***
Чэньцин черно-красное не носила. Ей очень хотелось, но было нельзя. Все на свете прекрасно знали, чьи это цвета. Все на свете единогласно признавали черно-красное цветами хозяина. Люди избегали такого сочетания, как чумы, а на редких смельчаков косились с подозрением. Чэньцин втайне этим гордилась. Но — увы — не могла свою гордость показать. Ее имя само по себе уже вызывало очень много вопросов. А ее лицо… ну, к счастью, в такой глуши его было совершенно некому узнавать. В любом случае, дополнительные подозрения у людей вызывать не следовало. Поэтому Чэньцин носила серый и черный, носила коричневый и зелёный. Какие угодно цвета, лишь бы — хотя бы! — темные. Но черно-красный она себе не позволяла. Разве только красную заколку в своих черных волосах. В конце концов, куда же Чэньцин без своей кисточки? Кисточки, которая даже изменилась вместе с ней.***
Чэньцин не очень-то любила тишину, осторожность и безмятежность. Она любила — петь. Самозабвенно, напряжённо, почти захлебываясь. Чтобы голос ее — летел, прозрачный и пронзительный, неземной, ничем в этом мире не сдержанный. Чтобы трели были — как бурлящая горная река, как поток ледяной ярости. Она любила — свободу и размах. Ощущение власти и силы. Покорных ей смерти и тьмы. Она всегда сдерживалась. Даже теперь, в одиночестве. Просто по привычке. Просто потому, что осторожным был хозяин, потому что он ее силу никогда полностью не отпускал. Каждая мелодия — кроме той, что он играл в ту ночь в Безночном городе — пересыпана была четкими «нет» и тысячей уточнений, приказывала мертвецам избирательно, ювелирно. Темной энергии всегда использовалось по возможности мало. Пусть со стороны и могло казаться, что это не так. Вэй Ин делал все, чтобы не вредить живым и не тревожить лишний раз мертвых. Чэньцин совершенно не считала, что люди того стоят, но из уважения к хозяину сдерживалась и поступала так же, как поступил бы он. Так было, помимо всего прочего, и безопаснее.***
Иногда Чэньцин всё-таки до боли в горле, до боли в сердце, до слез на глазах хотелось петь. Звать из небытия кого-то, даже зная, что ее не услышат; перекрикиваться своим холодным голосом с отчаянной, не менее холодной пустотой. Чэньцин было ужасно одиноко. Остро и тоскливо тянуло что-то в груди. В такие ночи Чэнь Цин убегала от людей, забиралась куда-нибудь повыше — на обрыв, на вершину холма или хотя бы на дерево, — и дышала наконец полной грудью, и пела, и пела, и песней своей плакала. Замыкая внутри кипящую тьму, голосом и ничем, кроме голоса — без слов, лишь переливами одинокой флейты. Перед лицом неба и луны. Болезненно и высоко, как звёзды. Всю ночь, пока не потянется наконец вдали, над горизонтом, светлая лента рассвета.Старая мелодия для флейты Притупилась и не ранит душу; Только полночь черной кошкой где-то Притаилась за спиной послушать. Мне одной ажур понятных звуков У рубца давнишнего совьется, Оглянувшись смутно, близоруко, Он стилетом в душу не вопьется… Холодком потянет из-под щелки, Куда свет упал случайной щепкой — Встрепенется жилка и умолкнет, Вновь заснув у сердца крепко-крепко. Но потянет, чтоб понежиться с тенями, Руки музыка к усталому камину, Да сорвется на созвучие с годами, И заплачет тонко-тонко, длинно-длинно… Вот тогда откроются все раны, Рваной болью мне охватит горло Перелив высокий. Очень странно, Что я все так четко, ясно помню… Оборвется трель уж там, у края, Как меня моя оставит сила — Расцветет душа опять сгорая; Музыка, как жаль, не притупилась… Вспомнятся березы две у моря, И развяжется усталой, серой лентой Все, что было… все, что твердо помнит Старая мелодия для флейты…