Операция «Машкера»

Накидки скрывают лица, накидки хлопают за спиной вороновыми крыльями. Черная стая как ножом режет толпу, люди отступают, бояре в долгополых шубах, боярыни в цветастых платках жмутся к стенам. А стены высоки… ох, как высоки расписные стены собора, люди суетятся, боятся, ожидают у самого их подножия, и исполинские фигуры святых безмолвно взирают со стен. И они – ждут. Сухо стучит в пол царский посох. Каждый шаг – взмах черного крыла. Царь стремительно шагает по собору. Едва поспевая, течет за ним безликая черная стая. А навстречу – выплеснула белизна церковных одежд. Звонко бьется в пол святительский посох. Хвостом кометы летит долгий шлейф торжественного светлого облачения. Ускоряют шаг. Поотстали опричники, повернул назад клир. Нет никого – лишь двое в огромном соборе. Спешат навстречу друг другу. Спешат – опередить друг друга… враг врага? Филипп достиг точки первым. Взлетел на возвышение. Намертво утвердил посох. Иван остановился в двух шагах. Повторил его движение. Оба окаменели. Опричники быстро подтянулись, оступив государя полукольцом. И в этот миг ребята, представлявшие «трех отроков в пещи огненной», за невиданным зрелищем позабывшие было свою роль, переглянулись – и снова затянули: - Пошто, халдеи бес-стыд-ные, царю без-за-кон-ному слу-у-у-жите… Иван оборотился, пока лишь с легким удивлением, пока еще не вполне понимая… плавным движением отдал назад посох… Федор принял его, многозначительно опустил длинные ресницы... глянул настороженно, сосредоточенно. - Пошто, халдеи бесовские, царю са-та-нин-скому… А, вот и они. У тетки царской брови сошлись в черту, поджаты губы – ждет. Владимир пытается копировать суровый материнский взгляд, и у него почти получается. -… слу-у-у-жите? Отроки начинают понимать, что происходит что-то не то, сбиваются с ладу, поют все более невнятно, и Ивану приходится напрягать слух, чтобы разобрать слова. Ему все еще не хочется верить в подобную дерзость, он готов считать все шуткой, пусть и не слишком удачной… ведь он – сам! – только что строжил своих псов, только что запретил кровопролитие! Ведь – Святки, и в вышних мир, и в человецех благоволение? Иван повернулся к владыке. Филипп остался недвижим. Он смотрел мимо, и лик его был резок и жёсток, словно высеченный из камня. Смиряя себя, Иван чинно сложил руки, склонился перед владыкой, прося благословения. -… почто огнями му-у-у-чаете?.. Филипп не обернулся. Лишь чуть заметно дрогнула стиснувшая посох десница. Иван ждал, склоненный. Это уже становилось нелепо. Плавно, как бы продолжая прежнее движение, он распрямился, приложил руки к груди… как будто так и задумывалось. Он давал Филиппу шанс одуматься. И снова склонился, протягивая сложенные ладони. Филипп не выдержал. Дернулся. Еще далее отворотился, еще выше вскинул гордую голову. И тут не выдержал Федор Басманов. Мягко, точно говорил с недужным или глубоко задумавшимся человеком, увещевающе, почти смиренно, напомнил: - Царь Всея Руси благословения просит. - Не узнаю царя православного в нецарских одеждах! – загремел митрополит. Свершилось. Слова рушились звучными ударами молота. – Не узнаю царя православного в деяниях языческих! Свершилось! Грозный сложил руки на груди, высокомерно вздернул подбородок: - Что тебе, ЧЕРНЕЦ, за дело до наших царских деяний? Быть может, еще можно было все вернуть… быть может, еще последняя, крохотная, ускользающая надежда… Филипп соскочил с возвышения, сразу оказавшись на голову ниже царя, в упор, в лицо выкрикнул: - Кровожадного зверя – деянья твои! И Иван заорал в ответ: - Молчи… Филипп! Не смей, Федор! Не заставляй… Я ЭТОГО НЕ ХОЧУ! У Ивана – лицо старого