Воскреситель мертвых

      Оказалось, Билл здешний, то есть родился и вырос в поселке и мог наблюдать, как кладбище значительно пополнилось памятниками после лесного пожара.       Сайфер предупредил, что лаборатория расположена близ бурелома и как помещение представляет собой подвал. Мейсон же уверил, будто его этим не напугать, на что молодой ученый, сощурив глаза, как он обычно это делал, намереваясь улыбнуться, одарил юношу заговорщической ухмылкой. Бог знает что она означала.       Выходить за пределы академии, не имея на то веской причины, не представлялось возможным рядовому студенту. Ректор полагал, что молодым людям в поселке делать нечего, и таким образом они лишь будут протаскивать в его храм науки папиросы и прочую дрянь. Задача академии — взрастить докторов, а не контрабандистов. Благо, у Билла давно имелась такая причина и его едва ли можно было назвать обычным студентом.       Все, кто проживает в поселке подле института, а также некоторые преподающие там доктора, знают его тетушку — вдову миссис Дейзи. Женщина живет совершенно одна с тех пор, как во время лесного пожара пылающая ель обвалилась прямо на ее мужа-егеря. Его смерть стала для Дейзи огромной трагедией, и вскоре после этого инцидента рассудок стремительно ее покинул.       Так, каждую неделю, в выходные дни, Билл покидал академию, чтобы заниматься своими делами под предлогом визита к больной родственнице. Временами, когда ему надоедала студенческая рутина, он «навещал» ее и в будние дни. Иной раз отлучаться приходилось по просьбам товарищей — да, у Сайфера действительно были друзья в академии, но в разговоре с Мейсоном он не зашел дальше их упоминания, чем лишь сильнее разогрел интерес последнего к своей персоне.       Путь юношей к подвальной лаборатории брал свое начало тропой среди обугленных коряг и высокой сухой травы, поросшей в тылу здания академии. Оставив забор института далеко позади и украсив пальто репейником, под взглядом одинокого падальщика, лениво парящего в сером небе, они вышли к деревянному мосту — через него нужно было миновать болото. Мейсон завороженно слушал клокотание жаб и наблюдал, как над бархатной гладью трясины вздымаются зеленые пузыри и мельтешат крохотные мошки. Жизнь в городе не баловала Пайнса природными пейзажами, поэтому одной этой картины было достаточно, чтобы привести его в изумление. Его удивляло и то, что рядом с таким, казалось бы, грязным, застойным течением растет столько лекарственных растений: побеги багульника, корневище валерианы, змеевик, угрюмые ивы, опустившие свои длинные ветви прямо в болото, — и это лишь то, что он успел различить с первого взгляда... Ивовые ветви обвивали торчащие из увлажненной почвы корешки болотного кипариса, походящие на рога пятнистых оленей. Некоторые листья запятнал мучнистый налет: должно быть, они пришлись по вкусу Эризифе.       Чем дальше они продвигались, тем уже становилось течение, сопровождающее их путь. Кипарисовые корни вскоре сменились полчищем кувшинок, а затем ров с водой резко свернул в противоположную сторону, открывая дорогу к иссиня-фиолетовому полю люпинов. Юношам, однако, нужно было идти не к полю по левую сторону от тропы, а вправо, в преддверие бурелома, где стояло несколько рядов ветхих коттеджей.       Некоторые из этих домиков наглухо заросли плющом, остальные лишь скромно обступил папоротник. Одна лачуга, поросшая мхом и лишайником, и вовсе обваливалась под землю — она была ближайшей к старому кладбищу. Отсюда можно было наблюдать черные пики каменного мавзолея.       — Видишь вон тот дом? — Билл указал на коттедж, спрятавшийся в тени пары облезлых елей. — Нам туда.       — Как мы попадем внутрь?       — У меня есть ключи.       — Ты украл их?.. — Пайнс пытался сохранить спокойный тон, но вышло у него с трудом.       — По-твоему, я похож на преступника? — рассмеялся Сайфер.       В этом смехе, словно на уровне древних инстинктов, Мейсон учуял нечто необъяснимо неладное. Билл, по всей видимости, моментально уловил недоверие в свою сторону и поспешил объясниться:       — Я жил здесь с родителями до того, как начал учебу в институте.       — Где твои родители сейчас?       — В разъездах. Они здесь больше не живут.       — И давно?       — После моего поступления. Они работают там, я учусь здесь — меня более чем устраивает подобный расклад.       