Odi et amo. Quare id faciam, fortasse requiris. Nescio, sed fieri sentio et excrucior. — Catullus 85, Catvlli Carmen LXXXV
Николай точно не помнил, как впервые встретился с Борисом. Кажется, тогда им было не больше двенадцати. Появление в их слишком большом доме этого светловолосого кучерявого мальчишки скрасило подростковые годы всех Ростовых. Борис стал братом Николаю, по-юношески любил Наташу и играл с Петей. Кажется, в первый раз это случилось под Новый год, когда им обоим было уже по шестнадцать. Тогда Наташа была совсем маленькой и не думала о поцелуях. Но думал Николай. Конечно, в его возрасте было уже невозможно не знать о близости мужчины и женщины, особенно с озорным Борисом, мать которого так часто бывала в высшем обществом и плела паутину из сплетен. Некоторые нити доходили и до любопытного сына, который бежал делиться всем с лучшим другом. Николай не испытывал отвращения, узнав о соитии, но пока что не понимал, каково это — владеть девушкой. Кроме Наташи, Сони и Веры он почти и не виделся с дамами, а к сестрам, понятное дело, не испытывал ничего даже отдаленно похожего на страсть и желание. Ему нравилась Соня. Но нравилась как-то иначе, как милый домашний питомец. Котенок, если хотите. Приятно было обнимать ее и гладить ниспадавшие переплетения локонов, класть голову ей на колени, когда та сидела на сундуке и безмолвно плакала по пустякам. Приятно было даже целовать, ощущать ее мягкие тоненькие губы на своих, приобнимать хрупкий стан. Все это было правильно и по-юношески прелестно, но не более. С Борисом было иначе.***
В тот Новый год только что коронованный Александр I давал бал-маскарад в Зимнем дворце, куда мог прийти каждый желающий. Но Ростовы и Друбецкие праздновали в Москве. Они были далеки от высшего общества холодного Петербурга и весело танцевали в просторной гостиной Ростовых, которые в Москве считались одной из лучших семей, но в северной столице имели сомнительную репутацию. Овдовевшая Анна Михайловна Друбецкая давно потеряла все связи в обществе, обеднела, а потому на время перебралась в Москву. Сейчас она, с прекрасным и худым лицом, о чем-то говорила с Ильей Андреевичем, улыбаясь. Оба переглядывались и изредка смеялись чему-то своему, пока графиня Наталья Ростова пыталась усмирить слишком бурно, по ее мнению, развеселившихся Наташу и Петю. Соня сидела рядом с Николаем, поглощенным беседой с Борисом, а Веры как всегда не было рядом. — Николенька, — добродушно и все еще с оставшимся от разговора с Анной Михайловной смехом позвал граф Ростов, огладив редкие седые волосы на лысине. Николай был так увлечен обсуждением революции во Франции с Борисом, что не сразу поднял взгляд на отца. — Николенька, почему бы тебе не спеть? — предложение отца заставило Николая с легкой улыбкой поджать губы и отвести взгляд. Николай привстал в кресле, как бы замерев на полпути в неуверенности, готовый вот-вот передумать, но все же поднялся с места и медленно, словно под водой, вышел на середину залы. «В ночи холодные сядь у огня, А вокруг тебя сядут родные, друзья. Улыбнись и от чистого сердца скажи Про любовь, про солдата на снежной межи». Николай начал неуверенно, хватая широкой грудью воздух и пытаясь распеться. Наташа, заслышав пение брата, тут же прискакала из другой комнаты и села на пол подле Бориса, взял его за руку. Борис, опёршись на подлокотник, водил тонкими пальцами по губам и подбородку, пристально вслушиваясь в октавы Николая. Ему редко доводилось слушать пение друга. «Посмотри на луну, о, прекрасная ночь, Ей на свете любуется каждая дочь, А сыны в своих теплых и крепких руках Держат мир, как ребенка, поют о мечтах». Графиня Ростова с Петей на руках встала за спиной Наташи с Борисом и с написанном на лице наслаждением, которое улавливали и разделяли все в гостиной, тем самым увеличивая наслаждение каждого по-отдельности, наблюдала за сыном с чувствами безграничной любви и гордости в груди. «Пусть ветра за окном будут биться о вас, Не сдавайтесь, возьмитесь покрепче за нас, В полукруге огня мы тепло сохраним И сим даром поделимся с миром живым». Иногда Николай не дотягивал до нужной ноты, но возмещал полноту впечатления кристально-чистым взглядом, устремленным ни на кого и на всех одновременно. Когда Борис ловил этот взгляд, он на миг вздрагивал и смаргивал пелену. Голос Николая, недавно сломавшийся окончательно, стал глубже и теплее, исходил прямо из груди. На последнем слове все начали аплодировать, только Борис сидел в смятении чувств, отбрасывавшем тень на его правильные черты лица. Наташа, тонко чувствующая людей, не оставила это без внимания и мягко толкнула Друбецкого в плечо. Тот, словно очнувшись ото сна, прокашлялся, будто пытаясь соблюсти приличия, и тоже похлопал в ладони. — Вот это мой сынок, — радостно и молодецки сказал граф Ростов, похлопав подошедшего Николая по спине. Затем брата обняла Наташа. Соня все это время завороженно наблюдала за кузеном, но не могла вымолвить и слова или подойти к Николаю, словно бы неуверенность приковала ее к теплому креслу. Даже испытывая сильные эмоции, она попросту не могла их выразить или сделать это правильно, что-то в ее серой душе противилось.***
