Белые области

«Вы думаете, что это вы обладаете памятью, но на самом деле это она обладает вами». (Джон Ирвинг, Молитва об Оуэне Мини) Запертому в одиночной камере, Яну ничего не оставалось, кроме как сдаться и начать думать о прошлом. Даже стертое, оно не переставало мучить. С того момента, как он принял препарат, прошло чуть больше трех лет. Сейчас Яну двадцать пять. И почти двадцать два года из этих двадцати пяти он не помнил. Социальная адаптация заняла у Яна примерно год. Еще примерно столько же он провел в коме, в которую погрузился сразу после инъекции. Как ему потом объяснили, у него изначально было что-то не так. Его склонность к природной потере памяти наложилась на эффект от препарата. Ему нужна была существенно меньшая доза. При этом, ни на одном из многочисленных тестов это не получилось выявить. С тех пор программу усовершенствовали, конечно. Но Яну это служило слабым утешением. Ему выплатили положенную компенсацию, как добровольцу. Весьма скромную, а дополнительную страховку он не оформил. «Белые области» предложили ему остаться и жить в клинике, под постоянным наблюдением. Но такая перспектива казалась Яну еще более неприемлемой, чем та жизнь, которую он вел сейчас. Существование лабораторной мыши. Как будто мало того, что за ним постоянно следили и он должен был раз в полгода проходить бесконечные осмотры и тесты. Все эти тесты показывали только одно – его память необратимо разрушается. С каждым днем его разум все больше походит на дырявое решето. События, люди, испытанные эмоции – все это ускользает, превращается в дым. Он разбирает сам себя, вымарывает собственную личность по пикселю. Совсем скоро, может быть, спустя несколько лет, Яну придется вернуться в «Белые области». Ему провели экскурсию по месту, где он будет жить, когда его личность подвергнется окончательной деформации. Пансионат назывался «Загородные сады». В этих садах, в тайне, полностью изолированные от общества, жили те, кто, как и он, стали неудавшимися попытками. «Белые области» подбирала их всех – как заботливое божество собирает покалеченных им же на свою огромную ладонь. Ян помнил красивый и старый замок, и уходящую вдаль прямую галерею из светлого песчаника. Одна арка была видна сквозь другую и так до бесконечности, пока все они не сливались в одну-единственную черную точку. Комнаты в «Садах» были похожи на комнаты в очень дорогом частном отеле. Высокие, выше трех метров, потолки и широкие окна с витражами. Наборной дубовый паркет, отполированный так, что кажется зеркально гладким. Повсюду – зелень, настоящая, не искусственная. Цвел плющ; он увивал стену сочными сильными побегами, а его хрупкие розоватые цветы почти не источали никакого аромата. Такие же увядшие, ко всему безразличные, там жили люди. Ян помнил молодую женщину в красивом платье, оно словно струилось по ее телу, шелк был совершенно как вода, и через него кое-где просвечивала розоватая кожа и чувственные очертания – гладкое бедро, античной формы грудь. Женщина была слабоумной настолько, что ее кормили с ложки и еда вываливалась обратно, а сиделка, в строгом белом халате и наколке, терпеливо вкладывала ее обратно. «Ей двадцать два. Ее разум старше ее на целый век» Разум стодвадцатилетней старухи, которая живет так долго, что забыла, как это делается. Что она хотела забыть в самом начале? Что толкнуло ее на это, отправило в ужасную бездну, в страну, из которой нельзя вернуться? Какие-нибудь проблемы с родителями? Травля? Когда дьявол покупает твою душу, он притворяется самым понимающим существом на свете. Становится твоим лучшим другом. Ян не помнил лица и имени врача, который сопровождал его в тот день, как Вергилий сопровождал Данте в его гротескном путешествии по аду. Здесь, в «Садах», Ян закончит свое земное путешествие. К этому времени он станет слабоумным настолько, что, возможно, забудет, как испражняться. Он опустил голову, скорчившись на узкой жесткой койке. Поместиться на ней можно было только согнув ноги – хоть лежа, хоть сидя. Ян выбрал второй вариант. Он сидел, подтянув колени к груди. Взгляд помимо воли застыл на одной точке – серая бетонная стена, необработанная и не испорченная дешевой краской. Так она была гораздо более красивой. Ян вспомнил свое желание оборвать обои со стен квартиры, которую он снимал раньше. Они были затертыми, в желтых подтеках и следах плесени по углам. Возможно, в этой камере тоже была плесень – Ян чувствовал, как тянуло ее сырым, влажным запахом. В их новой квартире обоев не было – кирпичные стены почти не нуждались в финишной отделке, за исключением нескольких крупных панелей с броскими кадрами из черно-белого кино на кухне, и розового кафеля в ванной. Хозяйкой квартиры была хорошенькая девушка. Она решила, что Ян и Джек – педики, когда они заключали договор аренды. Яну было плевать на цвет кафеля, он едва его заметил, Джек все время ржал, что может быть, они действительно педики? Зато квартира очень нравилась Аманде. Ян знал, она планирует избавиться от него и снимать ее вместе с Джеком. Проблема была только одна – Аманда не была его единственной подружкой, и он вовсе не собирался ограничиваться только ею. Ян оставался его соседом. Молчаливым и невольным свидетелем всех кутежей, которые пережила их крошечная жилплощадь. Иногда Ян отсиживался в кафешке на первом этаже их дома, пока Джек в очередной раз кого-то трахал. Иногда – спал на втором этаже их общей кровати мертвым сном. Они были как братья, один из которых втайне ненавидит другого. Они были даже ближе, чем братья; ведь Джека Ян хотя бы всегда помнил. Сейчас он вспомнил, как Джек, в хэллоуинском гриме зомби, поет - «твоя любовь, твоя любовь, как огромный голубь, насравший мне в сердце», сидя на их микроскопической барной стойке. Она была как раз достаточной, чтобы туда поместилась его задница. Откупоренную и ополовиненную бутылку «Джека Дэниэлса» Джек держал в руке. Его фамилия была Хоакин, а его улыбкой, даже выкрашенной черным на зеленом трупном лице, можно было воскрешать. Мои лучшие друзья, Джек Дэниэлс и Джек Хоакин. Яну показалось вдруг, что он забыл лицо Джека. От этой мысли сердце забилось вдвое сильнее, ему стало почти больно. Но почти сразу же – и это его утешило – Ян снова вспомнил. Это обычное лицо казалось ему таким же важным, как Мона Лиза в Лувре. И в тот момент, когда Ян почти видел, как Джек смеется, несомненно, таким красивым. В запертой двери звякнули ключи: - Мартингейл! На выход! – женский, нарочито суровый голос. Ян поднялся с койки – там стояла темнокожая девушка-полицейский с грубыми чертами лица и немного виноватой улыбкой. - Вы свободны, получите ваши вещи у дежурного. - Вы меня отпускаете? – уточнил Ян. - Да, произошла ошибка, приносим вам наши извинения за доставленное неудобство. Ваше алиби в ночь убийства мистера Фореста не вызывает сомнений. Ваш друг, мистер Хоакин, поручился, что вы были дома, в вашей общей квартире. Теперь и она решит, что они – педики, подумал Ян, но почему-то эта мысль не вызвала у него привычной неловкости и раздражения. Джек не бросил его в беде, хотя разве могло быть как-то иначе? В конце концов, разве не Ян покрывал его перед Амандой? - И… простите, мы знаем, что вы больны, с вами не должны были так обращаться! – Ян молчал, она испытала еще больше неловкости и поспешила закончить: - мистер Хоакин ждет вас в машине! Ян поплелся к выходу чуточку быстрее, чем мгновение назад.