***
Когда Николай уже спал, его в очередной раз разбудил неутихающий за стенами смех, прозвучавший чересчур громко. Затем послышались тяжелые шаги, удары ладоней друг о друга и хохот, в котором различались прощальные нотки. Через пару минут дверь громко отворилась, и Николай приподнялся в кровати на локтях. — Борис? — полусонно спросил Николай. Он видел лишь размытую фигуру, но по тихому хриплому голосу понял, что это и впрямь он. Полоска света из коридора ложилась на ноги Николая, укрытые одеялом. Ростов потирал глаза. — Борис? — Молчи, — прохрипел Борис, и полоска света медленно сжалась и исчезла. В кромешной тьме брякнуло тяжелое гвардейское одеяние. На пол упало что-то массивное и металлическое, а затем нечто мягкое. Спустя несколько минут, когда глаза привыкли к темноте, Николай углядел силуэт друга, избавившегося от одежды и нависшего над ним. Чуть щуплое, но не тощее тело приятного оливкового оттенка, с несколько развитой мускулатурой. Не так сильно, как у Николая, в виде различия их деятельности, но достаточно, чтобы привлекать внимание. — Молчи, Николай, — Борис впился в его губы, целовал жадно и настойчиво, вдавливая в кровать и даже смыкая руки на шее. Ростов не узнавал друга. Никогда прежде тот не был столь страстен и даже яростен. Это немного пугало, но куда больше заводило. Сон сняло как рукой. Николай отвечал на поцелуи, стараясь делать это с той же подобающей и равной Борису страстью, но получалось далеко не так хорошо. Друбецкой на сей раз определенно взял верх. Он схватил руки Николая и поднял их у него над головой, сильно сжимая запястья, бешено пускаясь целовать шею и кусая ее, не заботясь о завтрашнем дне и накатывающей поутру волне стыда. Борис оставлял следы и засосы, его спутанные и чуть мокрые от пота волосы липли к коже Николая, заставляя ту покрыться кавалькадой мурашек. От Друбецкого несло перегаром, но Николай игнорировал это и упивался вкусом сладких, окунутых в вино губ. Он словно испивал алкоголь от одного поцелуя с Борисом, настолько тот был пьян. Испивал сам грех. — Борис, я весь грязный, я скакал сюда пол дня, право, не стоит, — мямлил Николай в губы другу. — Молчи, — был холодный ответ. — Я хочу тебя, <…>. Николай повиновался. Борис сцеловывал пот с изгиба шеи, плеч, контуров подмышек и чуть волосатой груди, порой покусывал соски, чем вызывал сдавленные вздохи Николая. Тот извивался под горячими ладонями и поцелуями Бориса, вздрагивая всем телом и пытаясь спрятаться от щекотки. В животе завязался тугой узел возбуждения. — Хочу тебя, — тихо повторил Борис и запустил в рот Николая два пальца, водя ими по языку и стенкам рта, заставляя Николая мычать и посасывать их, в то время как сам Борис расцеловывал его подтянутый живот. Вскоре он вынул пальцы и подтянулся к Николаю, присаживаясь на колени в кровати, хватая Ростова за волосы на затылке и притягивая к собственному паху. — Борис! — Молчи! — почти рявкнул Друбецкой. — Молчи и делай, что говорят. Николай под напором ладони Бориса обхватил его член губами и облизнул выступившую головку языком, на что получил одобрительное мычание. — Не играйся, соси, — прохрипел Борис, надавливая неожиданно тяжелой ладонью и заставляя Николая вобрать член в рот. Тот неумело давился и посасывал, краснея и чуть задыхаясь. Из глаз брызнули слезы, к носу подступили сопли. — Соси. Борис тем временем огладил ягодицы Ростова провел рукой по его вставшему члену сверху вниз, сжал яйца и спустился еще ниже, нащупывая анус смазанными слюнями пальцами. Найдя его, Борис быстро ввел один палец и стал массировать отверстие. Николай почти вскричал, но Борис быстро заткнул его, сильнее надавив на затылок и почти полностью войдя в теплый и влажный, но чересчур тугой рот Ростова. Тот давился членом и кашлял, но Друбецкой не отодвигался, наслаждаясь судорогами друга. Член был уже глубоко в горле, а к первому пальцу прибавился второй, когда Николай не выдержал