Оммёдзи

Закат осенней поры. Уже давно скосили рис в полях, освобождая место до весны. Клены совершенно окрасились алым, будто девица, которой служанка-подружка передала тайком первое в ее жизни любовное письмо. Мелкие осенние дожди, еще не такие холодные, чтобы заставить мерзнуть, но достаточно частые, чтобы не давать дорожной пыли подняться, сделали воздух в столице кристально чистым. Вдалеке кричали гуси и журавли, навевая воспоминания о самых щемящих песнях о расставании, что собраны в «Мириаде листьев» Чудесная пора. Тревожная пора. Будто вторя тоскующим журавлям, чудесная бива Гэндзё снова стала плакать ночами. — Не понимаю, Сэймэй… Хиромаса сидел на суноко, не отрывая обутых ног от земли, К вечеру уже внизу стелился холод, и смотрел на небо. К нему подошла девушка в тяжелом двенадцатислойном одеянии идеально подобранных цветов. Несмотря на всю тяжесть шелков, двигалась она с невероятной легкостью. Протянула с легким поклоном Хиромасе чарку горячего сакэ, а затем так же тихо, как появилась, скрылась за ширмой. Хиромаса разом осушил ее, прогоняя холод. — Чего не понимаешь, Хиромаса? Сэймэй задумчиво рассматривал профиль друга, расслаблено облокотившись спиной на колонну. Рука его покоилась на колене, ничего не выражающее лицо было бледным, будто с него сошли все краски, лишь багряные губы ярко светились в закатных лучах. — Что за странные звуки издает Гэндзё сама собой! И ты ведь проверял ее недавно, и сказал, что все в порядке! А вскоре после твоей проверки снова от нее донесся вой. — Грустно ей, вот и плачет. — От чего бы ей грустить! — Осень, Хиромаса, — задумчиво протянул Сэймэй, поглядывая на стопку бумаги поодаль, — Придворные вон тоже от тоски все никак не излечатся, ночей не спят, все письма строчат. — То люди. А Гэндзё — не человек. — А будь у Гэндзё человеческий облик — ты бы допустил, что она может плакать? — Откуда бы у Гэндзё был человеческий облик? — нахмурился Хиромаса, оборачивая свое лицо к Сэймэю, — Как это можно, чтобы у вещи был облик человека. Сэймэй вздохнул, подпёр рукой подбородок и посмотрел на Хиромасу как на малое дитя. За его спиной беззвучно появилась прелестная девушка в многослойном платье диковинного кроя насыщеных оттенков розового, грациозно опустила на стол тарелку с диковиными плодами-ягодами, которые Хиромаса принес специально для друга, но не ушла, как обычно делали прислужницы, а села подле столика наискось от двух друзей. Сэймэй поблагодарил ее кивком, не отводя взгляда от Хиромасы. Хиромаса так же кивнул девушке и продолжил ожидающе смотреть на Сэймэя, забираясь с ногами на суноко и принимая заинтересованную позу. Никакого ответа от Сэймэя не следовало, и Хиромаса начал неуютно ерзать, однако прерывать молчание не спешил. Сэймэй удивленно приподнял брови в ответ на Хиромасино поведение, но вместо того, чтобы продолжить беседу, взмахнул рукавом. Словно отвечая ему на суноко ступила совсем юная девочка в желтом каракоромо с веером в руке, который она передала Сэймэю, сев с другого бока стола, напротив первой девушки. Хиромаса удивился тому, что Сэймэю потребовался веер, погода стояла до невозможности прекрасная и совершенно не жаркая, однако решил спросить об этом потом, когда дождется ответа про человеческую форму вещей. Сэймэй раскрыл веер и начал нарочито медленно водить им из стороны в сторону. В уголках рта его зародилась улыбка, которую он даже не пытался прятать. Хиромаса нахмурился, смутно ощущая, что что-то происходит, а он, Хиромаса, этого не понимает, но послушно молчал. Из дверного проема выплыла девушка, диковинная даже для Сэймэего дома — длинные волосы ее были настолько светлыми, будто лучи лунного света, а одеяние состояло из множества слоев газовой