Операция «Машкера»

Царь хохотал. Давно уже он не смеялся так – искренне и от души. - Васька, чего хоронишься, шельмец, покажись-ка добрым людям! Но Васька благоразумно унырнул в толпу опричников, стараясь, елико возможно, спрятать под капюшоном преогромный, отливающий всеми цветами радуги фингал. А кто к царю ближе? Малюта. На Малюту и шишки. И нечего глазки долу тупить, псина разобиженная. - Посохом?.. ха… Стару…ха…ха-ха! Баба! – акустика в соборе замечательная, черная опричная компашка сгрудилась в боковом переходе, а раскаты государева хохота громыхают под сводами, заглушая тоненькое пение из огненной пещи. – Тетку царскую не трожь – дому своему сама царица! Ему эта мысль не нравилась с самого начала. Ну и пожалуйста – ни черта не вышло, осрамилась Малютина свора так, что дальше некуда. Намеченный «человечек» успел-таки укрыться на Старицком подворье, лихие опричники забарабанили в ворота – мол, отворяй, хуже будет! Ворота отворились, и… - Так и хряснула по мордам дружину твою молодецкую? – не с чего б веселиться, царским людям обида – самому царю поношение. Но Иван оказался прав. А ему нравилось оказываться правым. – Узнаю родную кровь! Строго говоря, крови той была едва ли капля. Ефросинья Старицкая приходилась Ивану не родной теткой, а женой дяди, Андрея Ивановича, сама же была урожденная княжна Хованская, из Гедиминовчей – ну и в Ивановых жилах имелось самую малость Гедиминовой крови. Но было между Иваном и Ефросиньей, государем и мятежной боярыней, соперниками заклятыми, нечто настолько сходное, что никто, начиная с самого Ивана, не воспринимал Старицкую княгиню иначе, чем царскую тетку. Выждав, пока государь выместит на Малюте свое хорошее настроение, Алексей Басманов (в рясе сам на себя не похожий) подсунулся под левую руку: - Тут бы Старицких всем гнездом сразу и прикончить! Младший Басманов с другой стороны, приподняв край капюшона, интимно зашептал в самое ухо: - В противлении царской воле провинились! Как никогда походил Феденька на милого бесенка. Однако государь не умилился. Рявкнул с напускной суровостью: - Не твое, Алешка, дело, царя учить! И не твое, Федька – руку на царский род подымать! Алексей Данилыч отодвинулся назад. Федор покорно опустил глаза, отступился. Из-под упавшего на глаза локона глянул обиженно, хищно. Иван вздохнул. - Все равно не дам в обиду Ефросинью, - медленно договорил, то ли раздумывая, то ли убеждая, - пока теткою царской именуется… пока матерью царя… нового…. быть не вздумает. Отец с сыном, склонив укрытые черным головы, о чем-то зашептались, и государь, заметив это, прикрикнул: - А вы - место свое знайте, Басмановы! Те промолчали. Малюта не подавал голоса, про всякую мелочь и говорить нечего. Словом, все успокоились, и черная процессия чинно двинулась далее. И тут-то Федька, забежав вперед, поднырнул под арку, по-кошачьи выгнувшись, глядя снизу вверх, в лицо, в глаза, выпалил: - А про чашу с ядом не забыл? Острыми ногтями да в открытую рану. Иван вздрогнул. Вскрикнул: «Молчи!», зажимая ему рот, метнулся было назад, и снова – к Федору, приник, прижался, как к единственной хрупкой опоре своей. Неожиданно жалобно и беззащитно прошептал: - Молчи, Федор… Не приказывал… почти умолял. Перстни до крови царапали нежные губы. -…только молчи… даст Бог, не она виновной окажется…