишет куда-то на открытый форум, рассказывает историю своей жизни каким-то анонимам. вся подноготная — если раскроется, то компромата до конца жизни хватит. ему говорят, что-то про мизогинию; что-то, про то, что он сам виноват. про то, что такая любовь вызывает зависимость, а затем распиздяйство и лень. тоору думает, что он не ненавидит эту канбару. он не ненавидит её за то, что она девушка, не ненавидит за то, что она новая девушка. он будет даже рад, если с ней ивазуми будет лучше, чем с ним самим. он не сетует на судьбу, на ошибки амура. но все было бы иначе, если бы было: «давай разойдемся друзьями», или «я не смогу после такого с тобой общаться, прости», или «пока». но ничего из этого не было. ничего не было вообще. ойкава долго скролит обсуждение о том, кто все-таки «главный хуесос» в этой истории. кто-то ему говорит, что эта исповедь, будет получше монолога гамлета; кто-то же, что он «пидор и выродок», кто-то — что если бы он написал это в твиттере, его бы уже тысячу раз осудили за разглашение чужой (хоть и как бы своей) личной жизни, а если бы на тамблере — то там бы все дружно забанили. и он умело маневрирует между оскорблениями и слезными пожеланиями всего лучшего, так как занимается этим буквально всю жизнь. оскорбления его не задевают, а чужие сопли не производят никакого эффекта. он долго ищет хоть какую-то дельную мысль по этому поводу, а потом кто-то пишет: @friry2321: остынь. вы не подходите друг для друга и остаток ночи проходит в склизком смятении, чуть ли не в лихорадке. тоору удаляет все обсуждение, аккаунт свой удаляет до кучи, а потом долго смотрит в окно. мартовская вьюга воет без умолку. фееричный дуэт в лице маки с матсуном чуть ли не заслоняет ойкаве обзор, путаясь под ногами и постоянно утаскивая его из класса каждую перемену и в перерыв на обед. ойкава безмерно ценит их заботу — нежную и искреннюю, почти родительскую, и понимает, что если бы не эти полтора землекопа, то он давно был бы где-нибудь в канаве. ойкава нихуя не заслужил в самом деле. взаимодействия с ивазуми не выходят дальше замечаний и команд на тренировках. у тоору хватает сил и профессионализма, чтобы не расплескивать свои сопли в тренировочном зале (за что ему полагается плюсик). и из-за того, что он запрещает себе (вечность запрещает-запрещает-запрещает), то тренировки превращаются в зрительный зал и театр одного актера. ойкава смеется, ойкава острит, ойкава блещет харизмой и очарованием — ойкава свирепеет за ошибки, ойкава орет, ойкава гоняет их битый час без продыху. хаджиме никак не реагирует на эти перепады — ему по боку, только во время очередного ойкавиного «часа славы» или пятиминутной фазы мания величия, хаджиме шелестит своим сухим смехом для формальности, и смотрит прохладно. и ойкава мёрзнет. ему, оказывается, все это время было неимоверно холодно. он замолкает, сереет и долбит мячик, как заведенный. и от этих американских горок тяжело всей команде, потому что нет ни одной гарантии на безопасное приземление. а ойкава бегает, как пиноккио, движется дергаными движениями, которые тянут за ниточки. врет, постоянно врет — и нос его уже не вмещается в ширину зала. какому-то чувачку внезапно стало скучно и он решил из полена выстрогать себе друга. только с другом потом тоже стало как-то скучно, и деревянный мальчик остался сам по себе. «я для тебя ничего никогда не значил». и когда ойкава приходит домой, сири — женщина-робот производству таких же мальчиков просит его: «не плачь». ). он капает свои дурацкие капли для глаз, что делают его похожего на наркомана, и хватается за кучу книжек, ни одну не дочитав до конца. ремарк пишет, что определённо-законченные женщины надоедают, как и цельно-совершенные тоже. даже постаравшись он не попадёт ни под ту, ни под другую категорию. эта камбару — более чем, с её отличным обеспеченным будущим и целым этажом, отведенным под её достижения (и ойкаве все равно правда это, или нет). тоору долго думает о ней, о том, что в ней такого особенного, ради чего ивазуми не задумываясь кинулся с головой в новые отношения. у неё красивые длинные волосы, словно из шёлка, которые она стягивает в высокий конский хвост. из-за этого хвоста её глаза выглядят более раскосыми, а лицо — плотоядным. в ней нет ничего особенного, объективно красивого или модельного. но у неё светлая кожа, чуть ли не мрамор, странные длинные руки и ноги. она сама вся по себе хорошенькая, словно модель от кутюр. и ивазуми никогда не полюбил бы его, никогда не понял бы до конца, а возможно и не хотел бы понять. эта девчонка влюблена в него, как влюбляются кошки, когда кто-то их гладит по особенному. такое проявление чувств для них не особо заметно, потому что они слишком горды, но когда она смотрит на него — эта очевидность становится даже почти красивой. и они вместе выглядят гармонично, как литые пазлы — широкий и мужественный ивазуми, с лицом, высеченным из камня, и телом аполлона, и она — тонкая и острая, как прутик. прутик, который легко может хлеснуть тебя по лицу. ойкава чувствует себя несуразно и глупо, как большой долговязый ребёнок. у него красивое лицо, красивое тело и скверная, желчная душонка, полная зависти, ревности и саморефлексии. и когда тоору заносит, он способен без удержу перебирать в себе черты, которые делают его хуже — недостойнее, и, следовательно, нелюбимее. ойкава понимает, почему не может нравиться ивазуми, понимает, почему он сбежал от него и окунулся с головой в новую пассию. понимание в его голове расцветает узорами битых калейдоскопов, бесконечных пестрых фракталов, разных форм, смыслов и вариаций. ойкава понимал все, принимал все, развив смирение до уровня буддийского монаха. он поплачет немножко и все пройдет. тоору понимает ивазуми так, как он никогда бы не понял его.