и ударил руку Бориса, отодвигаясь и выпуская член изо рта. Весь в слезах, Ростов задыхался и кашлял в подушку, хрипел и пытался выправить дыхание. — Я чуть не помер, — с трудом прохрипел Николай, за что получил членом по лицу и щеке, а два пальца Бориса стали двигаться еще быстрее, разводили стенки мышц в стороны, заставляя их хозяина крючиться и сильнее сжиматься. Чувствуя сопротивление, Борис дал другу пощечину и вновь насадил ртом на член, но вместо того, чтобы прижимать Николая к себе, приподнялся и вжал голову Ростова глубоко в подушку, буквально вбивая в нее быстрыми и резкими движениями бедер. Член Бориса скользил в уже более податливом горле Николая, что приводило Друбецкого в экстаз. Он откинул голову, тряхнув кудрями, и тихо застонал. Еще поработав пальцами и понаслаждавшись теплотой Ростовского горла, Борис вышел из него, позволяя Николаю, у которого уже кровь стучала в ушах, отдышаться и откашляться. Сам в это время Борис перевалился за Николая и устроился позади. Он не давал другу долгой передышки и, несколько раз плюнув на руку, смазал свой член слюнями и стал пристраиваться к заднице Николая. — Борис! — почти прокричал Ростов, сжав кулаки. Друбецкой резко хлопнул ладонью по губам друга, вынуждая того зажмуриться от неприятного зуда, затем накрепко сжал челюсть и уста Николая, позволяя тому издавать лишь приглушенные стоны и мычания. — Нужно тихо, Николай. Он вошел слишком резко, заставив Николая всего изогнуться и заорать к руку Бориса. У Ростова совсем не было сил после долгой дороги, а алкоголь почти лишил осознания происходящего. Все казалось нереальным, граничащим со сном. — Молчи, Николай, заткнись! Хочу тебя! — грубо прорычал Борис, начав движения и почувствовав укус на пальце, за что толкнулся лишь сильнее и выбил из Ростова скул боли. Он двигался слишком быстро и отрывисто для первого раза, но ему, <…>, так нравилось, что он не мог и подумать о том, чтобы остановиться, разнимал жавшиеся друг к другу стенки сильными толчками и игнорируя прокусанные до крови пальцы. — Да, <…>, да, Коля, заткнись, ты, <…>! Борис продолжал наращивать темп и закатил глаза от удовольствия, кусал, облизывал и целовал шею Николая, чувствовал биение сердца в венке под зубами. Но скоро Борису наскучила такая поза, он выскользнул из Николая, вызвав тем самым вздох облегчения, но не собирался так быстро отпускать Ростова. Борис перевернул его на живот и лицом уткнул в подушку, одной рукой сильно давя на затылок, а другой прижимал тело Николая к кровати, надавливая на лопатки. Николай зарычал в подушку, когда Борис снова вошел, еще более резко и больно, чем в первый раз. Друбецкой совсем потерял голову, он быстро и беспощадно вдалбливал Николая в кровать, заставляя того вскрикивать каждый раз, когда член полностью входил, а яйца со шлепком ударялись о задницу Николая и вызывали развратный хлюпкий звук. Борис откровенно стонал, не сдерживаясь, его всего трясло. Разгоряченные тела, покрытые потом, сплетались воедино в больной и неприятной для одного, но невероятной и незабываемой для другого эйфории. Борис почти скулил от удовольствия, шепча грязные слова и междометия. Его член полностью входил Николая, и никогда Борис не чувствовал себя так хорошо, как сейчас, когда полностью владел Ростовым, стонущим в подушку и иногда вдыхающим влажный и разгоряченный воздух тесной комнаты. Николай даже прослезился от боли. С каждым шлепком, означавший полный вход Бориса, закладывало уши. Борис ускорился, совсем слетев с катушек и с рычанием трахая лучшего друга, который уже не пытался сопротивляться и просто желал, чтобы все поскорее закончилось. — Да, да, да, — повторял Борис, словно мантру, громко стеная и погружаясь все глубже. Наконец, дойдя до пика и на миг ослепнув от не пойми откуда взявшейся вспышки света, которая одновременно висела на потолке и застряла в горле, Борис кончил. Он излился глубоко в Николая, сильно