Запах граната

— Вера, ведь тебе же известно: это не более, чем последнее желание! — Как ты можешь просить меня о таком? Вера всегда была из тех спокойных, разборчивых в своих словах людей, однако мне удалось вытянуть из нее остатки терпения; она размахивала руками, то шепча, то вновь перекрикивая мои просьбы. В ту минуту, я видел в ней некую тень своего шурина; такую же хрупкую, но чрезвычайно шумную фигуру. — Однако! — громко воскликнул я, вопреки своему не менее сдержанному нраву, — Не принимай это за мою, и только мою, просьбу! Я лишь спросил тебя об этом. — Да как ты можешь? Этот вариант нельзя даже рассматривать! Такие просьбы. Нет, каким бы печальным не был его конец, я не могу. Вера выдохнула с таким усилием, с таким трудом опустилась на стул, что я наконец успокоился. Все же мы оба устали. — Если другого ответа быть не может, — вздохнул я, затем приблизившись и немного виновато поглаживая ее нежные руки, — Я не стану давить на тебя. Ты все же права. Это не должно влиять на нас так сильно. Не знаю, держит ли она на меня обиды, но после нашего шумного разговора, Вера откланялась в свою комнату, ссылаясь на усталость, и не выходила оттуда вплоть до ужина. Застав ее уходящую, у самых дверей, Коля молча уступил ей дорогу, не спрашивая ни о чем. Меня он, однако, спросил только об одном. — И чья это вина? — Возможно моя, а может и Желткова. — Что ты хочешь этим сказать? Он опять?.. — Успокойся, Коля, здесь нет ничьей вины. Я просто пошутил. Я попытался повторить тот успокаивающий жест рукой, но шурин резко опустился на тот же стул, отворачиваясь к столу. — Возможно, ты и есть виновник, — резко проговорил Коля. — Неужели я один? — Нет, не только ты, — усмехнулся Шурин, — Твои шутки виноваты ничуть не меньше. Коля не шутил, да и лицо его было предельно серьезным, но отчего-то я засмеялся. Не знаю, спугнуло ли это его, но Коля не стал долго задерживаться и вернулся в свою комнату. Теперь я был совершенно сбит столку; держит ли шурин такую же обиду или же он и вправду устал? Добиться ответов я смог только через несколько дней. Однако, узнав из утренней газеты, было уже поздно просить Веру о встрече. Желтков не дождался, или не желал ждать вовсе, моего ответа. Я не хотел никого заставлять, я только пытался облегчить его участь, наградить его за то терпение, за ту любовь, что он оберегал. Мне не терпелось увидеть его. Потрясенный таким неожиданным уходом Желткова, я все никак не мог обрести покой, и меня терзала мысль, а смог ли он? Собравшись рано утром, мне вздумалось предупредить об этом Колю, хоть я и понимал его нежелание слышать этого. Тихо постучав, не дожидаясь ответа, я вошел в комнату, — Коля не запирает ее на ночь для меня и подобных неожиданных визитов, — однако я нашел его в постели, спящим так крепко, что даже стук в дверь его нисколько не побеспокоил. Я наклонился к его хмурому лицу, застыл, прислушиваясь к тихому сопению, и прошептал: — Я хочу навестить Желткова, вернусь к обеду. Просто хотел, чтобы ты знал. Коля, конечно же, мне ничего не ответил, да и не слышал меня, но на душе было как-то нестерпимо тяжело, я не мог уйти не поговорив с ним. Даже если так. Большего я себе не позволил, сразу же поспешил к выходу. В квартире Желткова поменялось все. Я был здесь один единственный раз, но посвятил этому месту почти треть своего сердца. Я увидел то, о существовании чего только догадывался, то, во что боялся, но желал верить. Желтков, стало быть, и сам не осознал, что для меня значила его жертва. Я все глядел на его спокойное лицо, на красивые, нежные черты лица, такие женственные, что ненароком сравниваешь его с девушкой. Я был опечален, что так и не смог ничего сделать для него и его сердца, но взгляд мой был прикован к его упоенному лицу. Я не видел улыбки, но меня больше не терзал вопрос о состоянии его души. — Господи, это участь всякого вестника Твоего, — вдруг вырвалось из моих дрожащих губ. Я опустился к нему и легко коснулся его бледного лба, даря некий благодарственный поцелуй. Мне было спокойно и нестерпимо больно. Я покинул квартиру Желткова не пробыв там и пяти минут. По возвращению домой, я застал Шурина на веранде. Он тут же подозвал меня к себе, усаживая рядом, настаивал так искренне, что я остался