ткани, такой легкой и тонкой, что очертания ее белого тела угадывались даже сквозь все их множество. Она принесла кувшин сакэ и поставила его рядом с другим, полным кувшином. Хиромаса обескуражено уставился на него, не понимая, к чему здесь второй кувшин, когда они и первый едва начали. Девушка же села совсем рядом с Сэймэем и вдруг склонила ему на плечо голову. Сам Сэймэй же теперь откровенно ухмылялся, обмахиваясь своим веером отчего легкие ткани на теле девушки колыхались, напоминая дымку на склоне гор в дождливые дни. Хиромаса от этого зрелища возмущенно выпрямился и дернул подбородком. — Эй, Сэймэй, к чему тут второй кувшин? Мы и первый не приговорили еще. — Да так, захотелось… — задумчиво протянул Сэймэй выразительно приподнимая брови, будто намекая на что-то. Хиромаса совершенно уверился, что здесь явно что-то происходило, и что он явно этого не понимал. В этот момент к нему приблизилась еще одна прелестная девушка, в мужском, иссиня-фиолетовом каригину, которая села уже подле него и нежно коснулась рукава мужчины, наполняя его чарку. — Сэймэй, к чему здесь столько сикигами, что происходит? И ответь мне уже на вопрос! Как у вещи может быть человеческая форма! Сэймэй обвел взглядом четырех сикигами, и снова вернулся взглядом к Хиромасе. — Неужели ты заметил, что здесь сикигами, — театрально закатил глаза он, — а я уж подумал, мне все семь трав позвать придется, прежде чем ты поймешь. — Пойму что, Сэймэй? — еще сильнее нахмурился Хиромаса, — разве сикигами относятся как-то к нашему разговору? Они же… А… Хиромаса поднял взгляд на ближайшую к себе девушку, опустившую взгляд вниз, как подобает приличной девице. — Но они же… не вещи… Все четверо девушек неожиданно подняли глаза и прямо посмотрели на Хиромасу. Выражение их лиц, таких разных, было настолько одинаковым, что Хиромасе сделалось неуютно. Он обвел их взглядом, заглянув каждой в глаза, и твердо повторил: — Вы — не вещи. Сидящая рядом с ним красавица в фиолетовом каригину звонко рассмеялась, и прикрыла одним рукавом рот, игриво посматривая на Хиромасу поверх него, а вторую руку протянула к его руке. — Вы хороший человек, господин Хиромаса, — донесся до Хиромасы нежный голос, похожий на шелест листьев. Хиромаса смутился и уставился в свою чарку: — Да, не то что бы, я просто… Вдруг Сэймэй цокнул языком, взмахнул веером, отчего все четверо девушек исчезли, оставив после себя в воздухе лишь легкий аромат цветов и тихий звон смеха. — Отчего же ты не считаешь сикигами духами вещей? — поинтересовался он, протягивая руку за своей чаркой. — Они же духи растений, верное? — задумчиво сказал Хиромаса, дотронувшись до рукава, где касалась его девушка. — Растения совершенно точно живые. Они рождаются, и умирают, а еще меняются, и цветут, и… — А разве вещи не рождаются, не умирают, не изменяются, пока существуют? — с интересом продолжил Сэймэй. Хиромаса нахмурился. — Вещи создаются кем-то… И кем-то разрушаются… Они же, ну… не живут… — Создаются, это верно, но ведь и человеческое дитя не появляется само по себе, но у тебя нет сомнений в том, что оно живое, верно? Хиромаса еще больше нахмурился. — Не понимаю. Я вижу как живут люди, и животные, и растения, поэтому они живые. — Жизнью обладает не только то, жизнь чего ты способен увидеть — тонко улыбнулся Сэймэй. — На свете есть бесчисленное множество форм жизни, неподвластных нашему наблюдению сейчас, и еще больше тех, что никогда не станут нам доступными. Энергия ки циркулирует через вещи точно так же, как и в нас, и так же вступает в контакт с другими энергиями. Легче всего вещи приобретают дух, когда в них кто-то вселяется, это правда. Как твоя госпожа Павлония, к примеру, — Хиромаса дернулся, чтобы опротестовать