Адъютант

То, что работать с новым адъютантом будет сложно, Шелленберг предполагал с самого начала, но реальность оказалась в разы мрачнее любых его домыслов. Унтерштурмфюррер Келлер, как Штирлиц и заверял, исполняла свою работу безупречно: она действительно варила кофе вовремя и именно тот, какой любил шеф внешней разведки — не горячий, с двойной порцией сливок и парой кусочков темного сахара, сортировала документы по нужным категориям, отвечала на телефонные звонки четко, ясно и вежливо, не встревала в разговоры, когда не требовалось, и всегда имела при себе пластинку с таблетками от головной боли. Но та мертвенность, которую Шелленберг увидел в ней в первый день, перечеркивала все достоинства молодого адъютанта. Ее леденящий душу взгляд пугал, и даже Кальтенбрунер, регулярно вызывавший шефа разведки к себе для доклада, в какой-то момент попросил его не брать с собой адъютанта. На справедливо последовавший вопрос Шелленберга статс-секретарь имперского министерства заявил, что его управление разделилось на два лагеря: одни не могли работать от того, что заглядывались на ножки фройляйн Келлер, а другие — от того, что взгляд молодого адъютанта внушал им мысли о самоубийстве. Шелленберг на это виновато жал плечами — мол, что поделать, такие ножки, такой взгляд. Впрочем, если правдивость заявлений о пугающе тяжелом взгляде своего адъютанта вопросов у шефа разведки не вызывала, то вот в том, что на ее ножки кто-то заглядывался, верилось в трудом — в его, Шелленберга, шестом управлении, Эмма Келлер при всей своей канонической красоте не пользовалась совершенно никаким успехом у мужчин. Эта привлекательная, статная, как мраморное изваяние, девушка выглядела надменной и опасной, отчего всему работавшему в управлении коллективу становилось не по себе, едва ее шаги слышались в коридоре. Ощущение опасности исходило помимо всего прочего и из вполне объяснимых причин: несколько раз к Шелленбергу приходили офицеры — больших и малых чинов — с трясущимися руками и просьбой сдать «змею-адъютанта» гестапо якобы из-за того, что та умела читать мысли. Суеверность, поощряемая режимом в душах немцев, была Шелленбергу чужда, и он слушал рассказы о своем адъютанте с наигранной тревожностью — то фройляйн Келлер посоветовала кому-то из унтерштурмфюреров взять выходной из-за больного сердца, то напугала стенографистку тем, что муж ей изменяет. Эти донесения, разумеется, можно было бы списать на чрезмерную напряженность служащих управления, но Шелленберг, вовремя узнавший о физиогномических способностях своей помощницы, верил в их правдивость. Однако миф об «экстрасенсорике» разрушать не стал — пусть, мол, думают, что ему варит кофе демоническая женщина. Когда же Шелленберг попытался обсудить с Келлер все эти неприятные инциденты, та лишь дернула уголком губ — как всегда делала, когда хотела скрыть улыбку, — и сказала своим мертвецки-ровным голосом: — Я действую в интересах благополучия каждого, кто трудится на благо Третьего Рейха. Спорить с этим было невозможно. Так неприязнь к высокомерной «демонической женщине» в услужении шефа разведки возросла троекратно. — Ишь, снежная королева, — прошипел однажды архивный секретарь, когда Келлер молчаливой тенью промаршировала мимо его стойки, удостоив лишь коротким кивком, — взяли в адъютанты невесть за что, так теперь строит из себя царицу Савскую. Шелленберг этого красивого сравнения не слышал, но в общих чертах имел о своей помощнице примерно такое же мнение. Чтобы не вызывать толков — а они были, ведь никто не мог поверить в то, что красивую женщину взяли на службу за заслуги, а не за смазливую мордашку, — Шелленберг держался с адъютантом намеренно отстранённо. Если все предыдущие его помощники назывались по именам или ласковыми прозвищами, то унтерштурмфюррер звалась исключительно «Келлер», и в какой-то момент Шелленберг понял, что начал забывать ее первое имя. — Эмма, — бросил он как-то