***

земфира — мама

— да пошел этот ивазуми нахуй, ойкава, — изрекает матсукава и смачно сплевывает, — он и его закидоны. они сидят в столовой, жуют слепленные с любовью мамой матсуна онигири, и поносят всех на чем только мир стоит. это именно одна из тех черт, благодаря которым эти трое стали лучшими друзьями — понимание и принятие того, что они не идеальны. они не самые добрые, не самые вежливые, не самые покладистые, и никому ничего не обязанные. матсун говорит, что он не будет никого уважать ни за пол, ни за возраст, потому что это идиотизм. он будет относится ко всем людям с вежливостью, но уважение нужно заслужить. ивазуми они не уважают. ойкава никогда обсыпает его чередой проклятий, но когда это делает маки или матсун — гаденько ухмыляться уголком губ. «пошел он, куда ему одному только хочется». — мы все ещё можем его побить, — задумчиво бормочет маки набивая рот рисом. онигири у матсукавы-сан получаются отменными. и ойкава усмехается криво, потому что глупо. да и бить его не особо за что было. ивазуми не высказывал какой-то гомофобной хуйни, не издевался, да и вообще старался никак не отсвечивать и не разговаривать с ним вне тренировочной площадки. но ойкава знает, если бы он попросил, матсун бы сразу разбил ему нос. они сидят в столовой, потому что ойкава должен провести собрание, краткий экскурс того, как и когда они будут тренироваться. у школы скоро юбилей, какая-то круглая дата, поэтому все классы, так или иначе, будут задействованы в подготовке всю неделю. ему нужно передать слова тренера, сообщить о паре товарищеских матчей в конце месяца, обсудить новую стратегию с задействованием кен-чана (и на чью голову рухнет с ним возиться), и все-все-все. ойкава позволяет дышать себе свободнее, достигнув уровня принятия как у рикши. с этим уже можно работать. первые подтягиваются первогодки. ойкава тискает куними, а все остальные смотрят на него с жалостью. матсукава в качестве моральной компенсации предлагает ему парочку онигири. потом подтягиваются яхаба с ватари, сообщают, что кьётани не будет, потому что у него понос. ойкава думает, что это в принципе не страшно, потому что обсуждать его, без него самого, будет даже легче. не хватает только одного. — напишите кто-нибудь ивазуми. ещё пять минут и начинаем. ойкава немного горд за себя. его чувства больше не представляют месиво, кашицу из битого стекла и боли. сейчас это понятное и контролируемое им чувство, и ойкава правда рад за себя. он продолжает работать над собой, продолжает становиться чем-то большим и лучшим, чем он есть. ойкава улыбается про себя, но замечает, что матсун улыбается ему в ответ. ивазуми прибегает каким-то взъерошенным и немного растерянным. — охаё, ива-чан. опаздываешь, — ойкава смеётся, потому что тот правда выглядит довольно смешно. жилетка, наскоро надетая на футболку, мятая рубашка в руке и раскрытая сумка. видимо, он хотел потренироваться один, но забыл про собрание. «дурак». — извините. — ничего, садись, — ойкава легко взмахивает куда-то возле стола, и ждёт пока все, кому надо, достанут блокноты и ручки, — итак… ойкава долго, чуть ли не педантично, рассказывает о новом построении, куда они попробуют впихнуть кьётани и вытаскивать киндаичи в авангард. рассказывает про пару новых подач, которые стоит отработать яхабе с ивазуми, легонько журит куними и маки за отвратительные приёмы. рассказывает про пару предстоящих матчей, несколько в сендае, несколько в токио — с самой фукуродани, — и куними перекашивает. (более невыносимый капитан, чем ойкава, может быть только бокуто котаро.) и все как-то негласно мрачнеют. само собрание проходит в принципе довольно хорошо, он спокоен, расслаблен, максимально поддерживает ребят, потому что они отличная и слаженная команда. у киндаичи краснеют щеки, потому что он все ещё ребёнок. столовая полупустая, потому что до конца перемены осталось около пятнадцати минут, и все идёт в принципе хорошо, если бы не… — хаджиме-кун. сам «хаджиме-кун» вздрагивает, словно его ошпарили кипятком. у неё на удивление низкий голос и золотые невидимки в волосах. Маки: Что за… Матсун: кажется сейчас будет шоу ойкава не сомневается. — я могу подсесть? обещаю не подслушивать, — она улыбается кротко, потресканными уголками губ. улыбка, не терпящая возражений. ивазуми растеряно косится на ойкаву. «неужели понадобилось моё одобрение?» — не отказывать же даме, — тоору непроизвольно сужает глаза, когда смотрит на ивазуми. ивазуми хмурит брови, но отворачивается. — присаживайся, — он опускает сумку на пол, освобождая место рядом с собой. и она садится рядом с ним за широкий стол с кучей парней, заполняя пространство ядерным запахом цветов. распаковывает свое бенто, улыбается чему-то про себя, как улыбаются люди удавшейся шалости. ойкава думает, что пусть она хоть что-то скажет, и он доведёт её до слез. ойкава никогда не ударит первым. всю жизнь он лишь вынужден отбиваться. — прошу продолжайте, капитан. «змея». ойкава щебечет ей что-то елейным голосом, просит остальных участников не стесняться присутствию такой чудесной особы. он язвит и вертится, хотя знает, что преимущество на её стороне. и это идиотское негласное соревнование, где он заранее проигравший — бесит его. бесит его до стертой в порошок зубной эмали. канаде камбару пришла посмеяться над ним, потому что она внимательная и расчетливая, и она знает что-то, чего не знает ойкава. ивазуми что-то тихо спрашивает у неё, она беззвучно смеётся и вертит острым подбородком. ивазуми ничего больше не говорит, но между бровей у него проседает складочка. ойкава заправляет свою дурацкую чёлку за ухо — дрожат пальцы. ни дня не было, чтобы он не выставил себя идиотом. и это не исключение. ойкава держится ровно, по-крайней мере старается. он игнорирует дальнюю половину стола, все так же мило шутит, получает подзатыльники от маки, и в принципе всё ничего. только улыбается он прохладно и часто чихает от дрянного аромата духов. в какой-то момент проходит бурное обсуждение того, что яхабе надоело играть в ариерграде, даже в качестве пинч-подающего, и он тоже хочет тренировать пасы и приёмы. — ладно, давайте так поступим, мы с яхабой будет тренировать подачу с двумя связующими, когда в качестве основного нападающего выступит маки-чан, — яхаба куксится, но так всяко лучше, чем все матчи смотреть со стороны, — тогда ивазуми придётся отойти в арьерград. цоканье с конца стола ойкава не воспринимает. он видит, как рука камбару гладит чужую ногу под столом. «мерзость». — мы попробуем играть в две расстановки, и если такая тактика будет успешной, то применим её во время матча. по-крайней мере, такой смены расстановка после первого сета точно никто ожидать не будет, — он ухмыляется и подмигивает, а куними только закатывает глаза. — но, если я выйду в арьерград, то я смогу выйти на блок только после четвертой или третьей перестановки, — лоб ивазуми слишком рано для его возврата исчерчен морщинами. наверное, уже после тридцати он начнёт седеть. — именно так. хаджиме долго и тяжело смотрит на него, но ничего не говорит. камбару скребет палочками свой кусок варёной рыбы. ойкава паясничает, а ватари выглядит как-то напугано. это все превращается в какой-то сюр. ойкава слышит, как камбару спрашивает, что такое арьерград и что там делают. хаджиме объясняет ей тихо и понятно, она кивает головой, а потом смотрит на него сверкающими глазами. у ивазуми всегда лучше получалось находить с людьми контакт, хоть он и выглядит как янки. он выглядит как человек, которому можно доверить секрет. (ещё в начале лета, когда они сидели у ойкавы и ели мамин пудинг, тоору подкрался и смотрел из-за стенки, как ивазуми объяснял что-то близнецам. он выглядел сосредоточенно, что-то писал на листочке, чертил, махал руками. близнецы смотрели на него, как на что-то богоподобное, а потом трясли головами, как болванчики. ойкава любит братьев, но те постоянно над ним шутят и подтрунивают, поэтому у него даже затаилась какая-то детская обида, что он не может быть таким же авторитетом. потом, когда дети ускакали, размахивая тетрадками, ивазуми сказал ойкаве перестать прятаться, потому что это жутко, и он выглядит как придурок. ойкава показал ему язык, а потом получил потной ладонью по лбу. наверное, ивазуми все-таки волновался.) и от этого воспоминания у тоору где-то сильно заныло внутри. он не смотрел на них больше и даже не вслушивался. опять потискал куними, сказал что маки принимает как дерьмо и получил не слабый тычок под ребра. и он было собирался благодарить всех за присутствие и прощаться, потому что времени оставалось меньше пяти минут, как услышал громкий, намеренно громкий шёпот. — интересно, а у скамьи запасных тоже есть особое название? ойкава знал, что просто так она не уйдёт. внезапно, атмосфера за столом переменилась и замолкли все. ойкава чувствовал, как тоненькая иголка проступает ему через кожу, потом выходит, а потом заходит обратно, делая стежок. иголка проходит сквозь тело — она смотрит, — делает стежок — она смотрит, а потом выходит наружу. он свернёт змее шею, а потом самолично сделает себе из неё кошелёк. это бред и детский сад, открытая публичная провокация и игра с его (их) ебанным секретом. камбару мягко стелит, да потом жестко спать. она прилежная ученица, президент клуба фотографии, любимая дочь из всех детей, судя по её инстаграму. ойкава рыл и нарыл бесконечно много, он знает, о чем говорит. он чувствует, как играют у него желваки под кожей, и как одновременно с этим дёргается уголок её губ. она хотела эмоций — она их получила. ойкава еле попал на линию. ивазуми вздрагивает, а потом молчит-молчит-молчит. потом смотрит на ойкаву как-то виновато и потом становится очень больно. опять ивазуми делает ему больно, не сломав ни одной кости: своими загонами, своими неискренними улыбками, своими извиняющимися взглядами. и это бесконечная пытка, в которой ойкава просит усыпить сам себя, как собаку, но осмелиться почему-то не может никто. ивазуми молча встаёт, кланяется и уходит. камбару вскакивает следом и пытается сказать что-то ему на ходу — «заигралась». боль в висках режет красной линией в ворде. ойкава все-таки попал в аут. — всем спасибо за присутствие. (позже хаджиме разблокирует его номер, напишет пару сообщений. Ива-чан (23:40): Извини, за сегодняшнее Ива-чан (23:40): Я не знал что она будет так себя вести Ива-чан (23:40): Я ничего ей не говорил. ойкава очень долго смотрел в экран. бесконечно долго по ощущениям. он посыпался как ветхий гербарий. ойкава хочет сказать ему: «давай больше не будем ссориться». ойкава хочет сказать ему: «ты кусок говна, хаджиме». ойкава хочет сказать ему: «не пиши мне больше». но он говорит: Дуракава (23:45): ничего Дуракава (23:47): попроси её сменить парфюм он подумал, что это было ни к чему уже после того, как отправил. ойкава ненавидит себя. Ива-чан (23:47): Это духи в оттенке «Похоронное бюро». Ива-чан (23:48): спи, ойкава и ойкава уснул, думая о её духах, об этих сообщениях. о том, что это ничего не значило, и ничего в тоору не дрожало, ничего внутри не треснуло. и о том, что его рука не обнимает ничьи колени. ойкава просто ждёт, когда эта пытка наконец закончится, но прошли дни, а следом пройдут и месяцы. на одуванчик подули и он осыпался. ойкаве не нужны доказательства правдивости происходящего, не нужны даже в такие ночи. наверное, он просто больше не верит ему. ни в его сообщения, ни в его существование. одиночество душит его, и он смотрит в окно, но за занавеской не шевелятся даже тени. зевает долго и протяжно. а потом засыпает, как у бога за пазухой — пусто и немного счастливо.)