Было заметно, что в этом доме действительно никто не живет, но на фоне остальных коттеджей он выглядел несколько презентабельнее. Его не тронул плющ и все доски остались на месте. Крыша не обваливалась, окна не были забиты. Над входной дверью из дуба висел католический крест. Билл рассказал, что до пожара над их коттеджем стояла вечная тень и прохлада, ведь растущие здесь ели не были такими облезлыми. По той же причине на ступенях некогда лежал ковер из еловых иголок, вздымающийся к самому крыльцу. Сейчас вокруг была лишь голая земля, непригодная даже для самых непривередливых растений.       — Внутри, между прочим, тоже всегда было холодно, даже летом, только это не от тени.       — От чего же?       — От того, что моя мать всегда вела себя, как холодная сука, — Билл в очередной раз засмеялся, и Мейсону вновь стало не по себе.       В любом случае обоих юношей не столько интересовала семья Сайфера и их семейное гнездо, сколько подвал под ним. Мейсон молился у себя в голове, чтобы спуск туда не оказался последним в его жизни. В конце концов, Билла он знал совсем недавно и его репутация не внушала доверия к нему, как к человеку. Было в его лице нечто такое, что и вовсе сложно было назвать людским или даже звериным. Нечто настораживающее, жуткое, но хорошо себя скрывающее за маской молодого гения.       Спускаясь, Мейсон ощутил тот холод, который находит, когда приходится просыпаться от ночного кошмара, словно в самом низу его уже поджидал чей-то труп. Впрочем, это сравнение оказалось наполовину верным: в импровизированной лаборатории Билла можно было увидеть скромную коллекцию животных чучел. Луговой волк, рыжая рысь и большая кошка, явно породистая, небрежно стояли на бетонном полу, слева от входа, обратив свои стеклянные темные глазки на нагрянувших. На их шеях висели ожерелья с перфорированными раковинами моллюсков и разноцветными бусинами из натурального камня. Билл рассказал, что его отец увлекался охотой и таксидермией, и чучела волка и рыси некогда стояли в их доме, в отцовской трофейной комнате.       — А откуда чучело кошки? — поинтересовался Пайнс.       — Когда я принес сюда этих двоих, — Сайфер указал на чучела диких животных, — их худые от недостатка наполнителя тушки и загнанные морды напомнили мне о трех самых главных пороках в видении Данте — об алчности, сладострастии и гордыне. Тогда я понял, что мне нужно лично, своими руками сделать каркас для гордого льва, однако мне негде было раздобыть его шкуру, потому пришлось импровизировать.       — И заменить льва кошкой?       — Мне никогда не нравился мейн-кун моей матери, — добродушно улыбнулся Билл и тут же сменил тему: — Ну, здесь мы и будем работать!       Одну руку Сайфер спрятал в карман пальто, другой же обнял за шею явно не ожидавшего того коллегу. Из-за того, что Пайнс был выше, а вставать на цыпочки не хотелось, ученый слегка растянул свой трицепс, однако виду не подал.       — Я могу осмотреться?       — Прошу, — рука Билла поглаживающим движением спустилась от шеи Мейсона к его пояснице и сразу же спряталась в свободном кармане пальто.       Несмотря на подвальный холод и весьма паршивое освещение, первое чувство, которое посетило Мейсона при осмотре лаборатории, — это легкая ностальгия. Место напоминало ему бункеры из художественных фильмов о конце света, которые они смотрели с сестрой в детстве. Маленькая Мейбл, завидев подобное, тотчас принималась требовать родителей организовать такой же бункер у них под домом.       В символическом смысле слова Мейсон Пайнс действительно переживал конец света прямо сейчас: конец того света, который смертельно ему опротивел. Для него погибал тот мир, в котором он одинок, где знания примитивны, а окружающие считают его чудаком с угревой сыпью или просто-напросто неказистым молодым человеком. Билл не внушал ему доверия, но открывал новые горизонты (до встречи с Сайфером Пайнс не знал, что способен на шантаж), и он был как минимум благодарен ему за это.       