Запах граната

Никогда еще прежде, чьи-то чувства так крепко не впивались мне в сердце: словами, этой дрожащей искренностью в голосе; глазами, от слез ослепшими ко всему постороннему. Мне будто открылось нечто сокровенное, чем втайне делятся между собой, робко передавая из рук в руки, неземные создания. Человек напротив, точно из стекла: я отчетливо видел томящиеся в груди чувства, видел сквозь побледневшие руки, и лицезреть его цветущее, словно огромный букет, тело, несомненно было даром свыше. Его не достигшие сердца моей жены чувства очаровывали присущей ангелам чистотой и покорностью. Хоть это и во всех смыслах неправильно, отчего-то, я не испытываю ревности: меня нисколько не злит его влюбленный взгляд, когда он говорит о ней. Мне не все равно, однако на фоне его прекрасных, самоотверженных чувств, ревность выглядит нестерпимо пошло. Желтков выждал необходимую для столь неловкого момента паузу, и отрешенно шагнул к источающему свет окну. Вопреки моим догадкам, свет не просачивался сквозь его прозрачно стеклянную фигуру, а лишь мягко обрамлял длинные пушистые волосы. Печальный, обессиленный взгляд, сосредоточенный на деревянном полу; чуть подрагивающие пальцы, не расстающиеся с пуговицами пиджачка; сгорбленная, как бы оплакивающая усопшего, фигура — все его естество, есть ни что иное, как олицетворение великой трагедии души; и с каждым мгновением осознание все сильнее обрушивается на меня, нестерпимо давя своей тяжестью. Я с трудом переношу печальные истории; хоть и прекрасные, но грустные мотивы мелодий; даже реплики актеров в театре способны мучить меня неделями: не в силах совладать с щемящей болью в груди, мое сочувствие пересиливает всякое понимание реальности. И прямо сейчас, я, словно не имея перед ним на то права, присутствую на трагедии этого человека; воочию наблюдаю, как его тело покрывается болезненными трещинами, грозясь осыпаться бесконечными признаниями в любви. Вся его сущность, все его мысли и действия состояли из любовных клятв. В момент, когда его взгляд коснулся облика Веры, Желтков был разрушен, разрушен и собран по крупицам, его кожа была сшита из слов: «Я люблю Вас». Будто истекая кровью в открытом море, он источал неиссякаемый поток чувств, наполнявших маленькую, точно кают-компанию, комнатку. Тяжелые вздохи Николая Николаевича и мое прерывистое дыхание смешались с его безмолвной агонией, создавая некую неподъемную, непосильную даже Исполинам тяжесть в воздухе. Его худые пальцы уперлись в стену, Желтков обернулся к нам, глядя по очереди, то на Николая, то на меня. — Прошу, — он указал на диван, задержав взгляд голубых глаз на моем растерянном лице. От глубины чувств, заключенных в этих глазах и так неожиданно открывшихся мне, у меня перехватило дыхание. Могла ли когда-нибудь постигнуть меня столь же прекрасная в своей трагичности случайность, не будь я здесь сегодня? Николай нетерпеливо покусывал нижнюю губу, демонстративно выдыхая через нос, будто давая Желткову понять, что у него отсутствует всякое желание продолжать этот разговор. — Не вижу смысла оставаться здесь и дальше, — он хмыкнул в своей привычной манере и резко развернулся к двери. — Я понятно изъяснил ситуацию и наши требования. Надеюсь, Вы прекратите свои попытки связаться с моей сестрой; в противном же случае — последствия Вам известны. Может ли быть, что мне лишь почудилась легкая ухмылка на девичьем лице Желткова, когда Коля заговорил о «последствиях»? Оставляя Желткова позади, гордо вздернув подбородок, шурин поспешил к выходу. Его сходство с Верой заключалось не только во внешности и царственной строгости, но и в желании быть услышанным: это выражалось в случаях, когда не воспринимали его предложения, небрежно отмахивались от выдвинутых им теорий и всячески игнорировали; тогда лицо его становилось мрачным, на лбу собирались морщины, а глубоко в груди расползалась, точно потревоженные змеи, боль. Посему, замедлив свой шаг у выхода, он коротко взглянул на меня через плечо своим выжидающим лисьим прищуром. Не хотелось огорчать своего дорогого шурина, однако, у меня еще оставались