***
После той самой ночи Ростов решил незамедлительно вернуться в Москву. Из-за недавних ранений его отпустили на месяц, и половина этого срока уже прошла. Он ходил в театры, в салоны, на званые вечера, но все было уже не тем, чем прежде — каждый выход в свет омрачался ощущением позора, поэтому Николай обычно медленно расхаживал вдоль столов, выпивал, потупив глаза в пол, и изредка изъяснялся в компании самыми общими светскими фразами. Его волновал Борис. Ростов слышал, что тот тоже вернулся в Москву на днях, и не хотел с ним видеться — он не знал, что может сказать или сделать после произошедшего. Все краски сгустились. Свет ламп казался приглушенным, в Москве шли дожди или стояли тучи, делать было нечего — Ростова манила армия, он подумывал даже сократить свой отъезд, однако после того, как чуть не распрощался с жизнью, заставил себя не торопиться на поле боя и провести больше времени с родными. Жизнь стала ценной и одновременно пустой. Родные — любимыми, но далекими. Сидя в городе, они совершенно не понимали, как ощущается битва, горелый запах, даже боль. Во всем это было особенное очарование, вынуждавшего Николая сидеть у окна и всматриваться в алый горизонт. Недавно меланхолию Ростова разбавил его давний друг Долохов. Скоро он отправлялся на войну и поэтому решительно проматывал последние свободные дни на развлечения. Николай пригласил Долохова к себе, и в тот вечер между ними произошла небольшая (он надеялся) ссора — Долохов сделал предложение Соне, но та под предлогом любви к Николаю отказала, и Федор со свирепым взглядом ушел прочь из дома Ростовых. С тех пор они не виделись и не говорили. Николай переживал и думал, что потерял друга — в конце концов, Борис показал ему, насколько хрупкой может быть дружба длиною в десятилетие. Однако отчасти Ростов был благодарен Друбецкому — теперь Николай не строил иллюзий и в какой-то степени все то, что было между ними, помогло ему повзрослеть. Он все еще не понимал, что именно чувствовал к Борису — это была любовь, но какая? Разве мог он любить его так же, как Соню… сильнее Сони? Разве это было не противоестественно? Разве не поэтому они вечно скрывались, без лишних слов понимая свою греховность? Но что в этом было греховно? Николай точно знал одно — его чувства были настоящими, чистыми. В них не было ничего постыдного, но диссонанс между разными восприятиями своего отношения к Борису окончательно загонял Ростова в упадок — он стал больше пить, завел себе знакомую даму на бульваре по гусарским связям, к которой ездил по вечерам. Гусарский поручик в серебряном ментике, с солдатским Георгием, он как никогда ощущал, что детство безвозвратно ушло. Ощущалось это именно в Москве, потому что до боли знакомые улицы стали совсем другими — на фронте он об этом не думал и был оглушен романтическим флером. Как-то раз он поделился этим с отцом, и тот ответил, что может его понять. Граф Ростов сказал, что на самом деле улицы не изменились — изменился сам Николай, и изменился сильно — поумнел и возмужал. Отец сказал, что гордится им. Они обнялись. Николай был рад, что его поняли.***
«Так как я в доме у вас бывать более не намерен по известным тебе причинам и еду в армию, то нынче вечером я даю моим приятелям прощальную пирушку — приезжай в английскую гостиницу». Послание Долохова было кратким, и Николай, выйдя из театра, направился к гостиницу. Долохову было отведено лучшее помещение, с красными коврами на некоторых стенах и мебелью из темного дерева. Волнение стучало в уши, но усевшись напротив Долохова и поздоровавшись с ним, поутихло. Федор был слегка пьян, улыбчив и радостен — кажется, будто совсем забыл про Соню. И с Николаем говорил так же, как раньше. — Можешь поставить, — кинул Долохов. — Коли не боишься играть! Ростов смутился и не находил, что ответить. Он покачал головой и встал рядом с Долоховым, наблюдая, как тот играет. — Боишься? — Денег