Мейсону хотелось остаться в лаборатории надолго; хотелось перебрать все три стеллажа книг, подобных древним гримуарам, один лишь вид которых наводил мысли на нечто непостижимо тайное и зловещее, скрытое меж строк их страниц; хотелось рассмотреть причудливые статуэтки, схожие с тотемами африканских племен и служащие подставками для научных сочинений, а также произведений художественной литературы, которые пришлись по вкусу Биллу; хотелось вдохнуть запах иссушенной лаванды, полыни и курчавого чертополоха, подвешенных небольшими охапками на гвозди в стене, впитавших в себя мрак подвала и пары химических превращений; хотелось покрутить в руках каждую колбу, мензурку и пробирку, впервые в жизни поработать с ретортой и лично изучить все заметки Сайфера с формулами, коими он обклеил каждую стену, а может, оставить рядом и свои собственные примечания.       Стены здесь украшали не только заметки на клочках бумаги и сухие веники из полевых трав, но и животные черепа. По левую сторону, между гравюрой олицетворенного в виде андрогина ребиса и коллекцией жуков за стеклом, на гвоздях друг под другом висели два одинаковых миниатюрных черепа с длинными резцами и широкой диастемой; справа же в порядке убывания размеров шел целый ряд птичьих черепков. Билл особенно гордился добычей совиного черепа и показал Мейсону, какие забавные глазные кости у этих птиц.       Помимо прочего, здесь также был маленький холодильник, вешалка, на которой висел медицинский халат и твидовый пиджак, невысокий шкаф на две дверцы, где стояла квадратная банка с ребенком-гидроцефалом в формалине, железный столик для работы с веществами и самый обычный кухонный стол, предназначенный, по подозрениям Мейсона, для испытаний сыворотки на чьем-нибудь на теле. На шкафу возле банки с младенцем стояло несколько баночек из-под газировки и еще две стеклянные банки: одна из них была забита камнями неизвестного Пайнсу происхождения, другая же — наполнена разной формы кусками янтаря с застывшими внутри членистоногими.       — Что это за камни? — Мейсон не был бы собой, если бы подавил свое любопытство.       — Это конкременты из мочевого пузыря. Завалялись на кафедре патологической анатомии.       — То есть ты решил забрать себе камни, которые были в чужом мочеиспускательном канале?       — Да.       — Гадость какая...       — Я люблю гадости. И ты полюбишь.       Билл любезно продемонстрировал юноше всю утварь, с которой им придется работать, а также те резервуары, что он украл из музея на кафедре фармакологии для ублажения нужд своего внутреннего коллекционера. Посуда времен алхимии выглядела по-кукольному хрупко и прелестно: сосуды из разноцветного стекла с крохотными острыми носиками, мраморные ступки и пестики с резьбой в виде герметической символики, антикварные перламутровые флаконы из-под лекарств, реторта из хрусталя — все это ученый расставил на холодильнике в пределах фарфорового подноса (данная вещица была частью приданого его матери).       У Мейсона разбегались глаза от обилия столь разных и необычных предметов вокруг него. Он даже рискнул пошутить, что Сайфер обокрал каждый этаж их института.       — В моих планах еще амбулатория и, возможно, госпиталь за несколько километров отсюда. В твоих, кстати, тоже: нам надо достать где-то эпинефрин и прочие мелочи, — серьезно ответил Билл.       Вдруг внимание Мейсона привлек самый обычный относительного остального билловского барахла предмет.       — Не знал, что ты носишь очки.       — Не ношу.       — Но они лежат вон там, — Мейсон указал на одну из полок в стеллаже.       — Не ношу, но должен... — Билл хотел закончить на этом, однако заметил ожидающее больших пояснений лицо коллеги и соизволил продолжить: — У меня астигматизм правого глаза, потому мне неудобно носить очки. Я надеваю их только в случае острой необходимости.       — Мило, — ляпнул Пайнс, крутя в руке камушек из чьего-то мочевого пузыря.       Сайфер лишь недоуменно поднял бровь в ответ, после чего молча ушел к стеллажам, оставляя Мейсона поразмыслить над уместностью сказанного им слова. Казалось, будто от стыда на лицо последнего тогда села митральная бабочка. Блондин, словно назло, долго ковырялся в коробке с бумагами, заставляя Пайнса чувствовать себя здесь откровенно не к месту. Как быстро изумление переходит в тревогу рядом с Биллом.       Тем не менее, оставив небольшой инцидент позади, Сайфер все же развернулся обратно к смущенному коллеге и со звонким хлопком кинул на стол стопку рукописей.       — Ну что, мой дорогой ассистент, ты готов к работе? — с азартом спросил ученый, нацепив на лицо свою рядовую ухмылку.       — Да... — зачарованно ответил Пайнс, приближаясь к чужим наброскам.