не входя в дом. Со мной происходило нечто совершенно удивительное, нечто приятное моему сердцу. Было ли это сделано с умыслом или же это лишь один из непредсказуемых эпизодов жизни? Я помнил о Желткове и хранил частичку той боли, что внушило мне его бледное тело, но один взмах руки моего дорогого шурина наполнял меня благодарностью за этот миг. Мы сидели с Колей на веранде, ели привезенные из Закавказья гранаты и могли позволить себе улыбки. Эта сцена была идентична одному далекому, даже счастливому, летнему дню, когда мне удалось сблизиться с Тугановскими. Хоть мне и пришлось отлучиться ненадолго, Коля все так же сидел на веранде, дожидаясь меня. — Помнишь ли ты, когда мы в последний раз ели гранат вместе? — мне хотелось услышать больше об этом дне. — Гм, — Коля задумчиво пережевывал сверкающие, точно драгоценные камни, кроваво-алые зерна, — Наверное.. в детстве. — Это было так давно, мне хочется взглянуть на это время еще раз. Коля вдруг посмотрел на меня так строго, что эти слова показались мне лишними. Я замолчал и про себя повторил сказанное. Шурин почти сразу расплылся в нежной, почти детской улыбке. — Можно представить, что все так и есть, — Тугановский улыбался так знакомо, как-то по летнему тепло, что и мне захотелось примерить эту улыбку. День мой стал чудесен и мил, и я вдыхал запах граната, желая сохранить эти часы. Коля опустил голову, очень удивленно разглядывая образовавшееся пятно на рубашке. — Ты ешь его слишком быстро и грубо, — заметил я, однако, признаюсь, только для того, чтобы скрыть улыбку. Коля равнодушно хмыкнул, зачерпнув еще горсть. Он оставался таким спокойным, в то время как во мне что-то точно цвело; мне не терпелось поговорить с ним или послушать о переживаниях его сердца, может даже уговорить его напеть какой-нибудь мотив, — все-таки о его чудесном голосе знали не так много людей, включая меня и Веру. На рубашке образовалось новое пятно. Что-то вынуждало меня говорить. — Я хочу знать, имел ли я что-то общее с человеком, которого ты любил долгие тринадцать лет, — по правде говоря, я не желал заявлять это так прямо, но что-то не оставило мне выбора. Без сомнения, выбора у меня не было. — Хочешь знать? — шурин вновь зачерпнул горсть граната, даже не глядя на меня, реагируя на вопрос с тем же спокойствием. — На самом деле, прозвучит достаточно самодовольно, но я уверен, что это был я; мне нужно только твое подтверждение. Резко возвращая ложку на место, возмущенно вздыхая и шипя, Коля наконец посмотрел на меня так, как я того желал. — Я знал тебя еще мальчиком, если не ошибаюсь, тебе было двенадцать. Я был с тобой с тех самых пор, а тринадцать лет, уж поверь, очень долгий срок; и за этот срок я не знал никого, на кого бы ты смотрел так же. — Как хвастливо, Василий Львович, — шурин гневно скрипнул стулом, грозясь вот-вот уйти и разрушить мой идеальный мир, — Неужели тебя так развеселило зрелище в квартире Желткова? Все же он знает. — Не будь так жесток, — у меня внутри все похолодело, — Могу я отвлечь себя от этих мыслей? — Ты не сказал о нем ни слова. Один вздор. От чего же тебе хочется отвлечься? От его мертвого лица? — Смерть не пугает меня так, как человеческие поступки, которых я не понимаю. И его лицо не было страшным, оно было очень красивым и спокойным. — Василий Львович, что же тебя так огорчило в этом спокойном и красивом лице? Меня беспокоило, что мои переживания не достигнут Колю; он снова посчитает это декадентством и ерундой, и закроет от меня свое сердце. — Его смерть, она.. она напомнила мне подношение. Смерть Желткова, как и его любовь, была чистой, отчаянной и самоотверженной. Подношение отличается от жертвоприношения: подношение не ждет результата, не надеется на ответ, в подношении нет ничего, кроме желания принятия. Это покорность раба. Коля, я взглянул на него, на его блаженное лицо, и мне казалось, что всего себя, даже смерть свою он преподносит Вере, будто во имя ее одной уходил отсюда. В этот раз, Коля выглядел немного растерянным, — так всегда происходит, когда ему приходится верить в слова, которые он даже не хотел слышать, — и это дарило мне надежду на короткий миг полного взаимопонимания. Удалось ли мне достучаться до него? — Я не знаю ничего о подношении и такой рабской