— Впервые слышал, как ты поешь, — завел разговор Борис, когда они с Николаем ушли в верхние комнаты. Ветер, словно в песне, стучал по окнам, расписанным морозной гжелью, а комната была освещена одной-единственной свечой, ленно тлевшей на подносе в руках Николая. — Не очень люблю, — добродушно отозвался Николай. — Петь. Как-то меня это смущает. — А зря, вышло хорошо, — Борис сел на пол, проведя пятерней по светло-русым волосам. — Тем более, никто не просит петь оперные арии. — Ты прав, но это маменька хотела, чтобы я пел. Так уж не хотелось расстраивать ее, вот как-то и выучился, но самому мне не волнительно от этого. Не приносит удовольствия, — признался Ростов, присаживаясь рядом и ставя свечу между ними. — А что же приносит тебе удовольствие? — чуть повернувшись из профиля в анфас и подняв уголок губ, спросил Борис. Николай растерялся от столь откровенного вопроса. Он подумал о маминых объятиях, похвале отца, чистом небе над головой, подарках и колядках на Новый год, военных историях. Но ничего из этого Николай не смог вымолвить, слова застряли на корне языка, а наивный взгляд метнулся к Борису. Тот сжал кулаки, потер их о колени и полностью повернулся к Николаю. Голос Друбецкого стал низким и дрожащим, он хотел прошептать, но не находил достаточно сил, чтобы высказать такое шепотом, а потому просто прохрипел. — Я слышал, — он наклонился почти вплотную к Ростову. — Что целоваться очень приятно. Николай знал об этом не понаслышке. Поцелуи с Соней были мокрыми и тихими, как осень в Отрадном, где они впервые прижались друг к другу. — Да, — подтвердил Николай шатким голосом. — И правда приятно. К чему же ты, Борис? Вместо ответа Борис наклонился еще ближе, теперь он мог разглядеть поры на лице Николая, но все внимание вместо этого было приковано к чуть припухшим, тонким, но розоватым от жара свечи губам. На лице Бориса отобразился живой юношеский интерес, он хотел просто попробовать, как это бывает со многими молодыми людьми, вкусить, потому пододвинулся ближе и большим пальцем провел по уголку губ друга. Николай, сидя в изумлении, не мог и пошевелиться, чувствуя холод пальцев на губах и доселе неизвестное тепло в груди. Как завороженный, Ростов не мог оторваться от темных глаз друга, которые все приближались и приближались. Слова вновь застряли в горле и не желали выходить наружу, а голова вмиг опустела. Более полные губы Бориса прикоснулись к губам Николая, сначала совсем чуть-чуть, тогда молодые люди вздрогнули и резко вздохнули, но затем, не в силах противиться неестественно могущественной тяге или же сильному внутреннему наитию, поцеловались. Борис закрыл глаза, как это делали взрослые, Николай же не мог шевельнуться и даже моргнуть, его рука замерла в воздухе, наполовину протянутая к Борису, который нахмурил брови и кажется старался подобрать правильный некий угол, потому как наклонял голову из стороны в сторону. Языки юнош соприкоснулись, оба были горячи и сильны. Они начали проходиться друг по другу и пробовать на вкус, обводить ряд зубов и невзначай касаться ямочки под нижней губой. Ладонь Бориса поползла вверх по плечу Николая и остановилась под затылком, мягко обхватывая шею и верхний позвонок. Николай наконец прикрыл глаза, то ли от наслаждения, то ли от страха, его рука опустилась Борису на ребро и сама собой прошлась до живота и обратно. Друбецкой медленно оторвался от губ Николая, но, не открывая глаза, стал медленно идти от губ к уху, а затем спускать по шее к оформившемуся и дрожащему кадыку. Борис отодвинул свечу и аккуратно уложил Ростова на пол, держа его голову на своей тонкой ладони. Николай впервые издал звук, правда совсем неопределенный, смесь вопросительной интонации, вздоха и стона. Он пытался отдышаться после поцелуя, но что-то подсказывало ему, что воздуха не хватает совсем по другой причине. — Николай, Борис! — снизу послышался звон Наташи, резво поднимающейся по лестнице. Борис, будто бы вырванный из сна, отшатнулся от Николая и припал спиной к кровати, а Ростов еле как сел за миг до того, как его сестра вбежала в комнату. — Родители зовут, идемте! — очаровательно улыбнулась эта некрасивая, но прелестная девочка, а затем, вглядевшись в раскрасневшиеся лица юношей, сама залилась красной и убежала обратно. Она подумала, что мальчики обсуждали неприличные темы и хотела было пожаловать маме, но когда спустилась с лестницы, отчего-то передумала и пошла расспрашивать ее о подарках. Борис и Николай практически не заметили, как Ростова убежала. Они сидели в прежних позах, с прежними выражениями молодых и прекрасных лиц, тронутых взрослым чувством. Не в силах взглянуть друг на другу, через пару минут они все же спустились к остальным. Борис ушел первым, оставив Николая с множеством вопросов, которые тот не осмелится задать. Между друзьями повисло молчание и напряжение, которые чувствовали все в поместье Ростовых, но не могли толком объяснить, почему. Впрочем, Николай и Борис сами не находили ни названия, ни объяснения случившемуся.