Адъютант

Вальтер Шелленберг, шеф внешней разведки Третьего Рейха, смотрел в запрошенную из архива папку с фотографиями и, как мальчишка, надеялся, что всё происходящее кончится, едва он ущипнет себя за руку и обнаружит, что всего лишь видит дурной сон. Похолодевшими пальцами он провел по лежащей надо всеми фотографии, и те оставили влажный след — аккурат на плече человека, стоявшего рядом с Зельдой Хоуп, и который совершенно точно в то время, как фотография была сделана, отпрашивался у начальства для похода к дантисту. На снимке была Эмма Келлер, и в руках она держала папку с теснением отдела шифрования. «Как непрофессионально» — съязвил в своей голове Шелленберг, но с удивлением обнаружил в блестящей поверхности стоящего на столе кофейника свое улыбающееся отражение. Келлер переиграла его во всем. Его и Штирлица. Она втерлась в доверие сначала к одному, затем к другому, и, изображая из себя мрачную тень, потихоньку переправляла подполью сведения из самых первых уст. В том, что Келлер (если это действительно была ее фамилия) завербовали еще до ее поступления на адъютантскую службу, Шелленберг не сомневался — на фото видна была дата, проставленная на папке с шифровкой, и, судя по ней, Келлер вела двойную игру еще будучи клерком аналитического отдела. То, что его адъютант работала на подполье, а не на вражескую разведку, Шелленберг тоже отчетливо понимал — будь она тем самым агентом русских, что якобы затесался в ряды СД, она бы не провалилась на такой простой детали, как банальное свечение бумагами в месте, где за ней могли следить. Очевидно, Келлер не была профессионалом, да и занималась своей подрывательской деятельностью от силы год — иначе успела бы уже изрядно наследить. «Чертова девка» — пронеслось в мыслях Шелленберга ностальгической вспышкой, и тут же добавилось неожиданным, даже для него самого, замечанием — «Всё сделала правильно». Предательство (в официальном его значении) давало Келлер шанс выйти сухой из воды после того, как в Берлин вошли бы войска коалиции. В том, что случиться это должно было очень скоро, Шелленберг не сомневался — в отличие от большинства «товарищей» по партии, которые до сих пор тешили себя надеждами. Коммунисты и американцы не стали бы трогать подпольщиков, приняв их в качестве союзников — хотя бы на первых порах. Шелленберг не сомневался, что его адъютант при случае успеет улизнуть из Германии и навсегда затеряться на осколках военного времени. «Улизнуть, и оставить меня умирать» — невесело подумал шеф внешней разведки, и настроение у него испортилось окончательно. Намедни Келлер требовала от него определенности, и он наконец-то мог сформулировать ее, хотя бы для того, чтобы признаться самому себе — он привязался к своему адъютанту. Пусть «ледяная», пусть с мрачным взглядом и поразительной способностью отталкивать от себя людей, — но она была его творением. Шелленберг ощущал себя Пигмалионом, в течение долгих месяцев по капле вдыхавшим жизнь в свою заледеневшую Галатею, и мысль о том, что этому импровизированному мифу приходит конец, вызывала у него новый приступ мигрени. Расставаться с Галатеей ее скульптору было невыносимо больно теперь, когда до самой сердцевины ее души оставалась всего пара «льдинок». Но он должен был позволить ей уйти. И, вздохнув, Шелленберг сложил фотографии ровной пачкой на металлическом подносе от кофейника и поднес к ним спичку с обоих концов. Он должен был стать последним человеком, видевшим эти снимки. Обсуждать сложившуюся ситуацию с Келлер он тоже был не намерен — пусть девочка живет в блаженном неведении до конца войны. Благо, тот был не за горами. В ту же секунду Шелленберг вдруг вспомнил о «девочке» не как об объекте своих душевных терзаний, а как о живом человеке. Три часа назад Келлер по его приказу отправилась в аптеку за каплями — запас успокоительных капсул для постоянного