***

деревянные киты — не помню не слышу

и все как будто нормально. теперь они с ивазуми могут иногда списаться по учёбе, домашке, о тренировках и волейболе, и все будто как раньше. (ойкава тешит себя этой мыслью, хоть и понимает, что как раньше уже никогда не будет). ивазуми теплеет к нему, насколько это возможно: здоровается первым вне клуба, даёт списывать, скидывает тесты, которые были у их класса. матсун просит не вестись на это, и говорит, что он все равно ему не нравится. «имеет место быть». потом в какой-то момент влажный сентябрь перекочевывает в зябкий и сырой октябрь, с бесконечными проливным дождями. ойкава все чаще просто стоит на остановке, пропуская один за одним автобусы. думает, что пора сменить обувь, ведь стопы нещадно мокнут, и противно вздувается воздух во влажных носках. автобус стоит у остановки, следом стоит маршрутка, но ойкава лишь рассеянно считает редкие хлопья снега. просматривает их переписку — ивазуми всегда писал почти со всеми знаками препинания и не отправил ни одного смайлика. вода хлюпает в кроссовке, а ойкава думать о том, что же все это значит, не любит, да и не особо хочет. при очередном бегстве на тренировку отец провожает его долгим скользким взглядом. ойкава не очень уж и понимает до конца какие у них с отцом отношения. не сказать, что тот был невыносимым тираном, но и не сказать, что был лучшим отцом американской мечты. он, ну, был. не всегда рядом, не всегда, когда тоору правда в этом нуждался, но вроде был. он любил маму, мелких, да и самого тоору тоже любил, поэтому (видимо, от большой любви) и не даёт ему спуску. до выпуска осталось около полугода. ойкава выбрал отличную стратегию — не пересекаться с ним дома под страхом смерти. он выходит из комнаты только тогда, когда папа уходит на работу. когда у отца выходной, то приходится бежать на тренировки, оправдываясь школьной самодеятельностью. как-то тоору услышал шаркающие, глухие шаги по пути в его комнату — мама ходит легко и бодро, как птичка, — то на полном серьёзе вылез в окно и скатился по карнизу. ойкава думает, что он идиот, когда возвращается спустя полчаса и говорит, что был на пробежке. мама лишь смотрит на него поблекшими рыбьими глазами, но ничего не говорит. и от этого ни тяжелее, ни легче не становится. но и бегать вечно не выйдет. он чувствует что-то, пока ещё собирается в школу. отец долго молчит и много на него смотрит за завтраком, непозволительно много для обычного утра. тоору подрабатывает кухонной пылью, быстро работая челюстью и убегая в прихожую. у мамы какой-то выцветший вид и словно заплаканные глаза. даже мелкие в это утро внимательные и настороженные (видно, подслушивали в родительской спальне), хотя по обыкновению за завтраком устраивают баталии. тоору это не нравится. что-то преследует его в школе, когда отец звонит и говорит не задерживаться. обычно он никогда ему не звонит, если не надо купить продуктов. его голос сухой и шелестящий, как и его шаги, и рубашки — выглаженный и подвешенный голос опытного юриста. что-то случилось, когда ойкава понимает, что с ним говорят не как с сыном, а как с очередным заказчиком. маки с матсуном косятся на него весь день, но решают все-таки не испытывать судьбу и не лезть. когда ойкава в таком состоянии, лучше не трогать — ударной волной заденет всех. даже ивазуми смотрит на него с какой-то доселе невиданной заботой, но не подходит на расстояние пушечного выстрела. «это идиотизм». с последним звонком ойкава решительно идёт домой, но его решимость тает с каждым шагом в сторону дома. он хочет сделать круг по кварталу, но тогда придётся получить ещё один звонок от отца, а этого он не вынесет. ойкава очень долго мнется в кустах у калитки и от сырости у него промокают пятки («идиотская обувь»). пытается соблюдать какую-то там дыхательную технику против паники, что вечно советуют делать перед матчами. только перед матчем он никогда не волновался, а сейчас почему-то даже трудно вздохнуть. он долго смотрит себе в центр ладони — на разрезанную шрамом в детстве линию жизни, а потом думает, что за храбрость всегда полагается награда. и идёт домой, защищаясь этой мыслью, словно щитом.