***

      Припыленные профессора-менторы и студенты в белоснежных халатах выгоднейшим образом смотрелись на фоне медицинской академии, а Билл и ему подобные были ее зловещей тенью. Они — золотая челюсть науки. Они раскромсали ее гранит своими лигатурными зубами 750-ой пробы и запили его ртутью.       Мейсону хватило трех недель совместной работы с Сайфером, чтобы понять, что такое бешеный темп. Мейсон не позволял себе ни усталости, ни выгорания, ни сомнений в том, чем он занимается и с кем он этим занимается. Пока его левая рука всеми силами держала поднятыми тяжелые веки, правая истерично вычерчивала уравнения и схемы. Пайнс уже бредил бензольными кольцами даже во снах, хотя сон стал непозволительной роскошью. На первых порах подобный расклад даже устраивал юношу: в конце концов, он сам того возжелал.       Однако и первая волна разочарования не заставила себя долго ждать. На то было несколько причин.       Во-первых, новый образ жизни, причем отнюдь не здоровый, сполна выдавала одна лишь наружность Мейсона: под красными глазами, за гусиной лапкой первых морщинок, кожа стала фиолетовой, в крапинку из милиумов, а прыщи под курчавой челкой стали столь многочисленны, что некоторые из их скоплений уже наверняка повторяли форму каких-нибудь созвездий. У них с Биллом даже возник особый ритуал, с этим связанный: Мейсон молча поднимал ладонью густую челку, а Сайфер брезгливо кривил лицо, после чего приступал к разведению суспензии с салициловой кислотой. Сон, питание и прочие издержки физиологии стали потребностями до того вторичными, что мысли о них в голове Пайнса по мере увлечения делами стоящими перестали присутствовать в принципе. Его извечными спутниками стали зевота и вздутый живот под торчащими ребрами, а еще покалывающее ощущение в эпигастрии (желудок явно не был в восторге от происходящего).       Во-вторых, Билл требовал регулярной вовлеченности в свой проект, что критически сказалось на успеваемости Мейсона. Пайнс не был глуп или недостаточно сообразителен для какой-нибудь рядовой медицинской дисциплины, однако поставил их с Биллом совместную работу в приоритет, потому уже привык клевать носом на лекциях и не раз слышал от преподавателей укоризненное: «мистер Пайнс, я Вас не узнаю».       Если раньше Билл давал ему немного тяжелой работы, то теперь он мог позволить себе переложить на сутулые плечи безропотного Пайнса некоторую часть собственных обязанностей. Так, однажды, Мейсон привлек внимание проректора по воспитательной работе. В тот день ему пришлось заканчивать за ученого расчеты и занимался он этим на лекции, посвященной нормальной анатомии органов чувств, которую вел собственно проректор, в более молодые годы специализировавшийся на данной теме. Когда-то этот мужчина был действительно толковым врачом, однако сейчас профессионализм медика уступил простому человеческому тщеславию; стоило его дипломам занять чуть более половины стены кабинета, как он горделиво задрал голову, смиряя высокомерным взглядом старших преподавателей, лаборантов и, конечно же, студентов.       Проректор не позволял конспектировать свои лекции: наспех записывающие студенты так увлекаются, что едва улавливают смысл сказанного, соответственно, никакой информации для себя толком не выносят. Отсюда становится очевидно, каким образом его внимание привлек Мейсон, сидевший прямо на первом ряду, так как не успел прийти вовремя и занять место подальше.       — По-моему, я говорил в начале лекции, что не позволяю конспектировать.       — Что?.. — вяло переспросил Пайнс, с трудом отрывая взгляд от записей.       — Издеваетесь надо мной, молодой человек? — мужчина явно был слишком горд, чтобы повторять свои слова дважды.       Юноша не понял, что в его кратком вопросе могло показаться проректору издевкой, но был достаточно смышлен и порядочно измотан, чтобы не уточнять. В лекционной настала гробовая тишина. Казалось, будто там и не было никого, кроме разгневанного проректора и Мейсона, однако за ними наблюдали все собравшиеся здесь первокурсники, затаив дыхание от страха перед наставником.       Ректор вырвал из рук Пайнса бумаги и наспех просмотрел расчеты, после чего взревел:       — Бессовестный! Как у тебя хватило наглости доделывать домашнюю работу по химии на моей лекции?! Я осведомлен о Вашей скатившейся успеваемости, мистер Пайнс, и хочу Вам сообщить: столь отчаянная попытка привести ее в должный вид никак не сможет оправдать ваше благое намерение. Это банальное неуважение ко мне.       Недосып не позволял Мейсону полноценно улавливать смысл того, что до него пытаются донести. Интуиция подсказывала ему, что эмоции в чужой речи обратно пропорциональны содержащемуся в ней смыслу. Он не испытывал стыда или страха, как остальные студенты в лекционной; он хотел лишь продолжить свою работу и изо всех сил старался не закатывать глаза на причитания проректора. И в тот момент, когда Мейсон решил, что стал полностью равнодушен к словам мужчины, последний поспешил закончить свою речь весомой угрозой:       — Я также в курсе, что вы якшаетесь с Биллом Сайфером, мистер Пайнс. Если до меня дойдет информация о том, как вы устраиваете беспорядки в академии или за ее пределами, я позабочусь, чтобы никто из вас здесь больше не учился. Если, конечно, Вы не вылетите отсюда раньше со своим средним баллом. Порог существует для всех, и Ваши родные очень расстроятся, узнав, что их якобы смышленый сын не сумел его преодолеть на первых же экзаменах.       Лишь на этих словах Мейсон, наконец, проснулся. Одно дело подвести Билла, совсем другое — родителей, чьи строгие тени нависли сейчас над его совестью, точно дамоклов меч.       После этого инцидента Пайнс задумался о том, стоит ли ему продолжать ассистировать Сайферу, о чем и сообщил последнему.       — Что же... — задумчиво начал Билл, сделав продольный разрез на брюхе лабораторной крысы, — из тебя пытаются сделать пушечного медика.       — Пушечного медика?       — Как мясо, только медик. Лишенный индивидуальности, с приземленным взглядом на медицину... Зависимый от цифр в журнале, которые выдают за объективную оценку знаний и умений.       — Я понимаю, но вылететь из института не горю желанием, — понуро ответил Пайнс, набирая шприцем раствор.       — Стало сложнее воровать крыс... Лаборантки извечно косятся на меня, — ученый перевел тему.       — Я должен вернуться к учебе, Билл, — Мейсон положил шприц на стол, опустив голову.       После столь драматичной в восприятии Пайнса фразы Сайфер вынужден был недоуменно наблюдать за тем, как его коллега противоречит самому себе: сказав об уходе, он не сделал ни шага в сторону выхода из подвала, а лишь упрямо скрестил руки на груди.       — Хочешь, чтобы я убедил тебя остаться, да? — спросил Билл, нехотя отрываясь от мертвой тушки.       — Хотелось бы, — молодой человек решил оставить при себе свой страх узнать, что с ним может случиться, стоит ему бросить Билла.       — Ладно... Так и быть.       Сказав эти слова, Билл столь пренеприятным образом изменился в своем лице, что Мейсон многократно пожалел о решении остаться в лаборатории: такой маниакальной злобы в глазах он не видел ни у кого, а искривленный, будто в обиде, рот, казалось, вот-вот начнет изрыгать на него всяческие проклятия и сыпать оскорблениями. Эта злоба делала его уродливым, жутким, и хоть созерцать ее бедному Пайнсу пришлось лишь несколько секунд, он надолго сохранил ее в памяти.       