употребления, который хранился в кабинете шефа разведки, закончился, и Шелленберг настоял, чтобы та приобрела их эквивалент, — и до сих пор не вернулась. Это показалось странным. Вызвав к себе секретаря управления, шеф внешней разведки выяснил, что Келлер видели в последний раз уходящей из его кабинета, и это тоже показалось странным — ее должны были заметить хотя бы на посте охраны у выхода из здания. В невеселых раздумьях Шелленберг успел пересечь добрую половину коридора и хотел было уже, развернувшись на каблуках, проследовать обратно, в свою обитель, как вдруг перед ним, как из-под земли, выросла высокая фигура и пророкотала хриплым басом: — Здравствуйте, Шелленберг, а мне ведь исключительно срочно нужно с вами переговорить. Мюллер смотрел ему прямо в глаза, как хищная кобра, и Шелленберг, принимая его приглашение проследовать в кабинет, уже прекрасно понимал, о чем будет их «исключительно срочный» разговор. *** Случившееся казалось Шелленбергу какой-то странной шуткой, благодарность за которую стоило направить хорошему настроению повелителя небес. Совершеннейшим чудом было то, что Мюллер действительно всему поверил — и в то, что дела с шифровками были специальным заданием по дезинформации, и в то, что фотографий, что-либо доказывающих или опровергающих, никогда не существовало, и что Келлер во всех ситуациях действовала по его, Шелленберга, личным указаниям. Помогли, разумеется, фирменная сила убеждения шефа внешней разведки, вовремя уничтоженные улики и, что стало решающим, звонок Кальтенбруннеру, который, находясь в прострации от свалившихся на него проблем в военной сфере, отмахнулся и пожелал Шелленбергу делать всё, что посчитает нужным, по причине полного к нему доверия. Несмотря на все свалившиеся на него пламенные заверения Мюллера немедленно отпустить Келлер, Шелленберг всё же, мягко настояв, решил самостоятельно забрать ее (под предлогом недоделанной работы с корреспонденцией), и, как оказалось, не прогадал. Не окажись он внезапно на пороге гестаповской камеры, громила в черной форме не постеснялся бы опустить занесенную в недобром жесте руку на голову показавшейся вдруг очень маленькой девушки. Она выглядела ужасно: при отсутствии видимых внешне повреждений Келлер напоминала разбитую и перепачканную статую, выброшенную с корабля в бурное море и теперь стремительно тонущую — глубоко настолько, что мир имел шанс никогда больше ее не увидеть. Но, как и мраморная статуя, Келлер оставалась красивой даже будучи на грани уничтожения. «Истинное произведение искусства» — пронеслось в мыслях шефа внешней разведки. Не говоря ни слова, Шелленберг взял адъютанта под руку, — он видел, что та ступает неровно, и решил не плодить лишних слухов среди работников управления, — и стремительно, игнорируя замечания Мюллера, повел ее к своему автомобилю. — Вы дьявольски везучи, Келлер, — хмыкнул он, помогая девушке устроиться на сидении и заводя мотор, — еще немного, и вас пришлось бы выносить оттуда по кусочкам. Автомобиль выехал на трассу, чуть скрипнув на повороте — Шелленберг давно подозревал, что резина, пережившая зиму вне гаража, годится только в растопку. Он не понимал, зачем вообще увозил Келлер из управления — судя по всем признакам, та не была изувечена до степени необходимости медицинской помощи, — но еще больше он не понимал, почему теперь направляется с адъютантом в свой дом — пустой и молчаливый после отъезда семьи Шелленберга в Швейцарию. Курить за рулем было проблематично, поэтому шеф внешней разведки выпускал пар наружу путем длинного, непрекращающегося монолога. — То, почему вас взяли, и какие у этого причины, меня не интересует, запомните, Келлер. Мы больше никогда к этому не вернемся и не вспомним о том, почему вообще возникла подобная ситуация. То, что конкретно я о ней знаю, вас тоже не должно касаться. Вы поняли меня, Келлер? Почему