сжавшего простыни. Борис в конвульсиях согнулся, еще немного подвигался внутри Николая, смакуя необычайно долгий оргазм и держа Ростова по краям талии. Контролируя его. Наконец, свет в глазах потух, а горло расслабилось, открывая путь протяжным громким стонам. Борис вышел из Николая и сразу упал рядом, тяжело дыша и не осознавая происходящего. Он спутался в простынях, нащупал одеяло и резким движением руки криво натянул его на них с Николаем, который глубоко втягивал воздух, пытаясь отдышаться, и вытирал слезы. Борис быстро заснул, отвернувшись от Ростова. А тот еще больше пытался прийти в себя и как-то унять боль внизу. Он чувствовал себя забитым. Весь в холодном поту и слезах, Николай тоже уснул, хотя сильно сомневался, что сумеет. Боль не унималась до утра.***
Утро встретило их с промозглостью и невесомой моросью, заляпанными окнами, скрипучими полами и холодными простынями. Борис проснулся первым, так как и уснул гораздо раньше Николая, который теперь свернулся калачиком, пытаясь сохранить остатки тепла, и сопел. Борису было мерзко. Мерзко не столько от того, что случилось, сколько от того, что это сделал он. Вчера вечером он не сознавал себя, не ведал что творит. Спутанные светлые волосы бесили, липкое тело раздражало. Все вокруг кричало о вчерашнем***
Проснувшись, Николай чуть дольше обычного пытался осознать, где находится. Комната выглядела холодной, чужеродной, пустой. На полу кучкой лежало обмундирование. Он вспомнил лязг доспехов о пол, но все, что было после, казалось бредовым сном. Однако боль внизу и тошнота говорили о том, что все было взаправду. Хотелось укрыться одеялом с головой, пропасть, провалиться куда подальше. Пульсирующая боль в голове лишь усиливала ощущение нереальности мира вокруг. Хотелось выпить воды и хорошенько проблеваться. — Николай, — голос Бориса донесся словно из другого мира. Ростов молчал дольше минуты. Он лежал с закрытыми глазами. Борис стоял чуть поодаль, у холодного окна, уже одетый. Его лицо таилось в тени, а легкий, рассеянный свет ноябрьского утра просачивался у него из-за спины. Затемненный силуэт выглядел согбенным, сжатым. Николай сжал простыни. — Я не хочу тебя видеть.***
Борис учтиво покинул комнату, не в силах больше говорить с Ростовым. Тот же окунулся в забытье, вновь провалился в сон, чьи силки еще не ослабли после ночи. Николаю снились полубредовые сны, в которых погибали кони, а французы распаляли пожар. Верхом на жеребце над Москвою летел сам император Наполеон, и все позади него воспламенялось. Николай все никак не мог залезть на крышу, чтобы лучше разглядеть недруга. Ступени вековых домов проваливались под ногами. Но когда Ростов все же взобрался ввысь, Наполеон заметил его и устремил коня в сторону юноши. Увидев императора в лицо, Николай обомлел. Крыша под ним начала проваливаться. Из-под головного убора на Ростова глядел Борис с красными от крови глазами. Он вздрогнул, распахнул глаза. Полдень. Необычайно поздно для солдата. От пересыпа раскалывалась голова. Тело чесалось от пота, пыли и грязи. В нескольких шагах от кровати стояла наполненная горячей водой бадья. Он обняла уставшее израненное тело. Николай погрузился по шею, обнял себя за колени, уткнулся в них. Хотелось спрятаться от всего мира, но прежде всего — от самого себя. Николай лениво отмывался твердой мочалкой, отмывался до скрипа кожи. Но он чувствовал прикосновения. Чувствовал боль. Они запечатлелись на теле, словно шрамы, которые невозможно смыть, как ни пытайся. Невозможно оттереться. От позора, от отвращения. Собственное тело казалось чьим-то чужим. Николай глядел на вздымающуюся грудь, не признавая, что это он вдыхал в нее воздух. Николай вылез из воды лишь когда она остыла. Найдя в себе силы, он относительно привел себя в порядок, причесал мокрые волосы. На прикроватной тумбе лежали деньги от родителей на новое обмундирование и записка от Бориса. Не желая более оставаться в этой проклятой комнате, Ростов смял это в кулак, сунул в потрепанную гусарскую куртку и кинулся прочь из дома.***