ворона. Он не кричит – вбивает слова, как гвозди: - Державе нашей не прекословь, не то постигнет тебя гнев мой. Филипп… Филипп растет. Он уже на одном уровне с царем. Лицо – напротив лица. Глаза – в глаза. Оба не выдерживают поединка. Опустить глаза – никогда! Но оба одновременно делают шаг в сторону, вполоборота… В сгустившейся до осязаемости тишине три тоненьких голоска по-прежнему выводят: - Ныне чудо узрите, уз-ри-и-и-те… У самого старшего – черный ужас в черных глазах, остальные еще не поняли до конца…. - Будет унижен владыка земной вла… - песня споткнулась, два голоса разом умолкли, и лишь третий малыш честно пытается дотянуть, - владыкой не…бе… - обрывается и он. Только беззвучно шевелятся припухлые детские губы. Филипп не видит уже Ивана, бывшего друга, вообще не видит человека – пред ним само Зло. - Как Навуходоносор, жжешь, Иван, ближних своих огнем! – гремит владыка, и яростное эхо гуляет под сводами. Пимен глядит из-под белого клобука нахохлившимся седым коршуном. А у царской тетки уголок рта подрагивает предвестием улыбки… - Но и к ним снизойдет ангел с мечом – и выведет их из темницы! Иван взмахнул черным крылом – и в крик, до сорванного горла: - Молчи! Филипп!!! Федор Басманов подался к царю – поддержать под руку, но вовремя остоялся, напряженно вглядываясь, готовый броситься в любой миг. А у Филиппа разом кончились силы. Телесные силы. Он пошатнулся, неловко соступил с возвышения, упал бы, если б не посох. И увидел: Ивана шатает так же. Исчез, развеялся Темный Властелин, адский князь – перед Филиппом снова был человек. Неправый, но все же человек. Господи, ведь оба мы люди… мы же были друзьями… - Покорись церкви, Иван… покайся… - он уже не обличал – просил. – Упраздни опричнину, пока не пришли последние времена. - Уговаривал. Умолял. – Иван… Иван глядел искоса… не верил. Не слушал. Слушать не хотел. И Филипп взорвался. Грянул посохом в пол: - Упраздни опричнину!!! Пока не пришли последние времена! Иван метнулся к нему. Перехватил посох. Лица их были так близко, почти соприкоснулись. - Молчи! – выдавил Иван сквозь зубы. Молчи, дай мне спасти тебя! Филипп услышал этот безмолвный крик. Быть может, еще можно было что-то спасти… хоть как-то, хоть криво-косо, но склеить разбитое… И в этот миг прозвучал ясный детский голос: - Это грозный царь языческий? Иван крутнулся, отшвырнул Филиппа, ошеломленного не меньше государя. А голосок звенел под тяжелыми сводами собора, а детский смех дрожал чистыми серебряными бубенцами: - Мамка, мамка, это грозный царь языческий! И может, не было бы ничего. Ведь что взять с несмышленыша? Может, Иван и пересилил бы себя. Может, заставил бы себя взглянуть со стороны – и увидеть подарок судьбы, рассмеяться самому, потрепать малыша по головке, помиловать, простить… Но в ответ заливистому детскому смеху раскатился басовитый – почти такой же дитячий! – гогот Старицкого князя. Через миг Владимир поймал суровый взор двоюродного брата и, как ни был скудоумен, что-то сообразил, осекся, сморгнул – какие пушистые, оказывается, у него ресницы! – замкнулся. Иван теперь смотрел лишь на Старицких. Увидел, как Ефросинья покосилась на сына, скосила глаза так, что потерялись зрачки, остались видны лишь выпуклые, незрячие белки… Мертвые глаза сказали ему все. Судорожно вцепился он в плечо Федора, зажмурился, выдохнул: - Она, Федька… - и в голос, уже не владея собой, ослепнув от нестерпимой боли, - ОНА!!! Слепо нашарил посох, стиснул до дрожи в руке, вскинул голову: - Отныне… буду таким, каким меня нарицаете! И больше не видел ничего. Охов, возни, непристойной суеты. Медленно, для самого себя – выговорил: - Грозным буду…