***

дома пахнет грозой и ссорой. тоору зашел домой, по обыкновению снял вещи, поставил свои дурацкие кроссовки сушиться и подумал, что надо бы достать сапоги. прошёл в ванную и сунул руки под тёплую воду. он простоял так, пока перерезанная линия жизни не начала чесаться: дурацкий порез, еще из детства. быстро тогда зажил, хоть шрам остался на всю жизнь. встревоженное мамино лицо всплыло в отражении зеркала. он выключил воду и ничего не сказал. отец сидел за столом сгорбленный, как стесанная гора. молчание звенит битым сервисом. тоору садится за стол напротив, все ещё молча, и ждёт, когда тотальный пиздец наконец перемолотит его в стружку.. отец прокашливается ради накала страсти, смачивает слипшееся горло водой (тоже скорее ради эффекта), а потом долго таращится куда-то тоору между бровей. ойкава смотрит на порозовевшие пальцы, кажется, будто не свои. в доме подозрительно тихо — не шумят даже электроприборы. — ты понимаешь, о чем мы сейчас будем говорить? о да, тоору понимает — подающий надежды сын (это не про него) должен озвучить свои не менее обнадеживающие планы на будущее (их нет), которыми успешный родитель должен непременно остаться доволен (очень маловероятно). — да. успешный родитель запоздало кивает, наверное, ожидал немного другого ответа, но настроя не теряет. и тут начинается пытка. отец нудит о чем-то долго, с претензионной дотошностью адвоката дьявола. в незаинтересованности в происходящем они друг с другом могут потягаться. тоору разглядывает фурнитуру, специи, тарелки и чашечки, следом — узоры на обоях, шурупы на плинтусах. отец монотонно вдалбливает ему в голову то, как важно знать, чего ты хочешь от жизни; как важно иметь дисциплину, стремление; как важно прислушиваться к родным и знать, что кроме них у тебя никого нет и не будет. как тоору в восемнадцать лет может решить с первого раза, чем он будет заниматься всю оставшуюся жизнь? как можно знать, что ты точно любишь, как можно знать заранее, что именно в тебе никогда не угаснет? он знает, чего хочет, но эти знания слишком размыты (деньги, слава, счастье) для того, чтобы отец оказался доволен. он хочет делать свое дело и быть в нем лучше всех, быть хорошим человеком. но он не знает какое дело его, не знает, как быть лучшим. лист календаря стремительно переворачивается вперёд, счётчик сета стремительно ползёт к двадцати. где-то в его плане «жизни мечты» сбой, система дала ошибку и недочёт. поэтому он ждёт чего-то особенного, но так проходит его детство, затем так уходит юность. и он слоняется среди груды мелких шестерёнок огромного механизма, не способный найти свое место. ойкава лишь ждёт, когда его победы перестанут приносить ему одни проигрыши. поэтому он молчит, и заунывный монолог превращается в манифест, следом — в заупокойную панихиду. чашечки с цветочками, чашечки с кроликами. отклеившийся кусок обоев. плотно сведенные брови, полуседые, жидкие. нервно дергающиеся отцовские скулы. руки тоору, все ещё как будто не свои. (всё может напасть на него). — ты понял меня? что ты планируешь делать дальше? — тяжелым отцовским взглядом можно крошить орехи. «планирую стать разочарованием семьи, и чтобы ты вычеркнул меня из всех завещаний, вот как забавно». — решил, что попаду в волейбольную сборную, — у отца раздуваются крылья носа и смешно ходят желваки под кожей, — а ещё, что плевать мне хотелось на твои несостоявшиеся амбиции и желание сделать из меня потомственного клерка. где-то мама роняет хрустальный бокал из сервиса. видно, услышала. всегда, когда мама нервничает, она уходит в свой угол натирать бокалы, из которых никто никогда не пьёт. а потом становится тихо, как в морге. — да ты!.. инфантильный… — кулак громко стучит по столу, прибивая каждое слово, — да у тебя молоко на губах не обсохло! какое тебе токио, какая тебе самостоятельность, если ты даже экзамены сам нормально сдать не можешь? — и все лицо его словно содрогнулось в болезненной судороге, — да ты палец о палец не можешь ударить, так какая тебе заграница? да кем ты себя возомнил…! — а кем ты меня возомнил, пап? — тоору сказал это тихо, не поднимая на него головы, — адвокатом? юристом? тем, кем ты сам стать не мог? — и отец весь вздрагивает, словно в судороге. тоору впервые заметил насколько эти широкие плечи оказывается хрупкие. — да какое право ты имеешь мне так говорить!... — а ты какое? — ножки стула нервно дергаются по полу с визгом, — а какое право имеешь ты? да тебя самого дед из дому выпер, как узнал, что у тебя есть хоть что-то похожее на собственное мнение! у тоору внутри гниют слова, которые он никогда не мог сказать. но сейчас желчь разъедает его язык. что-то колючее и злобное — давным-давно обозлившееся, — снова просыпается в его груди. — и правильно сделал! — отец вскакивает со стула, вскрикивая, — правильно сделал! потому что знаешь, что, — отец не мог более сидеть или стоять, поэтому он кричал, орал зрелищно, нахаживая от угла к углу, — знаешь? что хуже, чем быть униженным отцом, а? — ойкава-сан весь был бледен, словно болен, только два алых пятна выступали на скулах, — хуже понять, что собственные мечты и амбиции, то чем ты жил и горел — гроша ломанного не стоят! тоору не выдержал и расхохотался, но ойкава-сан проигнорировал это, все более горячась. губы его затряслись. — да, да! и жертва твоя идиотская окажется совершенно бессмысленной, а главное, бесполезной! я тебя от этого уберечь хочу, от этого! — ойкава-сан кричал, бледнея от гнева, — но даже если ты однажды и осознаешь все эти ошибки на собственной шкуре, то твоя необоснованная мания величия, нелепая гордость и извиниться тебе не позволит! — да прекрати ты уже это в самом деле! — вскричал тоору, быстро поднимаясь с места, — как тебе самому не надоело читать свои проповеди и морали? да какого мне толку от пары твоих нравоучений, если тебя никогда не было рядом? — чуть ли не шипя проговорил он, — что ты от меня хочешь? чтобы я получил диплом по той профессии, которую ты хочешь? чтобы я просидел всю жизнь в адвокатской конуре, лишь бы тебя не расстроить? — ты!... напыщенный!... самодур!... — болезненный дух внутри в нем словно ослаб и затрясся, и отец весь завял, упавши на стул, подобно отцветшему растению. — почему тебе так сложно хоть раз в жизни, побыть для меня поддержкой? почему я всю жизнь обязан выслушивать от тебя упрёки? — от крика не осталось и следа, голос его был ровный, текучий, как вода, — это у меня-то мания величия? у меня-то комплекс бога? да ты скорее задушишь меня своими руками, чем переступишь через собственные принципы. и отец его, суховатый мужичок, доселе славившийся красотой и каким-то даже молодецким румянцем, внезапно постарел на много-много лет. его широкие плечи обрушились, как книжные полки, и стал он слишком маленьким даже для этой кухни. отражение плыло, стыд и обида щипали глаза. ойкава последние слова выплюнул, желчно выплюнул, со всей ядовитой обидой за столькие годы. а папа словно потрескался, потупился в стол, почти как ребёнок, силясь не заплакать. и так стало жалко его, жалко его сгорбленную фигурку и хриплый кашель, глаза готовые разлиться, что тоору тотчас же пожалел. обо всем пожалел, обо всем и сразу. но ни сдвинуться с места, ни слова произнести он так и не смог. мама всхлипывает за стенкой, а потом снова становится тихо. — я...голову пойду… остужу, — и ойкава сбегает из дому, чувствуя, что не заслуживает находиться здесь. на улице утирает слезы его восемнадцатая осень.