вы, черт возьми, молчите? Он резко затормозил, понимая, что не справляется со своими нервами. Вокруг не было ни души — Розенбанштрассе, ведущая прямиком к особняку Шелленберга, была переездом между двумя парками, и оттого напоминала скорее лесную тропу, чем улицу недалеко от центра города. С обеих сторон дороги свисали накренившиеся от ветра тонкие верхушки деревьев, и в этой своеобразной арке солнечный свет, и без того неяркий, весенний, становился матовым. Шелленберг смотрел на свою пассажирку в упор и едва мог узнать ее. Еще более бледная, чем казалось в подвальной камере, она сидела, уставившись в одну точку, и шеф внешней разведки слишком поздно понял, отчего мышцы на ее шее вдруг резко сократились, как пружина. — Эмма… — едва успел позвать он, прежде чем Келлер, дернувшись вперед, выплюнула в лобовое стекло жутковатый ком из желчи и потемневшей крови. Она посмотрела на Шелленберга глазами с потрескавшимися сосудами по окоему радужки, и тот обо всем догадался. — Они кололи вас? — жестко спросил Шелленерг, и, не дожидаясь ответа, потянулся к адъютанту и одним движение рванул с нее испачканный на локтях китель. По плечу, алея мелкими крапинками под рубашкой, тянулась ровная вереница из десятка следов от неровных уколов. Шеллеберг хорошо знал этот прием — подследственных кололи полой трубкой с острыми краями, отчего раны вытягивались, зудели и заживали на удивление долго и болезненно. «Головорезы Мюллера» вряд ли могли знать о том, какой фобией страдала Келлер, но оттого эффект от их пытки лишь был усилен во сто крат. — Как давно вы не принимали капсулы? — не унимался Шелленберг, стараясь не обращать внимание на свои трясущиеся ладони, — у вас горловое кровотечение. Это ненормально. Я знаю о таких фобиях, они не могут поражать внутренние органы, не… Договорить он не успел. На его трясущиеся пальцы, с трудом устроившиеся на руле, вдруг опустились другие — холодные и сухие, но несущие в себе настолько преисполненный нежностью жест, что Шелленберг подавился вздохом. — Герр Шелленберг, — заговорила, прочистив горло, Келлер неожиданно с позабытым «светским» обращением, и от каждого ее слова в сторону отлетали крошечные капли крови, оставшиеся на губах, — не говорите. Я всё вижу. Она смотрела на него, и Шеллбенрг друг впервые за всё время знакомства со своим адъютантом увидел, как ее губы — перепачканные кровью и потрескавшиеся — складываются не в сдержанную гримасу, а в искреннюю, светлую полуулыбку. Протянув руку, он без слов осторожно убрал со лба своего адъютанта непослушную прядь волос — чтобы не мешала любоваться крушением последних льдов в душе этой холодной девушки. Поцелуй со вкусом крови и пережитого страха не стал неожиданностью ни для одного, ни для второго — Шеллеберг просто признался себе, что хотел прикоснуться к губам своего адъютанта, а той оставалось лишь прочесть это желание в его глазах. Держа в ладонях влажное лицо в обрамлении рассыпавшихся темных прядей, Шелленберг вдруг почувствовал, что тонет — не от влюбленности, но от внезапно открывшейся перед ним доброй власти над существом, которому для возвращения к жизни не хватало лишь толики тепла. Он не мог позволить себе увлечься или, упаси боже, влюбиться в свою помощницу, но то, что она пробуждала в нем, можно было описать не иначе, как всепоглощающая, щемящая нежность. — Я вижу, что вы всё же хотите знать обо всем, — прервала его размышления о терминологии собственных чувств Келлер, оторвавшись от губ начальника символически, так, что он чувствовал кожей каждое произнесенное ею слово, — я расскажу вам всё. Но давайте сначала доедем… Куда-нибудь. Они молча ехали по начинавшим темнеть улицам столицы, и Шелленберг, глядя на то, как его пассажирку начинает клонить в сон, подумал о том, что, возможно, эта поездка — единственный их путь, финал которого был легко предсказуем.