дела с Желтковым, и я не мог уйти прямо сейчас. — Я сейчас подойду, — в попытке заверить его, я сделал шаг навстречу. — Можешь подождать внизу? Тугановский, казалось бы, вот-вот исчерпает свой лимит терпения и перестанет сдерживаться. Мои слова разожгли утихающий в его глазах гнев с новой силой, открывая путь, — как мы с Верой это называем, — его хронической раздражительности. С досадой поджав губы, он сделал характерный жест рукой, чересчур громко обратившись ко мне: — Василий Львович, будь так добр, поспеши. — Обещаю, не дольше пяти минут. «Он в ярости!» — подумал я, узнав эту колкую интонацию, присущую только ему одному: другой бы обжег собственный язык, попытайся он повторить ее. Когда Коля покинул квартиру, — причем достаточно громко оповестив о своем уходе тяжелым, раздраженным шагом на лестничной площадке, — я кинулся к окну, напугав этим хозяина квартиры: он инстинктивно выставил руки, попятившись, и мне стало даже как-то стыдно. — Прошу прощения, видите ли, я очень спешу. — Я понимаю, — пальцы Желткова снова забегали по пуговицам. Растрачивать время на неловкое молчание, как и испытывать терпение шурина, совсем не хотелось, посему, я, без тени стеснения, спросил: — Скажите, на что Вы рассчитываете? Желтков, казалось бы, не понял моего вопроса и растерянно замотал головой, отрицая всякую вину. — Возможно, я не так выразился, — я отдалился от окна, дабы не смущать его пуще прежнего. — Если бы было возможно, совсем перед обещанным Вами уходом, чего бы Вам хотелось? Как я не старался успокоить его, Желтков судорожно вздыхал, отворачивался в сторону, обтирал лицо трясущимися ладонями, нервно бродил по комнате и никак не мог решить, смеет ли он быть честен в таком вопросе со мной. — Князь, — вдруг собравшись с духом, он решительно приблизился к окну, пытаясь совладать с дрожащим голосом, — восполнить все потерянные дни, все неудачи прошлого и будущего, способно одно ее присутствие в моей жизни. Прошу покорно меня простить за вольность, я знаю, что не имею права, и не хочу приносить ей никаких неудобств, однако, говоря лишь о надеждах. Желтков замолк, что-то про себя обдумывая и иногда вздрагивая всем телом. Я тихо позвал его: — Господин Желтков? Он вдруг всплеснул руками, обходя комнату быстрыми, нервными шагами, точно рыщущий в пустой квартире вор. — Это непозволительно, — заключил наконец хозяин квартиры. — Говорить такое Вам, ее мужу. Меня взволновало отсутствие того самого чувства неправильности, которое возникает у каждого порядочного человека, когда он находится на грани чего-то недозволенного, постыдного; и когда это запретное обсуждается таким спокойным, будничным тоном, как приглашение на обед. Слушая стук каблуков по деревянному полу — эту, точно марширующий солдат, ходьбу, — я задавался вопросом: был ли воздух всегда таким тяжелым, а человеческие глаза такими блестящими? Эти вопросы рождались в атмосфере этой комнаты и с пугающей легкостью путались в чужих мыслях; существовать за ее пределами, увы, для них невозможно. — Прошу, продолжайте, меня это нисколько не смущает, — проговорил я, обернувшись всем телом к окну. Я, сам того не замечая, в беспокойные минуты растерянности Желткова, глядел в окно без всякого на то намерения найти чье-то лицо; скорее лишь сравнивал мир за пределами квартиры. И снаружи, как я и думал, все выглядело чудовищно просто. Он с детским изумлением взглянул на мое невозмутимое лицо, и сцепив худые пальцы в замок, быстро проговорил: — Перед самым уходом, я был бы в шаге от потери рассудка, если бы мне удалось увидеть ее. — Что ж, — почти сразу ответил я, прекрасно осознавая, что после такого заявления, тишина способна убить его, — если Вы честны в своем намерении уйти, я испрошу об этом Веру. — Ах! Что Вы такое. — он вдруг умолк, прикрыв рот бледной ладонью. — А разве не этого Вы ожидали, рассказывая мне о своих надеждах? Не волнуйтесь, я доверюсь решению своей жены целиком и полностью, к тому же, обязательно буду присутствовать. — Как я могу?.. Нет, это невозможно! — его бледные, кажущиеся такими холодными, щеки, вдруг вспыхнули