Адъютант

— Послушайте, — спросил Шелленберг, отвлекаясь от разложенных на столе документов, — а можно ли прочитать лицо человека, допустим, по фотоснимку? Келлер, занимавшаяся сортировкой картотеки в кабинете своего начальника, обернулась и посмотрела на шефа внешней разведки с неясным выражением в глазах. — Теоретически, это возможно, — начала она, поджав губы, — с определенными неточностями, разумеется. Но схематичный психологический портрет составить можно. Вас интересует кто-то конкретный, бригадефюррер, я понимаю вас правильно? Шелленберг уже определенное время назад перестал удивляться необычайной проницательности своего адъютанта, а потому, кивнув, жестом подозвал ее подойти к столу. В папке, засаленной по углам от частого пересмотра хранящихся в ней документов, лежал фотографический снимок молодой женщины. Фото было студийное, оттого модель, сильно напудренная и неестественно спокойная, казалась гораздо привлекательнее, чем на самом деле — Шелленберг судил не понаслышке, изображенная на портрете женщина уже полнедели сидела в камере по обвинению в шпионаже. Ее звали Зельда Хоуп, и стук ее шифровальной машинки однажды разбудил пожилую фрау через стену. Келлер взяла фотографию обеими руками, покрутила ее, поднесла едва ли не к кончику носа и вдруг недовольно поморщилась. — Это ведь студийный портрет, — сказала она, и холодность ее тона разбавилась каким-то смутным отголоском облегчения, — ретушь и косметика, к тому же, эмоции намеренно и тщательно скрыты. Боюсь, тут физиогномика бессильна. — Жаль, — хмыкнул Шелленберг, — я уж думал, что ваши способности безграничны. Келлер грустно потупила взгляд. — Вы найдете еще много причин, из-за которых сможете во мне разочароваться. Фраза эта прозвучала до того печально и обреченно, что удивленный Шелленберг не сразу нашелся, что возразить. — Я повидал слишком многое в этой жизни, чтобы поспешно в чем-то разочаровываться, — попытался он обратить все в шутку, — у вас не так много шансов по сравнению со многими другими вещами. Повисло неловкое молчание. С тех самых пор, как Шелленбрег нашел путь через ледяные глыбы в характере своего адъютанта, он, словно чернорабочий с киркой, делал этот пусть изо дня в день всё шире, провоцируя девушку на интересные беседы, давая ей задания — не сложные и не ответственные, но занимательные, для настоящих «монстров» аналитики, — и в какой-то момент осознал, что проводит в беседах с Келлер гораздо больше времени, чем за разбором важных бумаг. После очередного провала немецких войск на границе, настроение Шелленберга целиком и полностью стремилось своей сущностью к фатализму: ему хотелось плыть по течению, как самой старой крысе, которая не бежит с корабля, а уверенно тонет с саркастичным выкриком «я же говорила!». Он всё чаще замечал за собой желание пренебречь прямыми обязанностями в угоду интересной беседе или чашечке хорошего кофе не за работой, а за созерцанием красивого, несмотря на дымящиеся руины домов в конце улицы, вида из окна. Головная боль, ставшая частой гостьей, также не добавляла шефу внешней разведки рабочего рвения: даже таблетки, которые Келлер исправно продолжала носить в карманах, перестали ему помогать. От полного уныния и опущения рук Шелленберга спасала одна, но очень реальная и весьма подходящая по духу мысль: ему, пускай и тонущему, необходимо было найти спасательный плот на этом чертовом государстве-Титанике, чтобы приятные беседы и добрые знакомства не оборвались с последним глотком воды. Со Штирлицем общение в последнее время стало на удивление напряженным: он будто вдохновился поведением им же спротежированного молодого адъютанта и теперь держался мрачной, отстраненной тенью, в которой с трудом угадывался самый приятный из всех собеседников шефа внешней разведки. — В чем дело? — не выдержал однажды Шелленберг, задержав заместителя в своем кабинете. — Ни в чем, — вежливо и натянуто улыбнулся Штирлиц, — я просто беспокоюсь о состоянии дела шифровальщицы. Шелленберг ему не поверил, но отпустил — в конце концов, они все были заперты в городе, в который не через неделю, так через месяц должны были войти войска коалиции, и на который каждый день сыпались градом тонные бомбы. Кто угодно мог выглядеть подавленным. Лишившись оптимистичной флегматичности своего заместителя, Шелленберг в поисках