Оставив Николаю полную бадью, Борис покинул его, с красными щеками ушел из дома. Он не желал объясняться с Ростовым. Увидев его взгляд, стало слишком стыдно. Отмахнувшись от ненужных мыслей, Борис поехал прямиком в Ольмюц к Андрею Болконскому за протекцией. Устроиться адъютантом при важном лице — это ли не счастье? Однако в Ольмюце Болконского не оказалось. Борис остался один в незнакомом месте среди незнакомых людей выше его по званию. Кутаясь в свой щегольской гвардейский мундир, Борис прятался от холодных надменных взглядов, что бросали эти высшие люди, сновавшие по улицам. Друбецкой чувствовал невидимую стену, возведенную меж ним и теми, кто выше по званию, историей и традицией, против которой было бесполезно биться. Все равно что бросаться на волны. Тебя все равно прибьет к берегу. Оставалось лишь принять правила игры, закусить губу и, терпя унижения, медленно плыть по течению, иногда выныривая. Только так он может добиться успеха. Лишь так. На другой день, 15-го числа Болконский оказался в доме Кутузова. Бориса вывели в большую залу, ранее предназначенную для беспечных балов, а теперь служившей для размещения адъютантов. В соседней комнате некий генерал что-то докладывал Болконскому. Когда туда зашел Борис, князь Андрей отвлекся от доклада и слабо, но устало улыбнулся, глядя на Друбецкого, а затем попросил генерала подождать. «Борис в эту минуту уже ясно понял то, чтò он предвидел прежде, именно то, что в армии, кроме той субординации и дисциплины, которая была написана в уставе, и которую знали в полку, и он знал, была другая, более существенная субординация, та, которая заставляла этого затянутого с багровым лицом генерала почтительно дожидаться, в то время как капитан князь Андрей для своего удовольствия находил более удобным разговаривать с прапорщиком Друбецким. Больше чем когда-нибудь Борис решился служить впредь не по той писанной в уставе, а по этой неписанной субординации. Он теперь чувствовал, что только вследствие того, что он был рекомендован князю Андрею, он уже стал сразу выше генерала, который в других случаях, во фронте, мог уничтожить его, гвардейского прапорщика. Князь Андрей подошел к нему и взял за руку». — Жаль, что вы не застали меня вчера, разбирался с диспозицией вместе с Вейротером и немцами! Борис учтиво улыбнулся и кивнул головой так, будто совершенно понимал, о чем идет речь, будто только он понимал князя Андрея, хотя впервые слышал фамилию Вейротера — очередной полезный навык, которому Борис выучился на службе. Верти головой, высовывайся, но в меру, будь учтив… — Ну чтò, мой милый, всё в адъютанты хотите? Я об вас подумал за это время. — Да, я думал, — невольно отчего-то краснея, сказал Борис, — просить главнокомандующего; к нему было письмо обо мне от князя Курагина; я хотел просить только потому, — прибавил он, как бы извиняясь, — что, боюсь, гвардия не будет в деле. — Хорошо! Мы обо всем переговорим, — сказал князь Андрей, — только дайте доложить про этого господина, и я принадлежу вам. Вернувшись из кабинета главнокомандующего, князь Андрей освободил багрового генерала, который все это время так пялился на Бориса, что тому стало неловко. Генерал не понимал, почему какому-то прапорщику Друбецкому времени уделяют больше, чем ему, генералу. Почему прапорщик может его прерывать? Наконец, оставшись наедине, Болконский пристально посмотрел на Друбецкого. Изучал его черты лица и хитроватые глаза. — Вот чтò, мой милый, я думал о вас… К главнокомандующему вам ходить не стоит. Он лишь наговорит вам кучу любезностей, пригласит отобедать («это было бы еще не так плохо для службы по той субординации», подумал Борис), но из этого ничего не выйдет; нас, адъютантов и ординарцев, скоро будет батальон. Но вот чтò мы сделаем: у меня есть хороший приятель, генерал-адъютант и