Вероятно, неоднозначная личность Билла Сайфера была той самой третьей причиной большого разочарования Мейсона Пайнса, что было предсказуемо: чем сильнее человек вас очаровывает, тем сильнее способен он вас опечалить. За все их совместное времяпровождение Мейсон пришел к выводу о том, что Билл напрочь лишен сопереживания. Дело было не только в язвительности и наглости его коллеги, не в его привычке все обесценивать, но в страшной, пугающей бесчеловечности. Эта злоба, это глубокое отсутствие эмпатии словно происходили из самого его бессознательного. Билл не мог воздержаться от циничных комментариев по поводу писем Пайнса к сестре и родителям, что, по мнению Мейсона, говорило об определенной детской травме, однако он не мог утверждать и уж тем более расспрашивать.       Особую жестокость юноше приходилось наблюдать во время их работы с крысами: Биллу недостаточно было нескольких тушек — он коробками выносил грызунов из институтского вивария, а в своей лаборатории сворачивал им шеи и раскладывал их мертвые тела вдоль стола в порядке «свежести», то есть ближе к выходу лежали те крысы, что были убили последними. Это было необходимо для того, чтобы установить минимальное время от начала смерти, за которое сыворотка сможет подействовать. Пайнсу каждый раз становилось откровенно не по себе от этого зрелища; одно дело препарировать лягушку в школе, совершенно другое — видеть целый стол мертвых белых крыс с зафиксированными изолентой лапками.       Мейсон, однако, не мог не признаться самому себе в том, как красив ученый, стоящий над полчищем мертвых телец со шприцем в руке и сигаретой в зубах, дым от которой время от времени обжигал его темные ресницы. Ему казалось дьявольски привлекательным то, как Билл сосредоточенно хмурит брови, как его голос становится строгим, как иногда он в буквальном смысле стискивает зубы в злости из-за очередного провала... Этот список можно было продолжать сколь угодно долго, и от этого молодому человеку тоже было не по себе.       Никогда прежде он не испытывал подобных чувств. Когда они случайно касаются рук друг друга и Мейсон знает, что с его стороны это была не совсем уж и случайность, он думает о том, понимает ли это Билл. Когда он слышит фамильярные шутки в свой адрес, то каждый раз спрашивает себя: по-прежнему ли это лишь шутки? Если да, то почему в них ему регулярно чудятся намеки?       — Вот, — Сайфер взял с полки стеллажа увесистую тетрадь и положил ее на стол перед юношей, — достаточно убедительно?       — Что это?       — Ты, возможно, слышал, мой дорогой коллега, что мне уже приходилось учиться на первом курсе... Так вот, за все то время у меня сохранились весьма полезные для тебя записи — это конспекты занятий, лекций, вопросы к экзаменам и ответы на некоторые тесты. В общем, все, что нужно врачу, и даже больше, ты здесь найдешь. Потратишь меньше времени на поиск и штудирование учебных материалов, а успеваемость только повысится. Выгодно.       На столе лежала с виду самая обычная тетрадь для сочинений. Выделяли ее лишь объемы исписанных страниц, пара закладок в виде листьев пепельного крестовника и по неизвестной причине заклеенные тремя кусками изоленты линии для подписи.       — Теперь этот Гигантский кодекс твой. Дарю, — добавил напоследок ученый.       Мейсон не понимал этой заботы, ведь она противоречила всему сайферову существу, однако, искренне поблагодарив коллегу, он оставил записи себе.