отдушины вцепился зубами в Келлер. Та всё еще была пугающе холодна с ним, но оттого интереснее и радостнее было иногда ловить изменения во взгляде адъютанта, когда шеф разведки заставал ее врасплох или давал интересное задание. Вот и теперь, потерпев неудачу с фотоснимком, Шелленберг, про себя решив, что раздобудет другие фотографии по делу в архиве, решил занять объект своих наблюдений ни к чему не обязывающим разговором. — Вряд ли найдется вещь, которую вы не умеете делать, Келлер, — бросил он как бы невзначай, закуривая и обращая тлеющий кончик своей сигареты в сторону девушки, вновь занявшейся сортировкой папок в картотеке. — Вы ошибаетесь, я не умею очень многое, — тихо и ровно отозвалась адъютант. — Например? — не унимался ее начальник. Девушка смерила его взглядом со смесью усталости и снисхождения. — Например, я не умею танцевать, — сказала она и отвернулась к стенке — так, чтобы скрыть покрывший ее щеки румянец. Этот факт почему-то оставил Шелленберга в состоянии крайнего довольства: ему показалось, что таким образом Келлер решила принизить свои истинные достоинства, а, значит, допустила в себе ни что иное, как кокетство. Такого прогресса шеф разведки от своей подчинённой не ожидал, и весело улыбнулся, ловя в ответ недоуменный взгляд холодных глаз. Совершенно уверенный в том, что племянница генерала Келлера не могла не быть обучена танцам, Шелленберг, не дав адъютанту опомниться, вытащил из ящика стола изящный конверт и протянул его в руки девушке. — Кальтенбруннер устраивает небольшой прием послезавтра в своем особняке по случаю приближающегося дня рождения фюррера, — опередил он ее вопрос, — я хочу, чтобы вы меня сопровождали. — Разумеется, — Келлер расправила плечи, — я буду сопровождать вас, как предписывают мои обязанности, в качестве охраны, вместе с вашим адъютантом по сверхсрочным вопросам. Шелленберг снисходительно усмехнулся. — Вы не поняли, Келлер, — в его голосе прорезались хищнические нотки, — я хочу, чтобы вы сопровождали меня, как моя спутница. А охрана на приеме вряд ли понадобится, Кальтенбруннер обычно обходится своим штатом. Повисла неловкая пауза. — Бригадефюррер, — тихо и мрачно проговорила Келлер, — но как же ваша жена? — Она гостит в Швейцарии, у родственников, вместе с нашими детьми, — произнес Шелленберг, пристально глядя в глаза своему адъютанту, чтобы та, собрав в кулак все свои физиогномические способности, поняла, что жена ее начальника уехала в Швейцарию навсегда, и он, начальник, едва ли не счастливо перекрестившись от данного факта, весьма доволен образовавшейся в его жизни относительной личной свободой. Однако, то ли способности Келлер, как и любой, даже самый безупречный механизм, иногда давали сбой, то ли ее холодная непроницаемость позволяла скрыть любые эмоции, но адъютант, выслушав внимательно тираду своего начальника, отступила на полшага назад и по-военному коротко кивнула. — Хорошо, я постараюсь починить к среде свою парадную форму. Она, к сожалению, не в лучшем виде. — Она вам не понадобится, — несколько злорадно улыбнулся Шелленберг, — дамам предписано надеть вечерние платья. Обреченно вздохнув, но не потеряв при этом в холодности, Келлер взяла в руки злополучный конверт. *** Шелленберг прекрасно осознавал, что вся его тщательно выстроенная система субординации и избежания общественных толков рассыплется, как карточный домик, едва он с Келлер под руку войдет в парадную гостиную особняка Кальтенбруннера. И, тем не менее, он шел на этот шаг, и шел, как сам прекрасно понимал, от тянущего чувства безысходности. Прием, организованный статс-секретарем имперского министерства, был пиром во время чумы, на котором, широко улыбаясь, должны были присутствовать люди, которые, — кто открыто для себя самого, кто подспудно, — понимали, что через пару месяцев им будет грозить если не петля, то долгое и изнурительное заключение. С болью Шелленберг приписывал себя к их числу, причем, с болью вполне физической: спазмы в голове, мучившие его на протяжение полутора лет, вошли в преступный сговор с кашлем и то и дело перехватывавшимся дыханием, мешавшим шефу разведки думать и строить какие-либо планы по своему в скором будущем необходимому спасению. Он чувствовал спиной, что Келлер, всегда находившаяся рядом во время его приступов, видела его боль и понимала, что