это заявление, но Сэймэй лишь отмахнулся веером, — но и свою собственную душу вещь так же обрести способна. В особенности, если ей приходится вступать в контакт с другими сильными потоками духовной энергии, или приходится претерпевать особо насыщенную жизнь, что, в общем-то, так же является разновидностью первого взаимодействия. А после приобретения души и человеческую форму обрести можно. — Значит ты хочешь сказать, что Гэндзё приобрела свою душу потому, что общалась с какими-то очень мощными энергиями? — Уже сама одна ее история создания и то, как она оказалась при дворе способна дать ей душу, не находишь? А ей еще приходится вступать в контакт со всеми этими людьми, что населяют двор. — Сэймэй, ты говоришь об императоре и его супруге! Сэймэй равнодушно дернул плечом и осушил свою чарку. — Значит… ничего нельзя исправить? — Исправить? — Ну, Гэндзё ведь стала беспокойно себя вести и угрожать императору. — Угрожать? — Ну, она стонет ночами, и пугает весь двор… И кто знает, что дальше будет… Нельзя такое в императорском дворце допускать! Вдруг нападет. — Не думаю, что она станет нападать. — При дворе пошли слухи, что это проклятье ее создателя, демона Кандаты, — настойчиво продолжил Хиромаса, — думают, что она опасна. — Поговорят и успокоятся. Мало ли какие слухи при дворе ходят. — Нет, это важные слухи. — Важные? Тебе ли не знать, о какой околесице иногда… — Я слышал от левого генерала, а тот от своей супруги, которая слышала от служанки, что дружна со служанкой второй жены канцлера, что Гэндзё хотят уничтожить. — Ооо… — протянул Сэймэй, — Дела. Гэндзё ведь такой любимый двором инструмент. — Гэндзё — лучшая бива на свете! Но безопасность его святейшества всегда на первом месте, и если появятся вероятность, что бива может ему навредить, какой бы замечательной она не была, ее надобно… — голос Хиромасы дрогнул, — Сэймэй, сделай что-нибудь! — Так вот почему ты пришел ко мне сегодня, Хиромаса — ухмыльнулся Сэймэй, — Северных плодов тебе гостинцами привезли, значит… — Плодами я и правда хотел тебя угостить — букрнул Хиромаса, отводя взгляд. — А хочешь, я тебя научу? — Как помочь Гэндзё? Сэймэй кивнул. — Я? Сам смогу? Помочь Гэндзё? Сэймэй прикрыл глаза, и снова кивнул. — Конечно хочу! Пожалуйста, расскажи мне поскорее! — Я дам тебе один талисман. Пойдешь к бива, представишься ей, затем три раза погладь, и играй на ней, что хочешь, пока не прокричит петух. — Так просто? — Так просто. — Это что, какое-то сю? Сэймэй усмехнулся и задумчиво постучал сложенным веером по своей щеке. — Что-то вроде того. Не говори никому, чему именно я тебя научил, просто скажи, что узнал от меня, как ее обезопасить. Я напишу сопроводительное письмо, чтобы ни у кого не возникло никаких вопросов. — Сэймэй, спасибо! — Хиромаса был счастлив от одной только мысли, что Гэндзё можно спасти от уничтожения, не говоря уже о том именно он, Хиромаса, это и сделает. На радостях Хиромаса подался вперёд и обхватил ладонями кисть Сэймэя, которой тот опирался на доски пола, — Я очень, очень тебе благодарен! Я сделаю что захочешь, любую просьбу исполню, только скажи! — Любую? — склонил Сэймэй голову на бок, совершенно по-лисьи прищурив блеснувшие глаза. Хиромаса твердо кивнул, продолжая преданно глядеть в глаза Сэймэя. — А матушка тебя не учила, что нельзя кому попало подобных обещаний давать? — Я не кому попало даю, а тебе, Сэймэй, — ни секунды не колеблясь, ответил мужчина. Взгляд иссиня-черных глаз Сэймэя вдруг потеплел. — И мне таких обещаний не давай, — мягко улыбнулся он и легонько стукнул веером по лбу Хиромасы, — Налей-ка мне лучше сакэ, будь любезен! — Угу! — Сэймэй, тебе не грустно с ними расставаться? — вдруг спросил после недолгого