ярко красными оттенками. — Я все понимаю. Эту ситуацию, как и подобную просьбу, можно назвать предосудительной или, как выразился бы Николай Николаевич, неприемлемой идеей извращенного разума. При упоминании Коли он заметно занервничал. — Постараюсь не беспокоить Николая Николаевича таким пустяком, — чуть тише, успокаивающим тоном произнес я, — Вполне хватит и моего присутствия. У Желткова не было ни единого слова, он лишь перебирал меж пальцев измученные и наконец оторванные пуговицы. Я видел страх, коим боятся Господа; видел неприкрытую, оголенную искренность; беззащитно и жалобно плачущее сердце; видел придавленную благопониманием надежду; и смотреть на это было безумно болезненно, так каково же это испытывать? В сердце, с ужасающим ревом, родилась рана, что кричит о чужих чувствах. Терпеть было невыносимо, и я поспешил вернуться к шурину. — Кстати о Николае, — я оглянул комнату, — уверен, меня уже заждались. Вынужден попрощаться. — Князь! — Желтков двинулся вперед, наверняка желая узнать о подробностях. Его рука почти дотянулась до моего воротника, но я не хотел, — нет, я просто не мог! — позволить его худым пальцам, его хрустальным прикосновениям достичь меня, владеющего так желанной, так необходимой ему женщиной. — Вам ничего не нужно делать, — я ускорил шаг, буквально убегая от его трагедии прочь, — Просто ждите от меня вестей. Покинув квартиру Желткова и освободившись от влияния его чувств, меня вдруг облепило странное ощущение; нечто схожее с тем мимолетным удивлением от неудавшихся попыток ухватиться за остатки сна после пробуждения, тот краткий миг, когда душа возвращается в тело. Чувства, бывшие когда-то тяжелыми и реальными, что виделись мне огромной, сжимающей сердце рукой, которая, казалось бы, никогда не отпустит, вдруг потускнели. Не исчезли, не испарились, но рука будто слабела с каждой прожитой в этой реальности секундой, оставляя свои отпечатки. В памяти, как после сна, сохранились моменты и чувства, но был потерян смысл. Увидев перед собой недовольное лицо шурина, гневные взгляды, которыми он меня одаривал и хорошо скрытое беспокойство, я наконец проснулся. — Василий Львович, — прошипел Коля, имея обыкновение всякий раз растягивать букву «с» при обращении ко мне, — тебе не стоило говорить с ним дольше, чем было необходимо! Нельзя так легко вести с ним беседу: ты даешь ему возможности, а главное — надежду на то, что все не так страшно и мы совсем не против этих писем! Боже, не надо было брать тебя с собой. Коля раздосадовано всплеснул руками и затем расположил левую на бедре: моему взгляду ничего не оставалось, кроме как зацепиться за его худые пальцы, нервно ползущие по бедру. — Разве может он так легко усмирить чувство, которым живет уже семь лет? — все так же наблюдая, тихо проговорил я. Рука вдруг пропала и я взглянул ему в лицо; складки на лбу разгладились, а сжатые в тонкую линию губы чуть приоткрылись. Коля выглядел потрясённым и, в глубине души, оскорбленным. — Я любил долгие тринадцать лет и в своей любви всегда был честен и искренен, но даже столь долгий срок не дает мне права преследовать чужую жену, — он мягко шагнул ко мне, голос его звучал знакомой отрешенностью, мысленно возвращающей меня домой. Я тихо повторил за ним эти слова и неожиданно, но мягко, с трепетом и осторожностью, едва ощутимо, сердце обхватила такая же рука. Взгляд мой бросился к его худым пальцам и я узнал в них отпечатки на своем сердце. — Ты любил тринадцать лет? — вопрос прозвучал чересчур требовательно и Коля снова поджал губы. — Князь, — прошипел шурин, — давай прекратим эти бесполезные разговоры о чувственности и многолетней любви. Ты и сам видишь, — он жестом указал на квартиру Желткова, — это приносит одни неудобства. Я не стал разубеждать его, — однако оставался верен своим убеждениям касательно любви и времени, — а лишь исполнил его просьбу; мы сели в экипаж и до самого дома не сказали друг другу ни слова. Пребывая в своих мыслях, я пытался отыскать покой, отвлечь разум от худых пальцев на сердце, но не находил ничего, кроме слов «долгие тринадцать лет».