невзначай, без повода, в сторону адъютанта, когда та наливала кофе, и по отсутствию у девушки реакции понял, что обращение по имени можно было окончательно изъять из обихода. Это негласное соглашение стало первым и единственным разом, когда шеф разведки и его адъютант сошлись во мнениях. На любую фразу, брошенную Шелленбергом, на которую любой другой молодой офицер ответил бы подобострастным согласием, «ледышка» в ответ задирала подбородок и выдавливала из себя такое кислое «разумеется», что шефу разведки казалось, будто у него от яда женского голоса начинали крошиться зубы. Шелленберг привык, что люди, особенно женщины, были падки на его обаяние, и имел на это полное право — в свои тридцать пять лет он был вполне хорош собой, обладал живым характером и чрезвычайной харизмой. Все эти плюсы он привык выставлять напоказ в беседах с особями обоих полов и пожинать плоды этих бесед в виде ценной информации или высоких назначений. Так что, когда «ледышка» и через неделю работы с ним не только не «растаяла», но даже ни разу не улыбнулась его шутке, Шелленберг впал в глубокую задумчивость. Еще через несколько дней задумчивость переросла в раздражение. Келлер была безупречна — своей исполнительностью, своей холодностью, своей отстраненностью и резкостью замечаний, — и этим она приводила в бешенство. Шелленберг пытался найти в ней хотя бы один изъян — самый крошечный признак человечности, — но натыкался на непробиваемую стену из вежливости и мертвенного блеска красивых голубых глаз. «Что же тебя так заморозило, Кай ты эдакий?» — думал Шелленберг, наблюдая, как его адъютант, разрезая пространство коридора чернотой своего кителя, относит документы на подпись кому-то из соседнего отдела. Ему отчего-то хотелось думать, что Келлер была «ледышкой» не всегда — ведь не мог у подобной омертвевшей душонки так трогательно выбиваться из прически трепещущий от каждого дуновения ветра завиток. Впрочем, ни мысли о завитке, ни непроизвольные аналогии с мрачными датскими сказками не спасали Шелленберга от разгоравшегося в его душе негодования. Обладание адъютантом женского пола приносило ему славу сродни славе щеголеватого барона, который вместо охотничьей своры держит льва или приручённых волков. Товарищи по партии над ним посмеивались, хотя в их фразах нет, нет, да и проскальзывали завистливые нотки, когда Келлер — как всегда идеальная, с гладкой прической и ровными швами на чулках, — приносила кофе или стояла поодаль с папкой документов на подпись. — Надеюсь, у нее под подвязками есть место для револьвера, — съязвил однажды Гиммлер, впервые увидев нового адъютанта своего подчиненного, — вы уже проверили это, Шелленберг, надеюсь? Не бойтесь, вашей жене мы ни слова не скажем! На эту реплику стоило бы весело рассмеяться, но Шелленберг, истощенный нервно не радужными перспективами конца войны, с ужасом заметил за собой, что чувство юмора ему отказывает. «Разжалую ее к чертовой матери» — решил наконец шеф разведки, принимая, не глядя, какое-то важное поручение, — «а кофе я и сам себе варить умею». Однако, на вышеупомянутое поручение еще раз попросили обратить внимание, и Шелленберг понял, что с отставкой придется повременить. Гиммлер и ряд других высокопоставленных лиц устаивали нечто вроде дружеского дискуссионного клуба на выезде, чтобы отвлечься наконец от тревожных донесений с полей сражений, и Шелленберг, как шеф внешней разведки, обязан был там присутствовать — со своим адъютантом. Выезд планировалось провести на природных источниках, во владениях одного из приглашенных в «клуб», близ Висбадена. Штирлиц со всем причитающимся ему доверием был оставлен в Берлине — в качестве заместителя. *** Атмосфера на выезде была отвратительная. Шелленберг, находившийся в компании людей, в чьих идеалах давно начал разочаровывался, вынужден был вместо укрепления своего авторитета в их глазах разрываться между беседой и мыслями о том, нужно ли подать