молчания Хиромаса. Сэймэй медленно распил свою чарку и только после этого подал голос. — С кем, Хиромаса? — Со своими духами. Ты, похоже, весьма с ними близок, как я могу посудить, — проговорил Хиромаса, припоминая недавно развернувшуюся сцену. — Расставание — вещь такая же естественная и нужная, как и встреча. — Да, но расставаться всегда грустно… — На следующий год зацветут цветы, и я увижу их снова. К чему печалиться. — Но… Бывают ведь такие расставания… Которые раз и навсегда… — Хиромаса, это естественный ход вещей. Печалься я, радуйся, это ничего не изменит. К чему лишний раз себя волновать. — Когда ты так говоришь, ты звучишь как… Как бесчувственный старик — буркнул Хиромаса. — Как Доман, ты хотел сказать? — рассмеялся в ответ Сэймэй. Хиромаса кивнул. — Ну, не могу сказать, что мы с ним так уж не похожи, — продолжил улыбаться Сэймэй, — Когда заглядываешь за один и тот же угол пейзаж один и тот же. А раз видим мы одно и то же естественно, что и взгляды наши похожи. — Но ведь случается часто, когда двое смотрят на одно, а видят разное, — не согласился с ним Хиромаса, наполняя свою чашечку, — Интересно, если бы я спросил о расставании Домана, чтобы он сказал… — Эхэ, мальчишка. Не учил тебя никто что ль, что если хочешь что-то знать, то пойди да спроси, — раздался вдруг скрипучий голос из кустов. От неожиданности Хиромаса поперхнулся, глаза его расширились, и он принялся шарить взглядом по округе в поисках источника голоса. Сэймэй весело улыбнулся и изящно протянул руку к небу, выставив один палец. На него плюхнулась птичка, сердито поглядывая на Хиромасу. — Господин Доман, Вы решили почтить нас своим вниманием? — Почтишь тут, когда только задремал после полудню, а тут мальчишки твое имя трепать вздумали, — Сердитый стариковский голос доносился из клюва пичухи. — Это что… Доман..? — пробормотал Хиромаса, завороженно глядя на птицу, — Правда он..? Хиромаса протянул ладонь к птице, однако та недовольно захлопотала крыльями, препятствуя его касанию. — Руки! И побольше вежливости! — Это не господин Доман, Хиромаса — все так же весело ответил Сэймэй, явно наслаждаясь происходящим. — Сикигами? — Сикигами. — Почем меня поминаете? — Я... мы разговаривали о расставаниях. И я спросил Сэймэя, что, интересно, о расставаниях думает достопочтенный господин Доман. — О расставаниях, — проскрежетала птица, — Что за чудесная тема. — Чудесная? — непонимающе повторил Хиромаса. — А то! — Есть у меня одна история, о расставаниях-то. Этот голос донёсся уже не от птицы. Хиромаса резко обернулся и увидел лохматого старика, опиравшегося на толстую трость из морщинистого дерева. — Налейте-ка мне чарку! — потребовал он, обращаясь к хозяину дома. — Приветствую Вас, господин Доман, — тонко улыбнулся он, поднял со стола вторую чарку и бросил ее в руки старику. — Хэй! — раздались два возмущенных голоса. Стариковский, пытающийся поймать все до единой капли жидкости, и молодой, лишившийся своей посудины. — Это ты его сюда позвал — невозмутимо ответил Сэймэй, не глядя на Хиромасу, демонстративно попивая из своей чарки. — Я не..! Доман последовал примеру Сэймэя, испустил довольный громкий вздох и плюхнулся на доски пола. — Доброе сакэ, доброе… Так что, молодежь, хотите послушать сказку? — Сказку? Мы же говорили о расставаниях. — Так с чего бы сказке не быть о расставании? — Господин Доман, Ваши истории всегда потрясающи, но, может быть, сегодня мы насладимся последним теплым вечером в компании более приятных мыслей? — радушно улыбнулся Сэймэй, обводя рукой полные сакэ бутылочки, — Вон ту бутыль прислали ко мне из самой… — Дело было так! — грубо прервал его Доман, наклоняясь к своим коленям и обводя заговорщическим взглядом лица молодых людей.