***

the retuses — limbo

Все ещё Дуракава: (22:57) йо ива-чан (22:57) пару часов назад я поссорился с родителями и (22:58) ну (22:58) эм (22:58) случайно захотел уехать к морю в какое же дерьмо, однако, ойкава умудрился вляпаться. он смотрит в окно — мутное море сквозь мутное стекло. дождь пытается пробить окно частыми грубыми каплями, словно пытается дать ойкаве пощёчину. он хмыкает невесело и капает мокрыми волосами на сенсор телефона. пыльная грунтовая дорога и часовая тряска в затхлом автобусе привели его в какую-то крохотную деревушке, без точек мобильной связи и железной дороги. ойкава выбежал из дома, пожелав увидеть море. но как только он сел в автобус, понял, насколько он пожалеет об этом. на мгновение палец замирает. «в какой же я все-таки жопе». он не будет думать об этом. не будет думать даже в такой ситуации. (22:58) помнишь ту деревушку в километрах 30 от пляжа (22:59) ты говорил о ней (23:00) я приехал сюда на автобусе (23:00) но это же полнейшая дыра сюда даже поезда не ходят (23:01) и…у меня кончились деньги (23:01) на телефоне (23:01) …и вообще кончились идиотское желание вырваться к морю привело его не в то место, в котором ему хотелось оказаться. желание урвать кусок свободы заперло его в сторожевой будке — словно в аквариуме. тут не слышно ветра, не слышно волн или капель бьющихся об стекло. ойкава думает, что он всю жизнь куда-то рвётся, заведомо чувствуя, что счастья это ему не принесёт. он всю жизнь пытается до чего-то дорваться, лишь потом понимая, что он вырвал не то, что ему было нужно. единственное, что слышно в этой каморке — как его собственная жизнь утекает по капле. смотрит на открытый диалог с ивазуми и внутри разливается какое-то отвращение. почему он решил написать ивазуми? даже сейчас он надеется на него, это просто унизительно. с чего он взял, что ивазуми приедет за ним? он ведь ничего ему не должен. (23:02) сторож закрывает станцию и выгоняет с вокзала (23:02) так что сейчас кончится и интернет (23:02) ива-чан (23:02) ты мог бы (23:02) позвонить моей маме сказать что я в порядке (23:03) что я приеду сражу утром тоору — рыба, которая даже в воде умудряется утопиться. (23:04) пускайф она не волнуется (23:04) спасибо заранее ива-чан он дышит рвано, словно в лихорадке. возможно, завтра от проснётся в лихорадке. а возможно, он завтра не проснётся вообще, потому что родители наконец поймут, что от него одни только беды, и избавятся от него во сне. сторож неодобрительно на него косится, но молчит из вежливости. Пиво-чан: (23:09) Ойкава, если когда я приеду тебя там не будет (23:09) Я подниму на уши всю эту блядскую канаву (23:09) Я найду тебя и задушу собственными руками если ты куда-то денешься с этой станции у ойкавы нервно дёргается уголок губ. он идиот, с идиотскими мыслями, идиотскими стремленьями. он не заслуживает ничего, в самом деле. и даже если он получает признание, любовь и внимание, то все равно чувствует, словно он мог сделать больше, сделать лучше. ойкава взорвался, но почему-то ударной волной задело всех. сейчас тоору чувствует, будто впервые за всю свою жизнь он счастлив. Всё ещё Дуракава: (00:00) спасибо, ива-чан начало дождя – это очень кстати. ливень смыл все его надежды поймать попутку и хотя бы так добраться до дому. почти полночь, сторожу давно стоило вызвать полицию на ошивающегося вокруг школьника, который сбежал из дома. ойкава думает, что он опять всех подвёл. родителей, братьев, ива-чана. когда он вернётся, родители будут все седые и постаревшие на пару лет. ойкава не хотел этого, но так получилось. он не против, если он получит по лицу, и это абсолютно заслуженно. наверное, его отцу стоило бить его чаще в детстве, ибо,. может быть он и прав, и тоору действительно вырос эгоцентричным куском говна. но если не он, то иваизуми точно отобьёт ему все почки. почти полночь, а козырёк нещадно протекает и все капли из-за ветра летят ему прямо в лоб. ойкава промок до нитки и прозяб, как осиновый лист, но не может уйти с места, ибо ива-чан действительно переполошит тут всех. — ойкава! рот тоору выписывает шикарную буковку «о». ива-чан светит фарами своего мопеда слишком ослепительно, ну да, он же совершеннолетний. он мокрый насквозь, благо додумался шлем надеть. если честно, тоору страшно и нет никакой возможности пошевелиться. — тупой ты кусок дерьма! сукин сын! «приеду завтра»? ты серьёзно думал, что твои родители спокойно лягут спать, зная, что ты у черта на куличиках, сидишь под дождём всю ночь? ты хотел, чтобы они ехали за тобой чёрт пойми куда несколько часов, ещё и под дождём? — ивазуми орёт, орёт во все горло до хрипа, — полезай на блядский байк, пока я не переехал тебя! – после этих слов тоору подрывается так резко и несётся под ливнем к мопеду, но замирает в паре шагов. ойкава весь сжимается до размера точки. он думает, что ивазуми и так переполошил тут всех своим криком. — ты меня боишься? да я изобью тебя чёртовым шлемом, если ты сейчас же не усадишь свой тощий зад! садись, мать твою! – хаджиме бросает ему в лицо шлем, и ойкава, не успевши даже надеть его по-человечески и зацепиться за байк, чуть ли не слетает в кювет на повороте. и ива-чан только топит сильнее, выезжая на трассу. у ойкавы не хватает смелости охватить его за спину, чтобы не свалиться. — о чём ты только думал, придурок? тебе что, тринадцать, чтобы сбегать из дома? а, тоору? богом клянусь, я убью тебя, и хватайся уже, если не пытаешься умереть раньше. и ойкава прижимается к нему так крепко, чувствуя телом противную мокрую ткань, и чужое тепло. ива-чан всегда был тёплым, как печка, но сейчас он определённо в ярости и весь он горит. ойкава молчит, что ему ответить? — боже, как я волновался, тоору, — говорит уже спокойнее. «он волновался». как же глупо это звучит, – никогда так больше не делай, слышишь? лучше иди ко мне…или решай свои проблемы, как все нормальные люди, разговором! ты думаешь, много тебе дадут побеги, а? какой же ты козёл, ойкава, чёрт тебя подери… «ты сам не хотел видеть меня, ива-чан. ты никогда меня не понимал и тогда бы не понял». тоору мнет эти слова во рту, но ничего не говорит. ивазуми ляпнул лишнего сгоряча и сам осознает это. он сам понимает насколько неосуществимо было его предложение. тоору смотрит на мелькающие голые пейзажи пустоши, убегающую под колеса дорогу, и густые, как