скрыться невозможно ни от нее, ни от того, какие возможные необратимые последствия она несла в себе. А потому, стиснув зубы, исполнительный адъютант всегда четко и без вопросов протягивала своему начальнику пластинку таблеток, надеясь, что тот не замечает того, какая страшная бледность находит в такие моменты на ее пальцы. Едва Шелленберг успел подумать о своей помощнице, как та появилась — взошла на ступени особняка, сверкая плотным шелком темно-синего платья. Всегда бледные губы лоснились от помады, а завиток, — единственная вещь, роднящая «ледышку» с миром людей, — уже не выглядел трогательным исключением из общего облика, а изящной спиралью прилегал к основанию высокой прически. Шелленберг смотрел на Келлер — высокую, по-королевски статную, — и вдруг поймал себя на мысли, что пытается найти в ее появлении подвох. Такие чувства, вероятно, испытывают герои мистических романов, когда на середине разговора с интересным собеседником понимают, что тот не отбрасывает тени. Безупречно красивая Келлер поднималась по длинной лестнице, и ни один мужчина, находившийся в зале, не посмотрел в ее сторону. «Красивая, но не привлекательная» — пронеслось в голове шефа внешней разведки, и от этой простой мысли ему стало до того тоскливо, что он едва сдержался от того, чтобы скорчить гримасу. Он почувствовал себя единственным человеком на всем белом свете, кто видел красоту девушки в темно-синем платье. За своими невеселыми мыслями он едва не пропустил момент, когда адъютант приблизилась к нему и, полным достоинства движением поправляя забившуюся за лиф нитку жемчуга, проговорила привычным мертвенно-холодным тоном: — Прошу прощение за опоздание, бригадефюррер. Туфли на небольшом каблуке делали ее еще выше, и Шелленберг, посмотревший на адъютанта снизу вверх, принял протянутую ему руку — но не для военного рукопожатия, а для того, чтобы коснуться губами бледной кожи в почтительном поцелуе. — Отставить, Келлер, — подмигнул он девушке, ни капли не изменившейся в лице, но, судя по напрягшимся пальцам, смутившейся, — сегодня вы не мой адъютант, а моя спутница. Разрешаю вам звать меня герр Шелленберг. Девушка коротко кивнула, помедлив с полсекунды, и Шелленберг понял, что его план провалился: смущенная и допущенная до вольного обращения без армейской присказки, Келлер все равно оставалась его адъютантом. И, если раньше шефу разведки постоянно бросались в глаза то стройные ноги, то замечательной формы, чуть вздернутый нос, то теперь он не мог разглядеть женщину за холодностью и исполнительностью, которые не могли затмить ни накрашенные губы, ни элегантное темное платье. В зале было гулко и ярко — гости, пестревшие нарядами и парадными мундирами, наслаждались последними проблесками роскоши в приближающейся темноте неизвестности своей судьбы. — Расслабьтесь, ради бога, Келлер, — не вытерпел наконец Шелленберг, когда над каменным выражением лица его спутницы начали в шутливых полубеседах подтрунивать «товарищи» по партии, — мы не на военном смотре. Она взглянула на него со странным блеском в холодных глазах. — Тогда мне придется попросить вас называть меня Эммой, герр Шелленберг. Эта фраза, вылетевшая из идеально накрашенных губ, содержала в себе столько скрытого кокетства, что Шелленбергу вдруг стало жаль свою мрачную помощницу — ей так хотелось нравиться в этот вечер, что держать маску серьезного унтерштурмфюррера было всё более в тягость. Едва Шелленберг хотел увлечь своего адъютанта в сторону заместителя министра юстиции — ему не терпелось узнать, о чем тот думает, а случай представлялся подходящим, — грянула музыка, и шеф внешней разведки, галантно протянув руку, с удивлением увидел в глазах Келлер тень испуга. — В чем дело? — жестче, чем следовало, спросил он. Девушка поежилась. — Вы знаете, — произнесла она тихо, едва слышно за громыхающими звуками струнных, — я не умею танцевать. — Глупости, — махнул рукой Шелленберг и властным жестом привлек адъютанта к себе. То, что Келлер была честна с ним до последнего, Шелленберг понял уже на втором такте. Девушка, совершенно потерянная в ритме музыки, сбивалась с ног, опускала глаза и страшно виноватым взглядом смотрела на начальника каждый раз, когда носок ее туфли упирался в его ступню. «Бог мой, и это племянница генерала Келлера?» — с досадой подумал шеф внешней