нет. — Так я тебе и поверю, — хмыкнул Долохов. Мало-помалу в Ростове нарастало чувство долга — он обязан был извиниться за ситуацию с Соней и достойно проводить друга на войну. Николай пил и спустя несколько бокалов все утверждался в своей мысли. Он решил поставить пять рублей, но тут же их проиграл. Карты ходили по кругу, заворачивались в спираль и плясали разномастный калейдоскоп. Рубль бежал за рублем. «Все карты Ростова бились, и на него было написано до 800 рублей. Он надписал было над одной картой 800 рублей, но в то время, как ему подавали шампанское, он раздумал и написал опять обыкновенный куш, двадцать рублей. — Оставь, — сказал Долохов, хотя он, казалось, и не смотрел на Ростова, — скорее отыграешься. Другим даю, а тебе бью. Иль ты меня боишься? — повторил он.» Долохов знал, что делал. Он умело кидался картами, сохраняя трезвость ума при опьянении тела, и вел расчеты. Они заранее договорились обо всем с Борисом… Долг Ростов вырос с 800 до 2000. И далее… Николай вспотел, раскраснелся, взъерошил волосы. Семерка, которая была нужна ему, уже лежала вверху, первою картой в колоде. Он проиграл больше того, что мог заплатить. Напрасно Ростов старался казаться спокойным. Его лицо горело, а долг все рос. Спустя полтора часа другие игроки почти перестали обращать внимание на собственные карты — вся игра сосредоточилась на Ростове. Он пытался высчитать комбинации, свести счеты, но осознавал, что отыграться невозможно. Постепенно люди стали переходить в дальнюю комнату, что была столовой, и за столом остались только игроки. Николай был в отчаянии. Он видел, как жизнь рушится прямо у него на глазах. Неужели это было местью? Местью за Соню от столь близкого и дорого друга? Руки дрожали. Нет, просто Долохову так везло, ведь нельзя было нарочно так играть? Невозможно было… или возможно? Мысли путались, и Николай никак не мог их упорядочить, записи цифр пошли прахом, и он проигрывал все больше и больше. «Запись дошла до рокового числа сорока трех тысяч. Ростов приготовил карту, которая должна была итти углом от трех тысяч рублей, только что данных ему, когда Долохов стукнул колодой, отложил ее и, взяв мел, начал быстро своим четким, крепким почерком, ломая мелок, подводить итог записи Ростова.» — Игра кончена! А теперь ужинать! Живо, все! — игроки и парочка оставшихся гостей вне игрового стола живо направились в сторону столовой. Николай молча сидел и смотрел на свои ладони — белые, нежные, грешные. — Долохов… — начал было Николай, но Федор резко прервал его. — Николай. За вами 43 тысячи. Когда прикажете получить деньги, граф? — холодным тоном, но с огоньком в глазах поинтересовался Долохов. — Возьми вексель. Ты знаешь, у меня таких денег не водится… — тихо ответил Николай, исподлобья наблюдая за реакцией Долохова. Тот усмехнулся. — Нет, так дело не пойдет. Векселями не отделаешься… «О! это ужасно чувствовать себя так во власти этого человека», — думал Ростов. Ростов понимал, какой удар он нанесет отцу, матери объявлением этого проигрыша; он понимал, какое бы было счастье избавиться от всего этого, и понимал, что Долохов знает, что может избавить его от этого стыда и горя, и теперь хочет еще играть с ним, как кошка с мышью.» — Долохов! — не выдержал Николай и жалобно посмотрел на небо, сжав кулаки. Ноги подкашивались, сердце будто защемило. — Твоя кузина… Ты знаешь, она мне нравится… — Долохов, Соня тут не при чем! Не впутывай ее в это! Тут только я виноват! — выпалил Николай, резко встав так, что стул со скрипом отъехал назад. — Тише, граф, вам бы лучше не шуметь, — Долохов прижал палец к своим губам. — Вы с вами рассчитаемся, не переживайте, граф. — Долохов, прекрати звать меня так, будто мы незнакомы, — вспылил Николай, но ощутил облегчение — таких денег ему вовек было не достать. — Успокойся, — Долохов переменил тон на жесткий и медленно облизнул прижатый к губам палец. — Ты расплатишься. Ростов