***

Дело было так. Жил-был император в славном граде Мира и Спокойствия. Однако ж несмотря на то, что он — живое божество, случилось ему заболеть. Собрали тогда при дворе всех гадателей да колдунов, и стали у них выяснять, как императора болезнь можно вылечить. В начале лестно обещали награды, а когда гадатели не смогли императора хворь изгнать, сурово пеняли им, что то, дескать, долг любого жителя поднебесной, правителя своего излечить. А когда и это не помогло колдунам да старцам лекарство найти, начали грозить им смертью. Да все тщетно — никто не мог императору помочь. Пока в один день не явился к ним мудрейший из мудрейших провинции Харима, а значит, и всей Поднебесной. — Всей Поднебесной? — усмехнулся Сэймэй. — Не перебивай, мальчишка. Страна Харима — известный центр ведовства, тебе ли не знать! И явился он лишь потому, что пожалел своих товарищей по колдовскому делу, мог бы и дома сидеть, кости на солнышке греть! Сэймэй спрятал насмешливый взгляд в чарке с сакэ. Так вот. Явился он ко двору, и сказал, что он один знает, как помочь императору. Было ему видение, что спасти его может жизненная сила волшебной белой лисицы. Так рек. Сдули пыль со старых свитков во всех хранилищах двора, да выяснили, что есть один рецепт старинного лекарства, на основе печени лисицы, который лечит все болезни. А раз болезнь императорская — то и лисица нужна была особенная, потому и белая. На том и порешили, и отправили во все стороны охотников. По всей стране рыскали охотники, и, несмотря на то, что велено было искать лишь лисиц белых, истребили животных великое множество, великое множество снадобий из лисьей печени поставлено ко двору было. Говорят, еще лет пять-десять после той великой охоты лисиц едва видели, особливо в окрестностях дворца. Но что значит жизнь зверя в сравнении со здоровьем императора. Сэймэй хмыкнул. Хиромаса кинул на него быстрый взгляд, и перевел его на свои сжатые кулаки. Однако ж, одному вояке по имени Акуэмон свезло. В лесу, что при деревне Синода в стране Идзуми нашел-таки он белую лисицу. Конечно, он пустился за ней в погоню, и гнал ее три дня и три ночи, а затем упустил из виду. Акуэмон был славным юношей, а потому хотел служить при дворе… — Славный, — снова со смешком перебил Сэймэй, — и благородный, небось. — Благородный! Немного несдержанный, пожалуй, — ворчливо ответил Доман. — А откуда сей благородный юноша знал, где искать нужную лисицу? — Так предначертано ему богами было. — Сэймэй, не перебивай, прошу тебя — внезапно вмешался Хиромаса, — Господин Доман, продолжайте, куда делась лисица? Сэймэй исподтишка бросил на мужчину расстроенный взгляд, но, все же, замолчал. А незнамо куда она делась. Акуэмон уже был в полной уверенности, что сейчас он схватит ее, доставит во дворец, и будет принят с почестями, и, может, даже получит придворный ранг, а лиса поди, да исчезни, вместе с его надеждами на счастливое будущее. Тут ему в лесу встретился столичный человек по имени Тамамё. Акуэмон спросил у него, не видал ли тот белоснежную лисицу, на что Тамамё ответил, что это первый его выезд из столицы, он и вовсе лисиц в жизни не видал, куда уж там белых. Ну, и Акуэмон, по несдержанности, конечно, дурного не желая, рубанул мечом. — Рубанул мечом! — ахнул Хиромаса, — Не желая дурного? — Не перебивай, — подняв палец быстро прервал его Доман. И вообще Тамамё не такой уж был и невинный! Знал он, конечно, куда белая лисица подевалась. Он ее, обессилившую без сознания, подобрал и спрятал у корней дуба, присыпав листьями и ветками, чтобы шкуру ее видно не было. И вообще все для него хорошо закончилось, его подобрала прекрасная девица, которая жила со стариком отцом в древесной лачуге, оттащила домой к себе и выходила. Он прожил с ней месяц, пока в себя приходил, пока то да се, дело молодое, девица красивая. А как время собираться домой уж подошло, то даже пообещал в столицу привезти и женой сделать. Да и какой