сахарная вата, тучи. как клокочущая линия моря постепенно успокаивается и становится меньше. хаджиме очень тёплый, поэтому даже не страшно. капли капают на тонированное стекло шлема мешая обзору, но он и сам не может ничего разглядеть из-за собственных слёз. — спасибо, ива-чан. хаджиме дышит тяжело и очень устало, наверное, действительно испугался и сорвался с места. его руки в перчатках слишком сильно сжимают руль, и ойкаве очень-очень-очень стыдно перед ним. он хватается за тело крепко, словно боится вновь остаться один, и ничего больше не говорит. «это всего лишь раз». «такого больше не повторится». «дай мне ебанную скидку, хаджиме, дай мне поблажку». — никогда, тоору, никогда. ойкава чувствует себя слабым и очень хрупким, он устал и ему пора полезать в кармашек. вряд ли ивазуми сам верит в то, что он говорит. ойкава — ошибка и недочёт, и ему просто хотелось бы стереть себя полностью. знать бы только зачем. (и когда они возвращаются, на часах далеко заполночь. мама выбежала из дома,как только услышала шум колёс на повороте — лицо её, ранее немного полное и рыхлое, стало совсем жёлтым и воспаленным, как у чахоточной. тоору видел испуганные рожицы близнецов из их комнаты, видел повторяющиеся узор на заборе, видел все затяжки на кофте ивазуми, но не видел маминых глаз. тоору боялся, что эти два агата окажутся разбитыми им самим. мама долго кричала, лупила его ладонями. слезы капали редко, словно падающие звезды. ивазуми мнется на своём скутере как дебил, делает вид, что его тут нет и что ничего не слышит, но ждёт, до последнего ждёт. чтобы навалять ему сверху? чтобы посмеяться и поучить жизни? чтобы попросить ойкаву не обнадеживаться и дать понять, что это был разовый случай? звезды такие яркие. ойкава очень жалеет, что за всю жизнь так и не выучил ни одного созвездия. отец выплыл незаметно, просочился из-за калитки, как тень, спустя десять минут. он лишь взял маму за локоть сухощавыми пальцами и ни сказал не слова. на нем были старперские круглые очки, которые он носит для чтения, и тяжёлые тапочки из персидского меха. все это делало отца похожим на акулу — старую, беззубую рифовую акулу, израненную всем чем можно. он не может никого убить, он не хочет ни с кем схватки — папа просто хочет покоя. всю свою жизнь он старался как мог, он просто хотел выжить, чтобы жить могли уже дети. папа пробивался, но двери не открылись. и вот стоят они, два маленьких серых человечка, с поседевшими головами, заплаканными и впервые старыми лицами. тоору — не лучшее, чего они могли пожелать. он не образцовый сын, не добросовестный ученик и не порядочный гражданин. он — все, что есть в мире, и одновременно ничего выдающегося. тоору дышит рвано и через раз, словно что-то липкое налито у него в груди. отец говорит: — эй, это ничего. мы что-нибудь придумаем. отец говорит: — спасибо, хаджиме. мы втроём будем обязаны тебе. отец говорит: — долго не стойте. сыро. мама плачет и у неё дрожат лишь плечи. отец придерживает её, шепчет что-то на ухо. они не смотрят друг на друга. мама рассеянно кивает, осматривая все глазами, словно не может что-то найти. а потом они вдвоём так же утекают в щель, словно их никогда тут и не было. оставляя тоору наедине с таинством ночи. ойкава плачет коротко и тихо, как ребёнок или бог. слезы его хрустят осколками под ногами. ойкавы не существует: ни в семье, ни в доме, ни вне, ни во вселенной. ему надо о многом подумать. многое рассудить относительно себя, своих жизненных выводов, амбиций, возможностей, и относительно других людей, их чувств и мнений. но сейчас он просто стоит — маяк, который не светит, — мочит подошву кед на влажной щебенке и плачет тихо-тихо. мир никогда не замыкался от ойкавы тоору, это, скорее, он никогда не пускал мир к себе. «уезжай же ты, придурок, уедь, пожалуйста». — эй, — у ива-чана голос сбившийся, немного хриплый, будто он только проснулся, — я… и на этом задушевный монолог прерывается. ойкава на него не смотрит, ойкава его знать не знает, он просто хочет пойти домой. он хочет смыть с себя сегодняшний день и лечь спать, проспать пару суток, а потом уже… разбираться с этим. он хочет, чтобы ивазуми уехал. ойкава по своей вине позволил ему лишнего, впустил в свое тайное и сокровенное — в том, что ивазуми участвовать не должен был, потому что они друг другу никто. ива-чан увидел слишком много лишнего: он помог ему, он забрал его из глуши и привёл домой, но другом он ему не стал и не станет. — посмотри на меня, тоору. ойкава оборачивается нехотя и заторможенно, хрустя щебенкой при повороте стоп. и вот, между ними примерно два метра, ойкава ни на шаг не сдвинется ближе. он не хочет его слушать, он не хочет его видеть, он ничего не хочет ему говорить и доказывать. ива-чан пытается заглянуть ему в глаза, но с такого расстояния не выходит, поэтому ему приходится подняться. у тоору зашевелились желваки под кожей. хаджиме пытается подойти, а ойкава поджимает губы. кажется, ещё немного и он кинется на него с кулаками. — я- — ты мне ничего не должен. он не хочет это слушать и участвовать в этом тоже не хочет. глаза у ойкавы ядовитые и очень злые, а у хаджиме как-будто надтреснувшие. взгляд. касание. взгляд. промах. взгляд. ранен. у ойкавы колени дрожат. то ли от злости, то ли от всепоглощающего ужаса. — пожалуйста, не говори так. — ты меня просишь? хаджиме целится ему блестящими зрачками куда-то в лоб. — да. убит. тоору не заметил, как тот подошёл почти вплотную, и не заметил, как сам нашел его ледяные пальцы, и- всё. оборона пала. бастилия сдалась революционерам. и ойкаву сгребают в объятия, так же, как комкают бумажку — без усилий и одной рукой. он раскисает и внезапно становится очень слабым, маленьким человеком в маленьком мире. от хаджиме пахнет дезодорантом и дорожной пылью, он кладёт своей широкой ладонью пустую ойкавину головешку себе на плечо. мир замирает и дышать становится будто легче. может быть, ойкава даже почти счастлив. — можно мы перенесём диалог об этом на попозже? тоору мычит что-то похожее на знак согласия в чужую кожанку и хаджиме кивает сам себе, в подтверждение своих мыслей. ойкава похож на упавшую со стены гирлянду, его оказывается слишком много даже для двух рук. он трогает чужие ледяные пальцы, подушечки и суставы. и все не так плохо. в родительской комнате гасят свет.)