окоченел. Ноги будто вмерзли в пол. Долохов вальяжно встал из-за стола, в два шага оказался у Николая и намоченным пальцем провел тому по губам. Николай съежился и вжал шею в плечи, отстранился от Долохова ближе к краю комнаты. Он начинал понимать, куда его друг клонит, он узнавал этот затуманенный, полупьяный и похотливый взгляд. — Раз я не могу иметь Соню, то у меня будете вы, — заключил Долохов, и, дабы не выслушивать возражений, толкнул Ростова в стену. Тот ударился спиной и тут же оказался прижат. Большие жесткие ладони шарили по его вспотевшему телу, оглаживали контуры мышц, сжимали ягодицы. Сильный вкус вина и сигарет оказался на губах Ростова вместе с мокрыми губами Долохова. Внутренне Ростов протестовал. Он не мог вновь унизиться, тем более перед Долоховым, тем более продать себя за деньги, как бульварная шлюха. Он бил по животу Долохова локтями, но Долохов схватил его за руки и прижал их к стене, обтираясь о Ростова всем массивным телом, в том числе выступающим через одежду членом, в то же время продолжая противно расцеловывать Николая, кусая губы того. Ростов разозлился из-за такого отношения к себе и ударил Долохова коленом между ног. Тот взвыл и до крови прокусил Николаю губу. Но не успел тот заорать от боли, как одной ладонью ему закрыли рот, а другой ударили по голове — в ухе ненадолго зазвенело. Губы горели и чесались. Долохов опрокинул его на пол и налег всем телом сверху так, что стало тяжко дышать. Тело Федора обжигало даже сквозь одежду, он излучал силу и властность. Одной ладонью Долохов грязно игрался с членом Николая сквозь два слоя одежды, другой закрывал рот. Николай мычал и бил по Долохову кулаками, но после долгого дня и алкоголя был не в лучших силах. Языком Долохов вылизывал шею и верх груди Николая. Тому было стыдно признать, но когда язык Федора останавливался на сосках, по телу проходили приятные волны. Николай чувствовал, что задыхается, но с ужасом понимал, что ему нравится это ощущение. Он закрыл глаза и все же стал бить обеими руками по держащей его челюсть руке Долохова, с трудом выбив ее. — Дышать! — на резком вдохе сказал Николай. — Не могу… — и стал жадно глотать воздух. Долохов будто слегка опешил и приподнялся. Он совсем забылся и не осознавал, что может задушить Николая. Но в то же время он всегда обожал чувство власти над чужой жизнью и отчасти поэтому так стремился на войну — а уже во вторую очередь за наградами. Сейчас жизнь этого гусарчика была полностью в его руках. Он мог уничтожить его, обанкротить всю семью, изнасиловать Соню, опозорить всех Ростовых, каждого по-своему… Такая власть пьянила куда больше шампанского. Николай воспользовался замешательством Долохова и, нащупав испитую бутылку на полу, с размаху ударил ею Долохова. Тот опешил и озверел. Удар пришелся в плечо, частично раскроил рубашку и порезал кожу. Если до этого Долохов хотел проявить к другу снисходительность, теперь это было невозможно. — Тварь, — Долохов дал Николаю оплеуху и, протащив его по полу к софе, жестко закинул гусара на нее животом вниз и навис сверху. Он наклонился к уху Ростова и сквозь зубы прошипел: — Слушай сюда, Ростов. Ты мне должен 43 тысячи. Огромные деньги. Я тебе делаю одолжение, усек? Так что утихни к чертовой матери, через две двери мои друзья. Хочешь их сюда? Чтобы увидели тебя и поимели, как последнюю девку? Как подзаборную шваль? Хочешь, сука? Тогда заткнись. Назавтра может не будет твоего долга, усек? А теперь спокойно, граф, — Долохов продолжил тереться о Николая, удобно устроившись членом между ягодиц и прикрыв глаза, уже не терпя никакого сопротивления. Ростову оставалось лишь смириться. Он зажмурился и старался отстраниться, пытался считать деньги — деньги, которые ему не придется выпрашивать у отца, отца, с которым он так сблизился в последние две недели, не придется ставить в неловкое положение семью, которая так им гордится, не