ж аристократ такое провинциальной простушке в постели обещать не станет. — Хэй! — Хиромаса почувствовал себя оскорбленным, — Не говорите так, будто слово придворного ничего и не значит. — И много ты среди столичных жен знаешь тех, кого простыми девушками из деревни привезли? — Доман с причмокиванием осушил свою чарку сакэ, пристально глядя на Хиромасу. Сэймэй выразительно приподнял брови и тонко улыбнулся, однако не поднял взгляда от узоров на своих хакама. — Я знаю, что на пятой линии живет госпожа, дочь наместника из провинции Кавати… — Одна девица, и та благородных кровей. А знаешь сколько великородного семени по стране-то разбросано, — хохотнул в ответ на это Доман, — Слушай, и не перебивай. А то говорить не стану. Как бы то ни было, а девица-то сама особо в столицу не стремилась. Ее вполне себе устраивала жизнь в лесу, так что отпустила она своего наречённого домой тяжело горюючи, но следовать за ним не собиралась. На память о себе Тамамё, конечно же, как благородный романтично настроенный молодой человек, оставил подарок. Вернее, ха-ха, даже два! Бусину чистейшего горного хрусталя, да дитя в чреве. Бусина нужна была для того, чтобы в его усадьбе девицу признали, если она все же явится, ну а дите… Дите по незнанию. Дите родила, бусину припрятала, да стала поживать, насколько то сил ее хватало. Первый год прошел ладно, родила зимой, пока малой был молоком кормила, а к следующей зиме уж пришлось поднапрячься, чтоб пропитание добывать. — А что же ее отец? Старик, с которым она жила. — Не было там никакого старика, Хиромаса, — вступил вдруг Сэймэй. — Не лезь, мальчишка! Моя сказка. Но отца никакого у нее и правда не было, она тогда соврала Тамамё, а тот так в любовной горячке маялся, что и не додумался спросить, а чего ее старик вечно по делам да дровам разъезжает, даже с гостем познакомиться минутки не находит. Наоборот, радовался: меньше отец дома сидит — больше утех с дочкой провернуть можно. — Да ну как же можно девушке одной прожить! Тем более в лесу. Доман снова хохотнул, бросив на Хиромасу почти что умиленный взгляд. — Ну не чудо ли ты себе нашел, а, Сэймэй. — Я не… — обескураженно начал Хиромаса. — Нормально она прожила. Ягоды-коренья собирала, охотилась. — Не женское это дело — охотиться… — Не мужское это дело, судить как мать дитя свое прокормить пытается. Еще раз перебьешь — закончу. — Продолжайте, пожалуйста! Так вот и жили они вдвоем в лесу тихонечко. Мальчишка, его Додзимару назвали, рос смышленым парнем, матери хлопот не доставлял совершенно. Если ей в лес нужно было, она его спокойно дома оставляла, он вечно то в травках копался, то на небо по ночам глазел. По дому научился помогать, особенно гордился тем, что мог плести веревки из кожных лоскутиков. Весь дом своими шнурками оплел, и матери, конечно, для ее драгоценного кристалла, тоже сделал. Доволен собою был страшно. Однако недолго идиллия длилась. Как пошел шестой год мальцу, стало ему дома скучно. И втихаря от матери стал Додзимару в леса отходить. То травы какие изучит, то птиц рассматривает. А так как слух у него был ну прям нечеловеческий, он всегда слышал приближение матери и успевал домой возвратиться, как подобает хорошему сыну. Одарённый он, все же парень был. Себе на уме только. Дальше и дальше отходил в заросли Додзимару с каждым днем. Лес, как ему казалось, не представлял для него никакой опасности, наоборот, будто приветствовал, потому одной ночью он отважился пойти совсем далеко. Туда, где раньше его нога не ступала. И пошел. В такую глушь, куда свет от лучины их хижины совсем не пробивался. И звезды не видать было. Ничего там вообще было не видать, прямо скажем, и Додзимару уж собрался назад двинуть, как заметил впереди белое мерцание. Самонадеянный мальчишка, конечно, загорелся любопытством и двинулся кустами к пятну. На свою беду, ооо любопытный мальчишка! — Доман вдруг погрозил пальцем воздуху, глаза его загорелись