прекрасный человек, князь Долгоруков; и хотя вы этого можете не знать, но дело в том, что теперь Кутузов с его штабом и мы все ровно ничего не значим: всё теперь сосредоточивается у государя; так вот мы пойдемте-ка к Долгорукову, я его вам покажу; мне и надо сходить к нему, я уж ему говорил про вас; так мы и посмотрим; не найдет ли он возможным пристроить вас при себе, или где-нибудь там, поближе к солнцу. Князь Андрей все больше оживлялся, когда ему приходилось руководить молодого человека и помогать ему в светском успехе. Под предлогом этой помощи другому, которую он по гордости никогда не принял бы для себя, он находился вблизи той среды, которая давала успех и которая притягивала его к себе. Борис, убрав обе руки за спину и глядя на сапоги Болконского, внимательно слушал его. Где-то в районе желудка разлилась щекотка, Борис надкусил губу чуть сильнее обычного… Кажется, все пока шло по плану. — Пойдемте-ка завтра вечером, Борис. В Ольмюцкий дворец, там будет военный совет. Прямо отсюда поедем, это ближе; отночуете у меня. Пока что сходите пообедайте… Но не ужинайте. Сегодня вечером… приходите ко мне. Обсудим детали. Борис еле заметно ухмыльнулся.***
При вечернем освещении Ольмюц заиграл иными красками. Борис больше не ощущал себя чужим. В конце концов, в тенях не так видны ордена. Не так важно, кто ты по званию. Слышные отовсюду полупьяные голоса солдат, теплые костры, словно светлячки разбросанные тут и там, оранжевые квадраты окон домов с играющим пламенем в горелке, склонившиеся к нему офицеры за круглыми столами, перекидывающиеся мастями. Все это так окутало Бориса, что он потерял всякое стеснение и чувствовал себя совершенно свободно, даже фривольно, в этом вечернем потоке людей. Даже ветер, казалось бы, поздне-ноябрьский, был сегодня теплым, а на кромке небосводе подмигивали звезды. Временная квартира князя Андрея, соединенная с его кабинетом, располагалась неподалеку от дома Кутузова. Борис вилял между зданий по вытоптанным сотнями ног тропинкам, а в походке видна была легкость, даже легкомыслие. Впрочем, когда перед Друбецким выросла лестница, ведущая не третий этаж, в животе вспыхнуло странное, но отчасти даже приятное щекотливое ощущение. Борис считал шаги, вслушиваясь в их приглушенный тупой звук. Светильники, прикрытые мягкими абажурами, лишь слегла освещали путь. Во всем доме будто бы никого не было. Заранее начали отмечать завтрашний совет?.. На третьем этаже, перед дверью в комнату князя Андрея, Борис ступил на ковер, полностью поглотивший звук его шагов. Словно кошка, Друбецкой проплыл ближе к двери. И замер. Легкий зуд в руке не давал ему сжать ладонь в кулак и постучать. Ворс ковра словно приковали к себе ноги, а тело обхватило незнакомое доселе ощущение, расползающееся от низа груди по всему телу, заставляющее пальцы дрожать, заставляющее краснеть, нервно сглатывать и глубже дышать. Но Борис знал, что его ждут. А потому негромко постучал. Эхо от последнего постукивания растворилось в заряженном воздухе, и настала тишина, длившаяся, казалось, дольше положенного. Дверь медленно отворилась. В щели блеснуло холодное лицо Андрея Болконского с острыми, сухими чертами лица и высоким лбом. Впрочем, Борис не мог не отметить еле мелькнувшую полутень довольствования на лице князя Андрея. Борис всегда различал полутона. Они же окрашивали кабинет князя Андрея. Приглушенная лампа лампы на столе да рассеянный лунный свет. — Вы пришли, — то ли утверждение, то ли вопрос. — Конечно, я не мог проигнорировать ваше приглашение, — сказал Борис не своим голосом. Его все еще мучал мандраж. Князь Андрей закрыл дверь, — на замок, приметил Борис, — и медленно пересек комнату, остановившись лишь у письменного стола. Крепкий, деревянный, в одной стороне он был усыпан бумагами. На другом же краю, том, к которому подошел князь Андрей, теплилась лампа, в ее свете золотом отливал графин. — Подходите, не стесняйтесь. Пока