***

mac miller — thats on me

так заканчивается октябрь. следом, кончается ноябрь. диалог так и не состоялся. ойкава больше не обманывает себя. он ничего не ждёт и больше ни во что не верит. он больше не поверит ни единому его слову. ойкава блокирует его номер. спустя неделю после его неудавшегося побега, отец неловко взлохматил его волосы и так же неловко пригрозил, что если он хочет учиться в ниттайдае*, то ему нужно прямо сейчас вскочить и готовиться к экзаменам! отец говорил это торопливо и чуть ли не истерично, а потом точно так же неловко сбежал из дома, оправдываясь срочным вызовом на работе. «приступ, что ли?» и так проходит октябрь, следом, кончается осень. они с отцом вечерами решают домашку: папа помогает с физикой и правописанием, сдаёт за него долги по изобразительному искусству. он говорит, что если тоору плохо сдаст экзамены, то даже рекомендация тренера не снизит стоимости обучения. у тоору краснеют щеки и блестят глаза. он говорит, что сдаст итоговое тестирование с самым высоким показателем. морщины дотягиваются до висков, когда отец улыбается. — итак, тут через проекции на оси выводи сумму сил.. да-да, так а потом… — маленькие круглые очки вечно скатываются с крутого папиного носа, — а потом делаешь систему и выводишь формулу. что там надо? частоту вращения шарика по оси, хе-е! — отец улыбается смешной улыбкой на бок, и лицо его словно делится на две части, — проще простого, давай. ойкава прилежно учится и лучше усваивает материал, чем раньше. его средний балл стал выше, хоть математика не исправляется даже слезными мольбами о пересдаче. отец хвалит его чаще, и хищные скулы его не кажутся уж такими холодными и свирепыми. отец просит его поверить, что он именно тот сын, которого они хотели. тоору думает, что все равно не поверит, но каждый раз сбегает от диалога, унося с собой непрошенные слезы. как-то вечером они сидят на кухне вдвоём, ибо у мамы чаще отекают ноги под вечер. она меньше времени проводит на ногах и больше старается отдыхать — гравитация даёт о себе знать. — пап, а ты правда любишь то, что ты делаешь? ястребиные глаза упираются в тоору поверх акульих очков. отец улыбается как-то невесело, той улыбкой, словно твою тяжёлую думу смогли уместить в коротенькую строчку. — стерпится-слюбится, — отец пожимает крутыми плечами, — когда только начинал работать было невыносимо. пришлось устраиваться сразу со школы. старик правда выгнал меня из дому, когда я заявил, что хочу стать художником, — выражение его лица, обычно нервного и насмешливого, сменилось улыбкой ребёнка, — представляешь, я хотел разрисовывать машины и строить на этом капитал. ха-а-а… время было. тоору видит перед собой эту кроткую улыбку, почти как у ребёнка, на обычно крутом лице и что-то внутри у него надрывается. — дед сильно ругался? отец кособочит наглой и безумно молодецкой ухмылкой куда-то влево, и как будто ему уже чуть ли не шестой десяток, а всего лишь смешные семнадцать. тоору смотрит на апогей мирского самодовольства на папином лице и понимает почему мама влюбилась в него когда-то. — ещё как, — отец смеётся колокольчиком, — мы тогда очень сильно поссорились. дед у тебя был порох: вся жизнь у него по порядку и моя жизнь у него тоже была по порядку. и он был убеждён, что не существовало такого обстоятельства, которое могло бы этот идеальный порядок испортить, — он собирает сухими одрябшими руками всякие бумажки и тетрадки, — а когда такое обстоятельство появилось — вещи за дверь и на все четыре стороны. отец улыбается своим воспоминаниям, далёким и как будто не его. улыбается какой-то великой тайне, которая теперь есть только у него одного, хотя улыбаться тут и нечему. — мы годами не виделись, даже десятилетиями. когда я приехал в родной город, спустя лет двенадцать, как уехал, чтобы позвать его на свадьбу — он меня даже в дом не впустил. и с мамой знакомиться тоже не собирался. сказал только, что когда внуки будут, чтоб я их привёз, – отец опять начинал заливаться трелью, а тоору отчего-то опять захотелось плакать, — «внуков пущу, а тебя — нет». ха-ха-ха! чудак был старик, чудак. зато в тебе бы он души не чаял, клянусь,— тоору тоже смеётся и улыбается, только улыбка его какая-то рассеянная, почти натянутая. сам отец сделался до той степени задумчивости, когда собеседник уже не интересует — он уже ведёт беседу наедине с собой, — он бы тебя больше жизни любил, жалко не дожил всего полгода. удивительно добрый он был человек, славный и суровый, каким его все знали: пьянства и плутовства не терпел никакого, в карты не играл, гостей не жаловал — а сами все тянулись. всю жизнь я так и не мог понять — все-таки его любили его или боялись? свирепел только быстро, поколачивал… маму не бил никогда, а так пусть и далее поколачивал бы… нет, удивительный он был человек, а главное чистый, как бог. и опять всегда фамильярная и вальяжная фигурка отца, закоренело уверенного в своей правоте заранее, страстного спорщика, состоявшегося карьериста, сделалась маленькой. сейчас за столом сидел сорок лет назад как мальчик, со своими мечтами и амбициями, так и не способный полюбить отца, но способный полюбить весь мир. тело его сделалось ещё более сухим и тонким, как кленовый листик, невеселые тени закрались у его глаз. тоору тогда впервые задумался о том, каково хоронить своих. — я тебе однажды все расскажу, и про маму — твою маленькую толстую бабушку, и про младшего брата. ты знал, что у меня был младший брат, только он рано умер? сначала брат, а потом через годик и мама, — внезапно потухли ястребиные глаза, — да.. да! я все тебе расскажу, но не сейчас. гхм-гхм… да, не сейчас, не время. он посмотрел на часы. лицо его обрело все его годы обратно, даже в двойном объёме — морщины и многолетняя усталость забрали все его очарование к себе назад. отец улыбнулся той неприятной улыбкой, когда он улыбался только ртом, а глаза оставались все так же холодны и безжизненны. да, время ещё не пришло. отец сам не готов рассказать все это. — не опоздай на тренировку, тоору.