своему адъютанту руку, когда та сходила с поезда, или помочь ей снять пальто, когда та входила в отель. «Чертова девка» — думал шеф внешней разведки, наблюдая, с каким ехидным снисхождением смотрят на него все его «товарищи» по встрече, словно он привел болонку в свору для охоты на медведя. Ему нужно было убедить министра в том, что война почти проиграна, и тратить время на мысли об адъютанте шефу разведки представлялось преступным расточительством. При том, что к самой «чертовой девке» у Шелленберга не было никаких претензий — та всё так же безукоризненно выполняла свои обязанности, — самое ее присутствие на съезде выводило лидера разведывательного управления из нервного равновесия. Его начинал до скрежета в зубах раздражать ее ровный голос, бледная кожа, ледяное спокойствие при самых неуместных шутках со стороны вышестоящих по званию. У нее даже веснушек на альпийском солнце не появилось — не то, что у Шелленберга, который в первый же день на выезде был «расцелован» солнцем в обе щеки, от такого явного проявления любви покрасневшие и пошедшие конопушками. Апогеем нервозности и беспричинной злобы стало приглашение хозяина заведения посетить горячие источники. — Необходимо будет обсудить вопросы реорганизации работы наших отделов, Шелленберг, — произнес, едва скрывая улыбку, заместитель министра внутренних дел, — все берут своих адъютантов, чтобы была возможность запоминать детали в «четыре уха». Шелленбрег понимал, к чему клонил его собеседник. Присутствие в термальном источнике предполагалось в подходящем для того костюме, то есть — в его отсутствии. Для мужских компаний обсуждение важных вопросов нагишом в горячей воде всегда было чем-то обыденным, но тут в игру вступала женщина, и позиция Шелленберга в этих исключительно мужских играх шла трещинами. Его компаньоны по съезду наверняка думали, что бригадефюррер не сможет взять на источники своего адъютанта хотя бы по этическим соображениям и окажется единственным человек на встрече без верной «гончей». Подобное отличие было бы губительным — пошли бы слухи, сплетни, и до верхушки государства эта новость дошла бы в таких странных подробностях, какие на первых порах и представить себе подчас невозможно. Эта догадка о попытке его, Шелленберга, негласном унижении, так больно ударила по и без того истощенному нервными переживаниями и головной болью рассудку, что шеф разведки решил идти ва-банк. «Откажется — уволю на месте, пусть добирается до города на свои премиальные» — злобно подумал он, отдавая распоряжения Келлер явиться под вечер в купальни без одежды. Та на секунду открыла рот, будто собиралась возразить или просить что-то, но тут же взяла себя в руки и, кивнув, превратилась в привычную Шелленбергу замороженную куклу с мертвыми глазами. Он был уверен, что та сама подаст заявление об уходе — такой зверской просьбы, по его мнению, ни одна, даже самая хладнокровная девушка выдержать была не в состоянии. — Где же ваш адъютант, бригадефюррер? — с плохо скрываемым злорадством спросил заместитель министра, когда Шелленберг опустился в горячую воду. Он уже хотел было пошутить про то, что ради присутствия на состоявшейся встречи ему пришлось провести «тотальную смену караула, чтобы ничего не мешало», но, едва шеф разведки вскинул руку для широкого театрального жеста, сидящий рядом с ним мужчина вдруг позеленел и устремил взгляд куда-то через плечо своего собеседника. Шелленберг обернулся и решил на секунду, что происходящее ему снится. В источник входила Келлер. Одежды, как и полагалось, на ней не было, но это отчего-то не мешало ей всё еще напоминать вырезанный кадр из фильма — такой, будто героине вместо ее собственного тела наклеили чужое. Взгляд мертвенно-холодных глаз скользнул по сидевшим и замолкнувшим на мгновение людям, очевидно, в поисках Шелленберга, и шеф разведки, не в силах больше выносить наступившую внезапно гнетущую тишину, подал голос: — Садитесь, Келлер, поближе. Трогательный завиток на ее шее подпрыгивал и извивался от попадавших на него горячих капель. Келлер, голая, бледная, единственная девушка среди собравшихся, при своей наготе выглядела настолько невозмутимо, что раздетыми чувствовали себя, казалось, все вокруг, но только не она сама. Шелленберг ликовал: какую бы игру не хотели провести во время этого разговора его «коллеги», все их планы были расстроены. Видно было, как пожилые министерские служаки откровенно разглядывают бледное женское тело, и как их адъютанты — эти мальчишки с эго, раздутым до размера слона, — неловко мнутся, пытаясь скрыть, насколько сильно их взбудоражила высокая женская фигура. Но в то же время Шелленберг чувствовал непривычные для себя отголоски смятения. Ведь он намеренно выставил «льдышку» перед всеми напоказ, желая насолить ей — а, получалось, что таким образом он не только унижал своего помощника, но и пользовался ситуацией в своих корыстных целях. «Извинюсь позже» — решил Шелленберг, невзначай бросая взгляд на унтерштурмфюрера. Та не выглядела ни смущенной, ни озадаченной, и очень скоро мысли об извинениях напрочь вылетели из головы шефа разведывательного управления. На секунду его вновь пронзила злоба — вот, казалось бы, наступил тот момент, когда любой камень мог бы превратиться в женщину, смущенную и оттого соблазнительную, но Келлер, красивая, изящная Келлер, раздетая догола и ничем не прикрытая, с покрасневшими от горячей воды ушами, не вызывала в нем никаких чувств, кроме недоумения. Отчаявшись увидеть в своем адъютанте женщину, Шелленберг прикрыл глаза и всем существом погрузился в начинавшуюся беседу. У Келлер была замечательная осанка — при немаленьком росте она прибавляла девушке поистине царственную стать. Рядом с Шелленбергом — невысоким, крепко сбитым, — она выглядела прекрасным отражением всеобщего внимания, и от того — ширмой, дававшей шефу разведки время на размышления. Дав Келлер несколько распоряжений, шеф внешней разведки начал разговор, не замечая, как непроницаемость его адъютанта трещит по швам от взгляда каждого из молодых офицеров, которые, осмелев, стали разглядывать обнаженную женщину со всей откровенной пристальностью. И после того, как все присутствовавшие в купальнях, распрощавшись до ужина, стали расходиться, Шелленберг, все еще погруженный в детали своего хитроумного плана, но успевший накинуть на себя впопыхах светлый дневной костюм, и не додумался бы вспомнить, что Келлер пришлось теперь переодеваться в одной небольшой раздевался вместе со всеми остальными адъютантами — ведь не зря же в начале купания она опоздала, чтобы оказаться в комнате в одиночестве. Но он — о, чудо! — вспомнил об этом, и тут же рациональный мозг как острым кинжалом пронзила странная мысль — как бы то ни было, он все-таки оставил в толпе молодых мужчин не своего помощника, а женщину, которая не имела даже эфемерной защиты в виде элементарного нижнего белья. Тут же перед глазами встали похотливые взгляды молодых офицеров, облепивших во время купания фигуру Келлер так, что ту хотелось отмыть с мочалкой, и Шелленберг сам не мог уже вспомнить, как оказался у раздевалки для младшего состава. Внутри было шумно. «Не ошибся» — мрачно подумал шеф разведки и рванул дверь на себя. Картина, представшая его взгляду, выглядела по-библейски пугающей. Келлер, все такая тихая и статная, как в источнике, но сильно растрепанная, сидела, как Пьета, завернувшись в простыню, в окружении наступавших со всех сторон обнаженных молодых людей. Когда Шелленеберг своим появлением прервал всеобщее веселье, один из молодцов, очевидно, только успел занести над Келлер руку, чтобы стащить единственный ее элемент защиты, и, застигнутый врасплох, теперь стоял, задрав ладонь, и с испугом пялился на полностью одетого шефа внешней разведки. По тому, как ровно сидела унтерштурмфюрер, Шелленберг понял — он не опоздал. Не говоря ни слова, шеф внешней