It's a long walk, and the music is loud.
She sees an old friend,
As she walks through the crowd.
Puts on her best smile,
But underneath she's a broken girl.
She Wants Revenge — She Will Always Be A Broken Girl
*** Спасать Мишель из всякого рода неурядиц стало какой-то нехорошей традицией. Нет, Густаву даже нравилось помогать девушке, но сам факт того, что эти «неурядицы» с ней случались, мужчине решительно не нравился. До этого все переживания в его жизни сводились к одному человеку — Николетт. На нее мужчина не жалел ни времени, ни денег, ни нервных клеток, и пополнение списка небезразличных ему людей сулило лишь новой головной болью. Густав не хочет брать ответственность еще за кого-то, и он не устает повторять, что это все не всерьез. Но поглядите-ка, кто это сидит в машине, припаркованной у студии, и всматривается в лица прохожих, ища заветные черты? — Просто ничего не говори, — Мишель возникает будто из ниоткуда, садится на переднее сиденье и с шумом закрывает за собой дверь. Выглядит она, мягко говоря, ужасно — что уж тут скрывать? Макияж, так заботливо сделанный той милой визажисткой (Мишель уже не помнит ее имя) совершенно оплыл: тушь черными разводами-ручейками спускается по щекам, тени черными пятнами размазаны по всему лицу, а помада осталась лишь на самых уголках губ. — Увези меня отсюда как можно быстрее, — голос все еще дрожит, и Мишель несколько раз начинает произносить эту фразу перед тем, как, наконец, выдать все предложение целиком. — И только не к нам в особняк, — рано или поздно туда приедет команда, а Мишель морально не готова видеть их сожалеющие лица. Ей не нужны ни вопросы, ни неловкие попытки успокоить. Только покой. — Можем поехать ко мне, — в любой другой ситуации подобное предложение показалось бы двусмысленным, но сейчас Мишель безумно благодарна Густаву. Ей просто хочется залечь на дно, отключить интернет, чтобы не получать никаких сообщений, не видеть комментарии фанатов и притвориться, что ее вообще не существует. Совсем. — Спасибо, — слово утопает в новом всхлипе, но Густав ее понимает. — Не хочешь заехать хотя бы за какими-нибудь вещами? Мишель лишь отрицательно кивает, и мужчина решает перестать донимать ее вопросами. Они едут в абсолютной тишине, изредка прерываемой всхлипами — еще долгое время Мишель не может успокоиться. — Тише, тише, — Густав ласково дотрагивается до ее бедра. Не эротично — в этом жесте нет ничего сексуального, только желание показать, что он рядом с ней и разделяет ее чувства. Мишель в ответ накрывает теплую ладонь своей, принимая его поддержку — искреннюю и не вызывающую отторжение. Близость мужчины успокаивает, и слезы уже не так отчаянно душат девушку. — Я думала, что ты живешь в центре, — наконец решает заговорить Мишель, и Густав этому безмерно рад — значит, она понемногу отходит от произошедшего. — Нет, жить в центре ужасно неудобно. Шумно, грязно, твои соседи — богатые русские дамочки, чьи мужья сослали их в Париж, чтобы провести неделю-другую с любовницей. Я люблю тишину и уединение. — И куда мы едем? — В Аген-ле-Бен. — Это далеко? — Минут сорок езды, — совсем немного для Густава и целая бесконечность для Мишель. Чтобы хоть как-то отвлечь себя от грустных мыслей, девушка решает включить радио. Она наобум выбирает станцию, и из колонок начинает литься приятный женский голос, что-то лепечущий на французском, но Густав резким движением нажимает кнопку выключения. Мишель закусывает губу, понимая все без слов. Наверняка это была светская хроника. «Американская команда показывает свое лицо. Можно ли сексом укрепить командный дух?» — определенно что-то в таком духе. Или: «Хореограф команды из Америки бросил на алтарь победы родную сестру. Заинтересуется ли опека?» Слезы