покорности своей любви; моя любовь была даже более неправильной, но я не становился заложником этого чувства, не поддавался ему, — Коля редко говорил о своих чувствах, а если и говорил, то всегда шептал, совсем как сейчас, — Я боролся с надеждой на утро без этой боли. Я делал все возможное ради такого утра. Мне не понять трагедию Желткова, как и твоего восхищения, но, Вася, возможно тот, кто действительно ничего не понимает, это ты, потому что ты восхищаешься зверем, раздирающим человеческие сердца годами. Я не говорил тебе о том, как давно думаю о тебе, чтобы не извращать наши детские воспоминания, время, когда в твоем сердце появилась Вера. Вася, я хотел умолчать о своих позорных тринадцати годах, но то, как ты восхищался чувством Желткова, не оставило мне выбора. Наконец достучаться до сердца одними лишь только словами удалось не мне, но ему. Я поднялся с места, обошел стол и приблизился к нему. Коля взволнованно крутил головой, оглядываясь, нет ли никого вокруг. — Мне жаль, что ты был так враждебен к этому чувству, — я поддался желанию прикоснуться к его груди, задел розоватые пятна на рубашке, и почувствовав сердце, продолжил, — Но прошу, отныне, не будь так жесток к нему. В этом уже давно нет нужды, ведь я не оставил тебя на растерзание. Коля, должно быть, желал ответить какой-нибудь колкостью или же назвать все это бредом, а затем наконец встать и уйти. Но пока я осторожно держал его лицо в руках, он не пытался уйти. Я давно не позволял себе этого, но в последний раз я целовал Колю перед именинам Веры. Все таки это как-то не вписывалось во всю эту суматоху с подаренным браслетом, но эта минута, наполненная вкусом и запахом граната, стала мне очень дорога. Раздался скрип двери и я сам не заметил, как мои пальцы суетливо перебирают гранат. — Вася, не руками же! — строго проговорила Вера, на ее лице не было даже тени улыбки, она собиралась к нему. Я все сомневался, по прежнему ли я ей неприятен, или же она уже простила меня. Расценить это замечание как прощение было бы немного самодовольно, но я не мог отпустить ее не сказав ни слова. Я знаю, я узнал по ее скорбному и испуганному лицу, что она чувствует, что она хочет услышать что-то человеческое, рассказать это человеку дорогому, которого ты бы ни за что не хотел видеть на месте мертвеца. И я попытался сделать это за нее: — Вера, попробуй показать брату, как нужно есть гранат, пока Коля окончательно не запачкался. Хоть я и не надеялся рассмешить ее, она быстро взглянула на рубашку Коли и ее губы дрогнули в попытке улыбнуться. Она быстрым шагом подошла к столу и взяла ложку у брата, аккуратно поднесла ее к приоткрытому рту, стараясь не запачкать платье, будто и вправду учит младшего брата. Коля все смеялся, пока я хлопал и кричал «браво», и Вера была готова улыбнуться нам, но что-то будто сломалось в этой улыбке, и она поспешила к экипажу. Я почувствовал, что кто-то сжал мою правую руку и, честно говоря, на секунду даже испугался. Шурин потянул меня чуть ниже, к его лицу, от которого исходил насыщенный, терпкий запах граната. — И все-таки она немного испачкала губы, — улыбаясь говорил Коля. Убеждать его в том, что это было неизбежно, я не стал; мои губы так же перепачканы кроваво-красным, его — не лучше. Я покачал головой, вроде собираясь что-то сказать о его обмане сегодняшним утром, но меня отвлек сладковатый привкус, так неожиданно накрывший мои губы.

***

Вера все гладила его волосы, щеки, говорила с ним о том, что уже не имело никакого смысла, любовалась его слабой, почти выдуманной улыбкой, что угодно, но не позволяла себе плакать. Когда она наклонилась поцеловать его лоб, до нее дошел терпкий, сладковатый запах. «Не может же браслет так пахнуть!» — подумала Вера, оглядывая его руки, в которые аккуратно вложила подаренный им браслет. Желтков будто улыбался ей, будто ради этого он и жил, ради этого и умер, и запах этот показался ей таким знакомым, таким родным. В момент, когда Вера уже собиралась уходить, она ощутила на себе некий призрачный взгляд, возможно ей только показалось, но это был не холодный, пугающий взгляд, точно преследующий виновников своей смерти. Это было нежное, не имевшее сожалений, «прощай». Вера поспешила наружу, пряча влажные от слез глаза.