Борис преодолевал комнату, напиток из графина князь Андрей разлил по двум бокалам. Вино. In vino veritas… Борис принял один бокал, умело скрыв тремор. Солдаты выпили за грядущее повышение Друбецкого. Затем Болконский принялся говорить… что-то. Борис уже слушал в пол-уха, порой учтиво вставляя однообразные ответы. Он знал, что разговоры уже не имеют значения. Он победил. Он будет повышен. Не за этим ведь его сюда позвали. Борис хорошо это понимал и терпеливо выжидал нужного момента, не отрывая взгляд от крупных губ князя Андрея, от прожилки на его шее, двигавшейся в такт речи. Когда их глаза встретились, Борис все понял. Ему не нужно было слов, чтобы выполнять очевидные инструкции. За это его в том числе ценили. Этот томный, чуть затуманенный (от вина ли?) взгляд серых глаз напротив все говорил. Князь Андрей медленно забрал бокал из рук Бориса, поставил куда-то на стол за спину, столь же медленно, словно под водой, протянул ладонь в белой перчатке и положил Борису на плечо. Борис прикрыл глаза с длинными ресницами. Щеки заалели. Внизу живота заплелся клубок пульсирующего, нарастающего возбуждения. Он неторопливо опустился на колени. Пах офицера, красиво представший пред ним, говорил сам за себя. Борис боялся открыть глаза, пока князь Андрей не потребовал того глухим голосом, взяв Бориса за подбородок. — Смотрите на меня. Да будет так. Снизу вверх взгляд князя Андрея казался еще более надменным. Вся его вежливость и даже редкая доброта куда-то исчезли. Трясущими ладонями Борис медленно провел по белым рейтузам от коленок до бедер, огладил их, медленно разобрался с золотыми пуговицами. Властная рука в белой перчатке притянула Бориса за светлые кудри, и горячая налитая головка скользнула ему в рот. Друбецкой пытался делать все размеренно, но Болконский сам задавал темп, так отличающийся от его спокойной натуры. Борис принимал член все глубже, обильно смачивая его слюной, проходился по всей длине, увеличившейся с начала. Каждый раз, когда князь Андрей толкался глубже, при этом притягивая Бориса, тот на миг переставал слышать. Каждый толчок выбивал острые слезы. Друбецкой старался открыть глотку как можно шире и держать язык как можно ниже, но до конца у него не выходило впустить плоть офицера. Тот собственнически контролировал весь процесс, вгоняя член глубже в горячий податливый рот, не обращая внимания на гортанный хрип, слезы, расползшиеся по лицу Бориса, на вцепившееся в белые рейтузы ногти. В конце концов, на умоляющий взгляд, что расплылся в слезах. Нет. Князь Андрей смотрел столь же надменно, быстро двигая рукой и прижимая к себе Бориса, затем оттягивал его за волосы и двигал бедрами, ни на секунду не прерывая зрительный контакт. А когда Друбецкой пытался выпутаться или отвести взгляд, князь Андрей лишь с большей силой прижимал его к своему паху, заставляя лицом коснуться кудрявых темных волосков. Князь Андрей ничем не выдал своего удовлетворения. За все время он ни разу не простонал, не испустил никакого звука. Лишь чуть сбившееся дыхание дало Борису понять, что скоро князь Андрей кончит. Друбецкой с трудом хватал кусочки воздуха, пока мог, между оглушающими вспышками, когда член князя Андрея входил особенно глубоко. Горло саднило, голова разболелась, но Борис продолжал смотреть на властное лицо Болконского. Он был обязан. Наконец, задержавшись в Борисе особенно долго и почти лишив того дыхания, князь Андрей обильно излился в рот, на выходе пачкая спермой щеки и лицо. Весь в слезах, Борис откашлялся и пытался отдышаться, пока белая перчатка держала его за подбородок. Открыв глаза, Друбецкой замер от взгляда князя Андрея. Удовольствие. Истинное, сжигающее удовольствие. От осознания, что Борис — его. Что Борис — перед ним на коленях, с его членом на лице, в его жидкости. Униженный, использованный, продавшийся. — Недурно для начала, мой друг. Но для службы при нас вам придется еще многому научиться.