азартом. Белым мерцанием оказалась диковинная шкура огромной лисы. Ростом по грудину взрослому оленю, она как раз кидалась на одного такого. Олень сдаваться не хотел, отчего лиса только больше злилась и яростнее прыгала на него, вырывая куски плоти из его груди и плечей, все никак не в силах вцепиться в вены на шее. Дикая, страшная сцена! Мальчишка так и остался завороженный в кустах, не в силах отвести взгляд и едва живой от страха. Никогда в жизни ему не представлялось видеть подобного зрелища. Наконец, олень испустил трубный вой и рухнул на землю. Лисица прыгнула ему на спину и быстрым укусом в шею наконец прикончила животное. Додзимару понял, что пора ему делать ноги, пока лисица будет разделывать добычу, и начал пятиться в кустах, но куда уж человеку бесшумно в лесу прятаться! Треснула под ним ветка, да такой хруст издала, что до столицы небось донеслось. Додзимару застыл, в страхе наблюдая за лисицей, боясь даже дышать. Та резко подпрыгнула, разворачиваясь к нему, и тут ребенок в полной красе увидел ее жуткую, окровавленную морду. Глаза были огромные и горели демоническим огнем, кожа на длинной морде сморщилась в хищном оскале, с клыков тянулась длинная слюна, окрашенная кровью. Лисица тяжело дышала, отчего чудесная белая шерсть, похожая на лунный свет, красиво серебрилась. Прекрасное было бы зрелище, если б не ошметки крови, на ней налипшие. Вдруг лисица спрыгнула с туши оленя, припала носом к земле и двинулась в сторону Додзимару. Тот уж попрощался с жизнью, когда чудище вдруг вскинуло голову и громко, протяжно закричало, да так горестно, что останься в Додзимару хоть какие-то чувства, окромя страха, он обязательно заплакал бы. Но ребенок только понял, что лиса его заметила, и прятаться больше смысла не было. Он кинулся наутек в чащу и бежал так быстро, что не слышал даже треск веток под ногами, только шум своей крови в ушах, да биение бешеного сердца. Потому и не услышал, как лиса за ним гналась, увидел ее только в тот момент, когда она перед ним возникла незнамо откуда. Закричал, и кинулся в другую сторону. Но и там через мгновение оказалась лиса. Кинулся в другую — и там лиса! Хиромаса, казалось, забыл дышать, слушая о злоключениях Додзимару. Сэймэй же со спокойным лицом рассматривал свою чарку, поворачивая ее то одним, то другим боком, казалось, более заинтересованный в трещинке у кромки. Промаялся так мальчишка почти что целую ночь, пока, гонимый лисицей, вдруг не выпал из лесу на полянке подле их с матерью хижины. Коснулся щекой земли, и понял, что не может бежать больше, и приготовился уж быть съеденным. Он слышал поступь ее лап по мягкому мху, который натаскала сюда его мать когда он только ступил за порог хижины, чтобы не больно ему падать было, пока ходить учится. О, как она расстроится, найдя его ошмётки по возвращении..! Лисица остановилась, тяжело дыша. Додзимару, устав ждать своего конца и помня, как та задирала оленя, повернулся на спину и открыл свое горло, чтобы она прикончила его быстро. Лисица смотрела на его со спокойной мордой, не выражавшей и тени агрессии, что была в ней, когда она охотилась. Казалось даже, взгляд ее иссиня-черных глаз был полон печали, такой горькой, что будь то человеческие глаза, они давно бы лили потоки слез. Вдруг на поляну спустился луч солнца, запутавшись где-то в шерсти на шее лисицы. Додзимару пригляделся, и увидел там бусину чистейшего горного хрусталя, висевшую на кожаном ремешке. Лисица задрала голову и завыла. От воя этого заныла голова и будто лопались барабанные перепонки. А дальше Додзимару ничего не помнил. — Лисица сожрала мать Додзимару? — подпрыгнул Хиромаса, слишком долго державший при себе свои вопросы, — Откуда у нее бусина? А Додзимару? Его сожрали тоже? Бедный ребенок, так погибнуть, и такого страха перед смертью натерпеться! — Ээх, хорошенько же ты меня слушал, как я посмотрю! Лисица и была его матерью. — Как матерью?! Демоница? Она околдовала