***

the retuses —vasabi burn

(01:23) открой окно через 10 минут (01:23) Давай, ты же всё равно не спишь (01:24) что (01:25) кто это блять (01:25) Ты прекрасно знаешь кто тэо (01:27) я заблокировал твой номер (01:27) Вот именно поэтому мне пришлось создать новый (01:28) Открой окно (01:31) иваизуми убейся я НЕ собираюсь открывать тебе окно (01:34) я готовлюсь к тесту не пиши мне (01:35) я просто позвоню в полицию ойкава заплывший и лохматый — король стаканного города, смотрел дораму примерно десять часов подряд и сейчас мало соображает, что происходит, и кто к нему собирается придти. за окном скулит ветер и роняет с неба редкую перхоть — первый снег первого декабря. ойкава ничего не понимает. он трет свое осунувшееся лицо потными ладонями, раз десять перечитывает эту несчастную переписку. «я просто вызову копов». вероятно, иваизуми вернулся с очередного свидания, или ему просто стало скучно, или ещё какая бог весть идиотская причина — да ойкава вертел всю эту причинно-следственную связь на всех уровнях и под всеми углами. нет, нет ему до него дела. тусклое мерцание экрана все равно режет воспаленные глаза. ты ведь так ждал этого. отчего же ты не радуешься? ойкава отравился, не пошёл ни в школу, ни на тренировку, и весь день блевал и плакал, потому что он опять отравился, потому что ему сутками звонят подозрительно знакомо-незнакомые номера, которые он вынужден постоянно блокировать, потому что он говорит маме, что с «хаджиме-куном» ему лучше не видеться, потому что это — невыносимая и бесконечно тупая шутка. он ведёт себя грубо последний месяц, потому что иваизуми ведёт себя как кусок говна последние месяца три. да блевал, ссал, клал он на все это с высокой колокольни. (1:42) прекрати это (1:42) я не хочу тебя видеть (1:43) ты не попадешь в дом тоору просто хочет, чтобы он оставил его в покое. поебывал свою тощую пигалицу со змеиным лицом. не искал с ним встречи. не звонил. не извинялся. не знал. сейчас конец второго семестра и он правда готовился к тесту. у ойкавы уставший желудок, уставшие колени, уставшее сердце. он боится, что однажды его сердце устанет так сильно, что больше не сможет выносить его дурацкие переживания. оно упадёт в его уставший желудок, который даже его переварить толком не сможет, и тоору будет долго рвать — рвать своими прожилками, своими чувствами. что-то громко падает на металлическую черепицу. — какого хрена... он подходит к окну и видит ива-чана, который висит на его карнизе, и это словно вырезанная сцена из какого-нибудь очередного «сна акиры куросавы». ойкава смотрит на него через окно и думает, что это какой-то приход от десятой кружки кофе подряд, побочка от антибиотиков, его нелепая галлюцинация и так далее. черта с два он откроет ему. иваизуми молчит какое-то время, вися на высоте двух этажей, и смотрит на ойкаву через стекло. тоору думает,что хочет прищемить окном ему пальцы. ивазуми висит ровно, не колышется, и со стороны это выглядит очень уморительно, однако потом он хмурится и говорит что-то вроде «да ладно». ойкава всегда сдаётся. перед хаджиме по-крайней мере точно. он открывает окно, почти дёргает ставни вниз, но хаджиме слишком явно просчитывает его намерения и почти свешивается внутрь комнаты. тоору смотрит на него зверем, забившись в дальний угол. — это ты стучал по крыше? хаджиме забирается, подтягиваясь на подоконнике, как на турнике. он в домашнем худи и спортивных штанах, хотя на улице уже декабрь. ойкава сидит в углу, не в силах сдвинуться с места. ему тяжело дышать, словно это хаджиме успел прищемить окном его грудную клетку. лицо его бледно-белое, почти безжизненное, только судорожно раскрываются крылья носа. он ждал того, что ива-чан опять будет у него дома, что они опять будут вдвоём ночью, примерно несколько месяцев, а сейчас ему никак. он ничего не чувствует,кроме нарастающей ярости. ойкава хотел оказать услугу и себе, и иваизуми — разобраться в своей голове и, хотя бы сутки не сопровождать ревностным скулежом. он не знает, зачем иваизуми пришёл, что он ему скажет. тоору следит за каждым его движением из своего угла и надеется, что все закончится быстро и безболезненно, как убийство лошадей выстрелом в лоб. — я сказал тебе открыть окно, а ты этого не сделал. пришлось забираться через крышу. он не смотрит в его глаза. ивазуми лез к нему по крыше, но смелости взглянуть в глаза так и не набрался. «ромео недоделанный». — хаджиме. голос у ойкавы сипит и проседает, а эти полгода высосали из него все соки. он хочет, чтобы иваизуми ушёл и желательно, не возвращался. он хочет плакать, но это позже. он хочет, чтобы его не существовало. — зачем ты пришёл? в темноте лицо у ива-чана более хищное и настороженное. лампа со стола бросает тень на скулы и линию челюсти, отчего они выглядит слишком острыми. иваизуми прислонился спиной к окну и посмотрел на ойкаву как-то оценивающе. так выглядывают из кустов, пока ждут как капкан защемит медведю лапу. как заяц угодит в тиски. как выстрел, раздавшийся из пистолета, вспугнет стаю птиц. — хочу кое-что попробовать. неслыханная, мать вашу, наглость. — да как ты смеешь смеяться надо мной? — ойкава подрывается и хватает его за ворот футболки, — как ты, сукин сын, смеешь смеяться надо мной? ты пришёл сюда шутить со мной? отвечай, я спрашиваю! — тоору тряс его, что есть сил, свесив наполовину с подоконника, — я был честен с тобой всё это время, и я уважал тебя достаточно, не для того, чтобы выслушивать это. — он бьёт рукой ему в грудь с каждым словом сильнее и сильнее, из-за чего иваизуми приходится хвататься за подоконник, лишь бы не полететь со второго этажа. — бога ради, тоору, перестань орать, — иваизуми отталкивает его в плечо, но ойкава хватается тонкими пальцами-удавками лишь прочнее, — я пришёл поговорить. — за кого ты меня принимаешь? — скользкие ледяные пальцы-удавки ползут к чужой гортани, — сначала ты отказывался от моего «люблю», потом ты видеть не хотел моих слез, а сейчас что? хочешь видеть как я умираю? зачем ты пришёл? — лицо у тоору, изуродованное злостью, отчаянием и вскипающей яростью, пугало. ивазуми чувствовал, как тяжело ему становится дышать и удерживать себя в окне, — да я сам убью тебя. хаджиме не может говорить, он не может дышать. чёрные круги расплываются под глазами. ойкава давит его гортань, пытается вправить кадык. руки у него не дрожат. ивазуми страшно. — хаджиме. голос у ойкавы выцветший. хватка с горла пропадает, кислород ударяет в голову. ойкава рушится на кровать, как хлипкий подушечный город. ивазуми еле удерживает равновесие, пытаясь не выкашлять лёгкие. он на него не смотрит. — у тебя минута, чтобы я не выкинул тебя в окно. иваизуми нервно выдыхает, скатывается вниз к полу и трёт покрасневшее горло. он зарывается в волосы руками, делая свою отвратительную прическу ещё хуже.он ни сказал не слова, поэтому тишина бьёт цокотом каблуков об кафель. хаджиме дышит шумно и тяжело, обнимая себя за колени. от этого вида у ойкавы нещадно ноет сердце. разговор обещает быть интересным. — я... на хоккайдо я буквально выращивал арбузы и играл в волейбол, и за спиной не оставил ничего, кроме пары бывших девушек и плантации. когда я окончательно перебрался в сендай, в сейдзё, наверное... я слишком был возбужден от всего происходящего? — ива-чан теребит шнурки своего капюшона и смотрит куда-то вниз, на кадыке красуются свежие кровоподтеки от пальцев, — ты иногда сбиваешь с ног, дуракава. у меня никогда не было настолько близкого человека за восемнадцать лет, а тут появился ты, весь такой,— хаджиме показывает масштабы какой-то неописуемой фигуры судорожным взмахом руки, и ойкава очень жалеет, что не может перевести это в слова, — и сделал что-то невозможное. нереальное. ты ослепил меня, ойкава, и в тот же месяц я подумал, что не смогу тебя потерять. — оу. вздох получается жалким, почти всхлип, как у ребёнка. «оставаться одному вновь — очень страшно. ты был слишком ослепительный и в то же время абсолютно ненадёжный. я не хотел разбить себе сердце». «но случайно разбил его тебе». «прости». хаджиме смотрит на него отчаянно-испытующе и, наверное, их способность понимать друг друга настолько точно в первый же месяц напугала его до чёртиков. никто не хочет быть брошенным или обманутым. ойкава понимает. ойкава обижался, но всегда понимал, что им движет. ивазуми выдыхает, словно сняв груз с плеч. — я не думал, что это намеренный обман, потому что ты не способен на такую низость, но… я думал, что ты смеёшься надо мной. — никогда, — тоору хрипит пыльными лёгкими. ивазуми улыбается ему пристыженным мальчиком, и в очередной раз какая-то тугая нить в ойкаве надрывается. — мой отец слишком консервативных правил. знаешь, типичный трудяга-фермер, прокопавшийся в земле всю жизнь, — усмешка трогает уголок его рта и он задирает голову в потолок, — когда деловой партнёр подтвердил с ним соглашение о поставках, отец слег в обморок от хорошей новости. старик всё ещё думает, что я женюсь на дочке его партнера по бизнесу, и тогда дела пойдут у всей семьи в гору... — хаджиме смотрит на звезды сквозь бетонный потолок, нервно выдыхая воздух из лёгких, — я бы ни за что не посмел тебя прятать от кого-то, тоору, — от этих слов сердце ойкавы стучит быстрее, чем должно было, — но...разочаровать их я тоже не могу. ивазуми помнит. он помнит, когда привёз ойкаву обратно домой после неудавшегося «побега», помнит лица его родителей. ойкава-сан действительно выглядела постаревшей на лет пять, а у его отца был седой висок. никто не хочет быть разочарованием родителей. никто не хочет лгать или прятаться. «что хуже: когда сын сбегает из дома или когда он — гей?» — наверное, когда все вместе. видимо, ойкава сказал это вслух. он определённо собрал в себе всё самое лучшее. — канаде хорошая девушка, но я её не люблю. она знает, что я её не люблю, а я знаю, что она не любит меня тоже, — за окном плачет вьюга, надрывается, — просто… так вышло. она просто оказалась в нужное время в нужном месте и взяла меня в оборот, так как нужно было ей. я её не осуждаю, я знаю, какое у неё доброе сердце. — зачем она устроила сцену тогда? ива-чан делается пристыженным. — ей тоже было обидно, тоору. я негласно втянул её в это, хотя и слова ей не сказал, но она как-то сама все поняла. по взгляду, может, а может ещё почему-то. я очень сильно обидел и её тоже, — ойкава смотрит на хаджиме, почти полумертвого, и чувствует, как из сердца его вытекает что-то чёрное, злобное и жестокое. никто не виноват, и им всем тяжело от того, что некого обвинить. — хаджиме. тоору приподнимается на локтях и глаза у него очень-очень воспаленные. — ты понимаешь, что теперь я тебя не отпущу? — не отпустишь, — иваизуми легко соглашается и мягко кивает головой. — сделай что-нибудь. иваизуми осторожно поднимается с пола. наверное, у него затекли ноги и руки, он просидел так около пятнадцати минут. шаги очень аккуратные, нерешительные. ойкава чувствует на себе испытующий взгляд зелёных глаз и поднимается с кровати. они стоят, два дурака, между ними метр, глубиной в ржаное поле. иваизуми не ответил ни на один его вопрос — ни «куда деваются утки в центральном парке, когда пруд замерзает?», ни «что случается с мечтами, когда мечтатели умирают?». он подходит медленно, крадётся, как кошка. у него обжигающие руки, когда ива-чан кладёт их на плечи, на талию, на щеки. ойкава сам дышит через раз, но он руку даёт на отсечение — иваизуми всегда бы ловил его над пропастью. вновь и вновь. дыхание мягкое, пахнет малиной и мятой. от хаджиме пахнет домашними благовониями, зубной пастой, маминой выпечкой, и чем-то до боли близким. ему приходится привстать, чтобы дотянуться до ойкавы, и это просто контрольный в голову. ойкава в каждый новый омут прыгает с головой. омут же целует его мягко, сладко и на удивление слишком хорошо. ойкава мнет чужое худи, дышит попеременно, это все слишком бьёт ему в голову. иваизуми держит руки на его сонной артерии, лижет рот, целует щеки, веки, каждую костяшку ойкавиных мозолистых рук. «любить хаджиме — видеть лес и представлять его в огне». — теперь всё будет хорошо. может быть, ойкава плачет. — да, все будет хорошо. если и плачет, то совсем немного.