придется защищать честь Сони, которая его любит — этот выход казался самым простым и логичным, и все же убивал часть внутри Николая. Он потерял еще одного друга, и не был уверен, что теперь сможет с кем-то сойтись. Ткань между мужчинами, казалось, плавилась и истончалась. Долохов вдоволь насладился этим и теперь жаждал большего. В одно движение он стянул с Николая штаны до коленей и, раздвинув ягодицы в стороны, принялся работать языком над анусом Николая. Тот впервые испытывал нечто подобное и был растерян. Его щекотали бакенбарды Долохова, но в целом ощущения были приятными. Постепенно он расслабился и забыл о цифрах. Поджав губы, он слегка изворачивался под тяжелыми руками Долохова, гладящими спину и поясницу. Николай удивился, что Федор может быть столь нежен, но это продлилось недолго. — Неудобно как-то, — Долохов поднялся, приподнял Николая к себе и обхватил его член рукой, но вместо нежных движений стал быстро и грубо надрачивать Ростову. Тот, закрыв глаза, откинул голову назад на плечо Долохова, копчиком чувствовал упирающийся член, и решил, что если уж он попал в такую ситуацию, ничего хуже быть не может. Николай впился горящими от крови губами в губы Долохова, постарался ответить тем же напором, нащупал член позади и обхватил его, пытался столь же сильно его сжать. — Даже так, — тихо удивился Долохов между поцелуями. — Уже не боишься меня, граф? Николай ненавидел его в этот момент. Ненавидел за то, что тот с ним сотворил, во что заставил превратиться — он будто бы стал той самой бульварной шлюхой, похотливо старающейся получить мимолетное удовлетворение от омерзительного процесса, смириться. К его ужасу, это получалось. — Так не пойдет, — Долохов разорвал поцелуй и освободился от руки Николая, также убирая свою ладонь. Он встал с софы и повернул Николая к себе спиной, наклонил его, заставив взяться ладонями за изогнутую спинку и прогнуться в пояснице. — Какой вид. Долохов поерзничал, отмечая прелесть зрелища. Еще несколько минут он смачивал проход Николая, параллельно лаская яйца, а затем, обильно смочив собственный член, стал входить в податливое тело. Николай до посинения сжал спинку софы и стал хрипеть, стараясь не сорваться на крик. Несмотря ни на что, ему было больно. Наверное, иначе быть и не могло. Он вновь попробовал отключиться от настоящего, уйти в себя, вспомнить пыл сражения, но каждый, пусть и медленный толчок возвращал его в грязную реальность. По ногам и телам обоих мужчин тек терпкий пот. Долохов двигался, сначала медленно, затем уже не стесняясь — он был искушен в подобных делах, некогда с Анатолем, и не только, и теперь пыхтел над Ростовым. Тот тяжело дышал из-за жуткой духоты в комнате. Сил практически не осталось. Долохов устал стоять и притянул к себе Николая, а затем перекинул его через подлокотник софы и сунул в зубы подушку. — Теперь не стесняйся, не услышат, — удобно устроившись коленями на софе, Долохов продолжил, и вскоре ускорился. Слюни уже высыхали, нужно было ускоряться. Он плевал вниз, прямо на собственный член, и загонял слюни в Ростова, но на долго этого бы не хватило. Николай почти кричал, изнывая в подушку. Из глаз брызгали слезы. Его имели так грязно, перекинув через подлокотник, головой вниз, лицом в пол, пока через две двери был едва слышен шепот пересудов и стук серебряных вилок. Долохов тяжело дышал и выругивался. Ладонями он жестко обхватил талию Ростова и натягивал его на себя — останутся синяки. Шлепки бедер и яиц Долохова о бедра Ростова глухо раздавались по комнате, в стороны летели брызги пота и слюней. Долохов медленно переставал осмысливать происходящее, полностью отдавшись ощущениям и вдалбливался в Ростова с уже особой жестокостью, стараясь продираться сквозь засохшую смазку. Лишь по негромкому, но заметному горловому крику Ростова Федор осознал, насколько тому больно. И подумал — ну и пускай. Деньги нужно отрабатывать в любом