разведки протиснулся к центру создавшейся картины. — Вы нужны мне, Келлер, по делу. Немедленно, — произнес ровным голосом он и готов был поклясться, что в холодных глазах его адъютанта засверкала благодарность. Он протянул ей руку, и девушка, пошатнувшись, встала, стыдливым, но преисполненным благородства жестом поправляя на груди размотавшуюся простыню. — Руки прочь от моего адъютанта, — прошипел он на прощание в лицо молодому офицеру с поднятой рукой. Тот подавился всхлипом. В горах быстро становилось холодно, и, когда Шелленберг со своей спутницей вышли из помещений купален, дыхание уже образовывало в воздухе клубы пара. Шеф разведки посмотрел адъютанту в лицо: те проблески человечности, что сияли в нем во время неожиданного спасения, вновь растворялись в ледяной непроницаемости. — Келлер, вы же понимаете, что оказались сейчас в ситуации, которая способна скомпрометировать нас обоих? Он не хотел ее отчитывать, но решил, что быстрый и неожиданный вопрос после пережитого шока заставит пелену холодности в женских глазах ненадолго отступить. Но Шелленберг не учел одного — вся его распланированная стратегия в той же стрессовой ситуации отчётливо виделась в малейших движениях мускул на его лице. Келлер по-военному выпрямилась. Простыня, скрывавшая ее наготу, вздрогнула вместе с ней, как будто пытаясь освободиться от прохлады свежего горного воздуха. — Я не знаю, какой реакции вы ожидаете от меня сейчас, бригадефюррер, но, наверное я должна сказать спасибо? Эти слова, прозвучавшие всё в том же холодном тоне, но преисполненные небывалой дерзостью, заставили Шелленберга нервно рассмеяться. — Я жду, когда вы, как каждая нормальная женщина, покраснеете наконец, быстро затараторите что-нибудь несуразное или хотя бы возьмете меня под руку, — честно ответил шеф разведки, не в силах более выносить скопившейся между ними недосказанности. Он предполагал, что его резкое высказывание снова заставит Келлер превратиться в ледяную глыбу, но та, к его большому удивлению, впервые за весь разговор изменилась в лице — красивые глаза округлились и наполнились, как показалось Шелленбергу, искренним изумлением. — А зачем вам это надо? — вдруг очень просто и по-детски спросила «ледышка», — это как-то поможет нашей совместной работе? Шелленберг фыркнул. — Это, Келлер, поможет хотя бы тем, что я перестану чувствовать себя так, будто разговариваю с камнем. Вы же женщина! — Вот как, — ледяные глаза вновь пошли рябью непроницаемости, — а я думала, я ваш адъютант. Шелленберг, порядком уставший от того, что беседа пошла кругами, собрался уже было отчитать помощницу за дерзость и отправить восвояси, как вдруг налетевший ветер, этот безбашенный мальчишка, прошелся собеседникам по ногам и как бы невзначай приподнял край спасительной для адъютанта простыни. На свет показались сначала крепкие ноги, затем — кусочек бледной ягодицы, и Шелленберг бы не обратил на этот эксцесс совершенно никакого внимания, если бы унтерштурмфюррер, которая менее часа назад спокойным изваянием стояла обнаженной перед огромным скоплением разномастных мужчин, не ойкнула и не изошлась бы совершенно замечательным, почти малиновым, румянцем. Шелленбергу вдруг всё стало понятно. Эта ледяная девушка, может быть, и была невозмутима до крайности, но чувство неловкости, возникающее в неожиданных ситуациях, было ей не чуждо и отзывалось в ней с двойной силой — ведь она через него показывала не только какое-то физическое свое несовершенство, но и то, что непреступную крепость ее выдержки легко можно было разрушить эффектом неожиданности. Шефу разведки стоило бы негодовать — подобные качества в их общем деле были фактором отвлекающим и очень нежелательным, — но, отпуская адъютанта в номер до утра, Шелленберг вдруг довольно улыбнулся. «Раз краснеет, значит, что-то да в ней не заморожено» — думал он, подбрасывая в воздух упавший на его плечо засохший желудь, — «значит, все-таки живая».