Тамамё? — Да полноте, кому надо было его околдовывать. Она лишь отблагодарила его за то спасение, это он к ней под подол полез. — Но как же… Что стало с ребенком?! — Очнулся к вечеру, целехонький. Подле него бусина лежала. Добрался до дороги, а там ему повезло наткнуться на повозку одного придворного, что с удельных рабочих дел в столицу возвращался. Тот пожалел ребенка и отвез своей бездетной супруге. А там уж при дворе слухи пошли, достигли они ушей Тамамё, и он тут же забрал ребенка, как понял, что этот сын его лесной невесты. — Любил он ее, все-таки, — с ворчливым неудовольствием признал Доман, — но дурак был. — Хорошо, что ребенок выбрался из леса… — Хорошо? — Конечно! Человек должен с людьми жить. — А отчего не с матерью? — Но, она же страшная демоница! — Хороша же демоница, — расхохотался Доман, — Сначала мужем брошена, а после сыном. Слыхал, как ночами лисы орут осенью? Как младенцы человеческие. Это они ее расставания оплакивают. Доман одним шумным глотком допил сакэ и со стуком поставил чарку на переносной столик. Время уже давно было к полуночи. Прелестная сикигами неслышно прошлась мимо мужчин, зажигая огни в светильниках. Лучи их плясали на веранде, рождая неясные тени на лицах мужчин, и очертания жутких монстров — поодаль. — Хорошее сакэ, доброе! Чарку выпил, сказку детям на ночь рассказал, пора и спать ложится! Кряхтя, Доман поднялся и поплелся в сторону ворот усадьбы. — Проводов не надобно! — Я и не собирался, — ровно сказал Сэймэй, глядя ничего не выражающим взглядом на сутулую фигуру. — Что за странная сказка… И что с императоровой болезнью стало, так и не сказал… — Один подмастерье придворного колдуна по неосторожности смешал не те ингредиенты, а оказалось целебное снадобье. Так и вылечили. — Ты шутишь, — ахнул Хиромаса, — Да чтобы императору неизвестное зелье поднесли! — К тому времени болезнь сломила его настолько, что он давно уже передал трон и ушел в затворничество, а сам принимал любые лекарства, какие только появлялись при дворе. — А если бы… а если бы его отравили? — не унимался Хиромаса. — Как знать, может старый затворник того и хотел — усмехнулся Сэймэй. — Жуть какая… Ты знал эту сказку, Сэймэй? Сэймэй кивнул. — Давно. Это его любимая. — Почему? — Некоторые любят сказки, в которых о них говорится. — Говорится? Он? Погоди, так это что, не сказка? — ахнул Хиромаса. — Как знать, — дёрнул плечами Сэймэй. В эту минуту появилась изящная сикигами в струящихся диковинных тканях, цвет которых сменялся с нежно-розового к белому, с небольшой шкатулкой в руках, Сэймэй кивнул ей в сторону Хиромасы. — Здесь талисман для Гэндзё, который я обещал. И письмо о том, что я поручил тебе это сделать. Хиромаса просиял, благоговейно принимая из рук девушки шкатулку, и тут же прижал ее к груди. — Благодарю тебя ещё раз, Сэймэй! Мне кажется, я не делал ничего важнее! А ты… Ты уверен, что у меня получится.? Я ведь никогда ничего не смыслил в сю… — Только у тебя и получился, — тепло улыбнулся Сэймэй, — Ступай домой, тебе нужно хорошенько отдохнуть, завтра предстоит всю ночь трудиться. — Да разве ж играть на Гэндзё это труд! — радостно воскликнул Хиромаса, однако торопливо засобирался, желая чтобы поскорее наступил завтрашний вечер, — Доброй ночи, Сэймэй! — Доброй ночи, Хиромаса. Хиромаса устремился к выходу усадьбы, где незадолго до этого скрылся Доман, по пути всколыхнув венчики посконника. Сэймэй усмехнулся, взглянув на дрогнувшую шикигами, и перевел взгляд на небо. Ночь была безлунной и тихой. Уж стали засыпать летние насекомые, стрекот их с каждым днём становился все тише и тише. Вдалеке раздался лисий плач.

***

Хиромаса сделал все в точности, как было велено ему Сэймэем. Стоны Гэндзё прекратились, а сам Хиромаса прослыл укротителем духов, и получил дозволение играть на драгоценной бива в любое время. Не зря же он с Сэймэем водится, судачили при дворе, немудрено, что лисий сын научил его всякому.