состоянии. Не перечислить скольких он по-разному истязал перед тем, как умертвить. Это — еще не самое худшее. И все же еще несколько минут помучив Ростова, Долохов вышел и услышал хрип облегчения. Он вылез из штанов, ненадолго отошел от Ростова, нашел в соседней комнате флакончик масла, — он знал, что оно тут есть с самого начала. — Давай хоть кончим по-людски, — взяв Ростова за руку, Долохов подвел его к столу, за которым они играли, и уложил прямо на карты, только сейчас стянув с мужчины штаны и обувь. Пара подготовительных движений с флакончиком — и Долохов вновь вошел в Николая, намного проще, чем раньше. Пожалуй, он воспользовался маслом больше для себя, чем для Ростова — так было банально приятнее. Николаю по-прежнему было больно, но все же меньше, чем раньше — ногами он обхватил нависшего над ним Долохова и сомкнул их за поясницей. Долохов вдалбливал Николая в стол, с которого сыпались карты. Карты… символ его падения. Долга. Унижения. Рубашки Федора и Николая почти насквозь промокли и терлись друг о друга. Николая с закрытыми глазами откинул голову и кусал свое плечо. Долохов взял Ростова за подбородок, повернул лицом к себе и плюнул, а затем впился в губы и позволил Николаю кусать за не раненое плечо себя — боль только заводила Долохова, к тому же Николая царапал ему спину и впивался ногтями в кожу даже через рубашку. Он стонал и изнывал, плавился в грехе, и все же после масла стал испытывать некоторое, пусть и извращенное, удовольствие. Одной рукой Долохов стал душить Ростова, чтобы проверить, как тот отреагирует. Николай выпучил глаза и широко раскрыл рот, подав Федору идею, как все завершить. Но пока он продолжал иметь Ростова, грязно шляпаясь о него бедрами. Николай, сам того не заметив, стал получать удовольствие от нехватки воздуха и вскоре излился себе на живот, слепив светлые волосы. Долохову снесло крышу от такого зрелища — даже Анатоль не кончал без рук спустя много попыток, и Федор вышел из Ростова, принявшись слизывать его сок с живота. Однако Долохов еще не закончил задуманного — он на сей раз аккуратно спустил Николая на пол под стол, а сам уселся на стул, за которым выиграл. Схватив Ростова за белые кудри, Долохов натянул его ртом на возбужденный член и решил не церемониться — он чувствовал, что уже скоро кончит. Лицо Николая вновь залилось слезами, мир представал в смутных очертаниях. Щекой он упирался в волосатое внутреннее бедро Долохова с мягкими и мокрыми черными волосами. С другой стороны щеки плавилась красная голова, постоянно норовившая проникнуть глубже. Долохов властно смотрел на Ростова сверху вниз и продолжал насаживать на себя — этот вид был его самым любимым. В слезливых глазах отчетливо читалось: «Я подчинен». Эта мысль фонтаном взрывалась в голове. Долохов решил наконец закончить — он резко встал со стула и, приставив затылок Николая к краю стола, стал бесцеремонно вдалбливать член в его глотку, придерживая светлую макушку руками, чтобы та не двигалась, и слегка нагнувшись. Николай полностью перестал двигаться и осознавать происходящее — все смешалось в одну сплошную головную боль, он лишь максимально широко открыл рот и опустил язык, позволяя толстому члену проникать в горло, и старался не закашляться. Долохов уже и сам не стеснялся стонать, его ноги дрожали и пульсировали. Наконец, он кончил прямо в горло Ростову, ощутив в голове взорвавшиеся фейерверки. Николай не мог пошевелиться и вдохнуть. Он ждал, когда Долохов выйдет, и открыл глаза, умоляюще посмотрев на Федора. — Не пущу. Глотай все. До последней капли. Ростову ничего не оставалось, кроме как подчиниться, иначе он бы окончательно задохнулся. Проглотив соленую и липкую сперму, осевшую на языке и в глотке, он наконец ощутил воздух. Долохов устало упал на стул и откинулся на спинку. Николай тяжело дышал. Повернув голову, краем глаза он заметил одну упавшую со стола карту — его роковую семерку.