разведки, с трудом уводя партнершу от столкновения с очередной парой. Келлер выглядела почти жалко — слишком высокая и слишком зажатая, она оглядывала зал в поисках хоть какого-то спасения и неизменно натыкалась на смешливые взгляды других, более ловких, женщин. Шелленберг готов был поспорить, что увидел в холодных глазах первые следы зарождающегося плача. Не желая более мучить не себя, ни партнершу, бригадефюррер чуть крепче прижал ее к себе в танце и, огибая прочие пары, вывел Келлер из общего круга, когда задорная мелодия квикстепа сменилась медленным вальсом. — Выдохните, — шепнул он, чуть поднявшись на мысках, на ухо своей помощнице, когда они оказались за колонными. — Простите, — мрачно отозвалась Келлер, пряча глаза, — но я вас предупреждала. Она нисколько не изменилась в лице, но выглядела при том настолько потерянной и расстроенной — из-за слишком напряженной спины и побелевших ушей, — что Шелленберг впервые за долгое время ощутил по-настоящему сильный укол совести. — Давайте попробуем еще раз, — мягко предложил он ей, — но здесь, не выходя в залу. Келлер посмотрела на него с недоверием. — А что о нас скажут люди? — Эмма, — мягко улыбнулся Шелленберг, — они уже давно сказали всё, что могли — еще тогда, когда вы в первый раз пересекли порог моего кабинета. И, не дожидаясь, пока его адъютант окончательно смутится, шеф внешней разведки Третьего Рейха мягко взял ладонь помощницы в свою. Вальс «Восхищение» пера итальянского композитора, имени которого не помнил никто из танцующих, тянулся нежным кружевом отголосков по всему залу, заставляя присутствовавших на приеме гостей на секунду отвлечься от всех своих горестных мыслей — подспудных или открытых, — и поддаться музыке — одной из тех материй, что остаются нетленными во времена падения царств. — Вы отлично справляетесь, — мягко шепнул Шелленберг, поглядывая на свою партнершу. Та скосила взгляд куда-то в сторону. — Я прекрасно вижу, что вы так не думаете, герр Шелленберг, — отозвалась она, — я выгляжу нелепо и выставляю вас в невыгодном свете. Правая нога Шелленберга то и дело осторожно надавливала на щиколотку Келлер, заставляя ту следовать необходимым движениям танца. — Зрение вас подводит, — категорично сказал Шелленберг, — да и потом, вы эффектная женщина, общество простит вам, даже если во время танца вы упадете навзничь. Мне простят и подавно — я шеф внешней разведки. Шелленберг надеялся увидеть в ответ на свою колкость хотя бы дернувшийся уголок губы, но лицо Келлер по-прежнему было непроницаемым. — Я не имею никаких иллюзий по поводу собственной внешности, — на удивление жестко ответила она, — я не обаятельна, так что общество не готово простить мне даже рост. Она замолчала, и в грустных голубых глазах Шелленберг, не хуже всякого физиономиста, вдруг прочитал все те минуты боли и горестей, что пришлось пережить этой девушке. Обаяние, как известно, материя наживная, и даже самые некрасивые существа, нашедшие свою нишу, умудряются вывести свою харизму в абсолют. Келлер же, при всей своей красоте, обладала неоправданным по женским меркам недостатком — она была высокого роста. Шелленберг, в силу неординарности мышления, почитал это за достоинство и всегда примечал в толпе статных крупных женщин, но знал, что в коллективах, особенно, в детских, высокие люди нередко становились изгоями. Келлер, со своей холодной благородной красотой, очевидно, с детства была окружена людьми заурядными и от того травящими ее даже за крошечное внешнее отличие. «Так вот что тебя заморозило» — догадался Шелленберг и, преисполнившись какой-то необъяснимой нежности, крепче сжал руку на женской талии. Келлер взглянула на него пристально, округлив глаза. В них, голубых, исключительно правильной формы, казалось, плескалось море невысказанности, и Шелленберг, не в силах отвести взгляд, понял, что стремительно идет ко дну. Ледяная глыба, от которой он по кусочку отбивал ненужные грани, вдруг засочилась каплями талой воды, и Шелленберг понял, что ни одна из его задачек и ни один разговор не имели бы всей своей силы, не случись между ними теперь этого неловкого, сумбурного танца. — Эмма… — хотел было сказать что-то Шелленберг, не до конца контролируя свои мысли, но вдруг скрипки затихли, свет стал ярче, и магия «Восхищения», напоследок блеснув, улетучилась с последним аккордом. Пришедшая в себя Келлер встрепенулась и, виновато потупив взгляд, отпрянула от своего начальника, едва дождавшись полагавшегося по протоколу поцелуя руки. Момент был упущен. Вечер продолжался так, как то и задумывал хозяин дома. Гости, улыбающиеся до боли широко, чтобы скрыть подступавший к горлу ужас, пили шампанское, ругали сырую весну и танцевали каждые двадцать минут точно по знаку церемониймейстера. О политике, разумеется, никто не говорил. О том, что делать дальше — тоже. Пару раз Шелленберг уходил в гостевой кабинет, чтобы принять таблетки — от неяркого света бальных люстр голова начинала болеть с двойной силой. Келлер, подносившая ему воды, сочувственно смотрела на стремительно бледнеющее лицо своего начальника. — Может быть, вам стоит поехать домой? — настороженно спрашивала она и каждый раз натыкалась на полный болезненной решимости взгляд. Оба понимали, что простая мигрень не могла развиваться такими темпами. Выходя из кабинета после очередного приступа, Шелленберг, пытаясь отвлечься от боли, пробежался по залу взглядом в поисках того, на чем можно было бы ненадолго сосредоточиться, и тут же был застигнут врасплох: огибая смеющихся в центре зала генералов, к шефу разведки и его спутнице стремительно приближалась фигура в белом платье с плотным лифом и трогательными рукавами-воланами. Ее звали Гризель, и на тот момент она находилась на содержании у Кальтенбруннера, о чем, разумеется, знали только хозяин дома да те, кому в силу службы необходимо было знать о состоянии «грязного белья» всех представителей верхушки Рейха. Гризель была некрасива — огромный рот до ушей, чуть раскосые глаза, выжженные перекисью волосы, уложенные по последней моде, но чересчур вычурно, — но при этом она умудрялась на каждом вечере выглядеть самой очаровательной дамой из всех присутствующих. Что-то было в ее движениях неуловимое, но притягательное, заставляющее каждого из гостей поворачиваться, едва Гризель входила в залу, и улыбаться, если та подходила ближе. Вокруг нее всегда хаотичными частицами собирались и рассыпались компании, и Гризель, поправляя свои белые, как зимнее солнце, волосы, ни капли не удивлялась такому повороту событий. В ней было столько жизни, столько чарующей легкости и детской трогательности, что хотелось прикоснуться к ней, ухватить хотя бы крохотный кусок, чтобы выжить в мрачной действительности за воротами роскошного особняка. Гризель подошла к паре и улыбнулась — обескураживающе, во весь свой огромный рот. — Герр Вальтер, я успела соскучиться по вас за то время, что мы не виделись с рождественского вечера! — затараторила она, и ее голос, мягкий, звонкий, словно нежной морской волной окутывал всех находящихся рядом. Шелленберг чуть заметно поморщился — эта «волна» вызвала в нем новый приступ головной боли, — и потянулся к предложенной женской ручке. — Фройляйн Гризель, позволю себе не поверить: уверен, в мое отсутствие вам не давали скучать! Она говорила много и складно, умело перескакивая с темы на тему, не уходя при этом из рамок исключительно светской беседы, и в какой-то момент Шелленберг потерял бдительность: напряженные руки его расслабились, и он, ответив наконец на улыбку своей собеседницы искренне, уже вовсю рассказывал какую-то забавную историю, не думая о том, правдивой она кажется в его интерпретации или нет. Он вникал в беседу с искрящейся жизнью женщиной, но то и дело поглядывал той за плечу — туда, где Келлер, получившая отмашку «расслабиться» ранее, поглощала второй бокал шампанского за вечер. Сравнивать этих двух женщин было большой ошибкой, но Шелленберг слишком поздно это осознал. Красавица Келлер по всем параметрам и с голым счетом проигрывала невысокой, щупловатой любовнице хозяина дома с фигурой двенадцатилентего мальчика и непропорциональными чертами лица. Вот и теперь, они стояли всего в паре метрах друг о друга, но никто из проходящих мимо и головы не поворачивал в сторону высокой статной девушки в синем платье. Ее благородная, холодная красота была врожденной — и оставалась нетронутой, как лишний член-атавизм на теле человека. Гризель же знала о своей красоте всё, и умела пользоваться ей филигранно. Карты в игре спутались, заставляя Шелленберга грустно ухмыльнуться: Эмма Келлер, будучи безупречной внешне, снова проигрывала в негласной войне за право называться красавицей в глазах общественности. Но на смену этой невеселой мысли внезапно пришла другая: не он ли сам, Вальтер Шелленберг, пел в душе дифирамбы статности и изяществу своей помощницы там, на лестнице, в самом начале вечера? Неужели он, любитель искусства и обладатель высокохудожественного эстетического восприятия действительности, теперь готов был отказаться от своих убеждений только из-за того, что перед ним оказалась всеобщая любимица? Шелленберг слишком ценил свою исключительность, чтобы попасться на эту удочку. Так что, вежливо раскланявшись с Гризель, уже вознамерившейся впустить в него свои коготки под предлогом начинавшегося танца, шеф внешней разведки шагнул в сторону, где полминуты назад видел своего адъютанта, но к огромному своем удивлению наткнулся на опустевший угол. Официант с подносом, полным бокалов шампанского, как будто ненароком указал ему кивком на парадную лестницу — там, чудом не цепляясь юбкой за кованую ограду клумб, в темноте вечернего Берлина скрывалась фигура в синем платье. «Это неповиновение старшему по званию и самовольный отход от исполнения служебных обязанностей!» — хотел было возмутиться Шелленберг, но вовремя вспомнил: он сам дал своему адъютанту право пренебречь военным уставом. — Келлер! — крикнул он в темноту, когда фигура, покрытая бальным пальто, уже пересекла улицу, — Эмма! Девушка остановилась. Догнавший ее через несколько шагов шеф внешней разведки столкнулся с привычным холодом в голубых глазах, но странным — будто задернутым рябящей пеленой. «Шампанское» — догадался Шелленберг. — Почему вы заставляете меня бегать за вами? — спросил он, придав своему голосу грозности, — вы забыли о своих обязанностях адъютанта? — Мне показалось, сегодня в мои обязанности входит быть вашей спутницей, а не адъютантом, — на удивление зло проговорила Келлер, — а спутница имеет право уйти, не прощаясь, если понимает, что становится лишней на чьем-то празднике жизни. — Что вы имеете в виду? — недоумевал Шелленберг. Она посмотрела на него в упор, и ее глаза, преисполненные ледяной непроницаемостью, казалось, засветились глухой яростью. — Вы ревнуете, — выдохнул Шелленберг, поразившись собственной догадке. Его адъютант, каменное изваяние со скрытыми глубоко в душе страхами и тревогами, смотрела на него взглядом, в котором и без физиогномики читалось всё — страх разоблачения, давящие на индивидуальность комплексы, неудачные попытки раскрыться, проблеск света в его, Шелленберга, лице и мучительное, бесконечно тягостное ощущение собственной ненужности из-за того, что он, едва показав своей спутнице, что душевное состояние и увереность в себе той его тревожат, обратил всё свое внимание на существо, которое единственным своим появлением стирало всё то, что по кирпичику в стене эфемерной уверенности выстраивала в себе Эмма Келлер. Ошарашивающее знание обрушилось на Шеллебнерга с силой водопада, и он стоял, не в силах вынырнуть из захлестнувшего его потока эмоций. Он хотел раскрыть в своем адъютанте жизнь — и он сделал это. Но вместо обыкновенной, абстрактной женщины ему в руки упало создание, которое требовало заботы, и что делать с ним, он не знал. Келлер подошла к нему, не отрывая взгляда. — Тогда, в вальсе… — начала она, и ее вечно ровный голос дрогнул, — мне показалось, что… С пару секунд она вглядывалась в его лицо, но Шелленберг, ошарашенный своей догадкой, слишком поздно понял, что та прочитала его эмоции превратно. — Не важно, — отчеканила Келлер и, развернувшись, хотела было уйти, но Шелленберг вовремя спохватился и схватил ее за руку — грубо, не как спутницу, но как адъютанта. — Чего вы хотите от меня, Эмма? — не выдержал он, все еще потерянный в своих спутанных мыслях. Голубые глаза снова затянулись ледяной пленкой. — Определенности, — тихо произнесла Келлер, высвобождая руку. Фигура в легком бальном пальто еще с минуту бледным пятном виднелась на улице, а затем скрылась — то ли нырнув в переулок, то ли запрыгнув в чей-то черный, как вечер, автомобиль. Пронизываемый ветром, внезапно поднявшимся со всех сторон, Шелленберг еще недолго стоял на улице. Воротник рубашки неприятно врезался в его кожу, но поправить его, ровно как и возвращаться на прием, у шефа внешней разведки не было никаких сил. Он тоже хотел определенности. И не был к ней готов.