снова подступают, но Мишель сдерживается. Она уже выплакала свое, а «Ледяные сердца» ждут от нее именно такой реакции — слез и посыпаний головы пеплом. Что ж, девушка поддалась на провокацию, но это еще не конец. Она будет сильной и больше не даст себя в обиду. Подобные мысли заставляют Мишель вымученно улыбнуться: — Последние несколько недель кажутся мне сном, — первый шок уже отступил, и теперь девушке даже хочется выговориться. И Густав, кажется, готов ее слушать. — Таким тягучим, тяжелым, иногда даже пугающим. Я все мечусь между бодрствованием и дремотой, и никак не могу проснуться. У тебя такое бывало? — Конечно. Думаю, это случается с каждым, — Густав чуть сильнее нажимает на газ. Дом, ночная ругань в котором стихает лишь когда щуплая девочка с темной косой открывает двери родительской спальни и спрашивает, почему мама и папа все еще не спят. Стройная женщина с изумрудными глазами, полными слез. Опять ругань. «Думаю, нам стоит развестись». Духота судебного зала, нервная испарина на лбу адвоката. Ворох бумаг. — Но рано или поздно ты все равно проснешься. Даже у самых ужасных кошмаров наступает конец, поверь мне. Я знаю, о чем говорю. *** — Проходи, — Густав открывает перед Мишель входную дверь, галантно пропуская вперед. — Все здесь в твоем распоряжении, чувствуй себя как дома. Он проводит ее через весь дом, показывая комнаты, и Мишель жадно вглядывается в каждую черту жилища Густава. Не из-за меркантильности, ведь в сущности ей было все равно, где он обитает, а из-за банального интереса к этому мужчине в принципе. Что может рассказать о человеке больше, чем место, в котором он проводит большую часть времени? Хотя, в случае Густава, следовало бы изучать офис. Несомненно, этот дом чудо как хорош. Просторный, светлый, с целой вереницей свободных комнат, уставленных дизайнерской мебелью и экзотическими растениями, с полотнами художников на стенках, имена которых Мишель абсолютно ни о чем не говорят, с собственным пляжем у озера и широким бассейном — словом, настоящая сказка. Но Мишель отчего-то кажется, что Густаву во всей этой роскоши ужасно одиноко. Зачем столько спален и гостиных, если ты — единственный их обитатель? Зачем целый штаб прислуги, если ты приходишь сюда лишь скоротать ночь, переодеться и выпить кофе перед тем, как снова отправиться на работу? Зачем детская комната, если дочь ночует в ней раз в неделю? Но Мишель прогоняет эти мысли прочь. Кто она, чтобы судить о его жизни? Вот экскурсия заканчивается, и Густав подводит ее к гостевым спальням, показывает три комнаты на выбор и оставляет ее в коридоре, отправившись на поиски хоть какой-то одежды для девушки. Мишель выбирает первую попавшуюся дверь и дергает за ручку. Комната оказывается светлой и просторной, с большим окном, выходящим во внутренний двор, темным паркетом и белой мебелью, сильно контрастирующей с полом. У изголовья широкой кровати, устланной с ослепительно-снежным шелковым бельем, висит картина, что-то из современного искусства — грубые росчерки белой краски и на лазурном фоне. На стеклянном столике — ваза со свежими цветами. Хорошо, что не пионы. При мысли о нежно-розовых бутонах Мишель становится дурно, и она подходит к открытому окну, надеясь проветриться. Даже сквозь узкую щель девушка чувствует, насколько влажен и сладок воздух — такой бывает только вблизи озер и рек. Море пахнет совсем по-другому — солью и водорослями. — Хороший выбор, — в комнату тихо входит Густав, заставляя Мишель вздрогнуть от неожиданности. — Одна из моих любимых спален. В руках мужчины стопка одежды: — У меня нет ничего женского, но надеюсь, что-то из этого ты сможешь надеть, — он кладет свою ношу на кровать. Белая рубашка, серые летние брюки из мягкой ткани, черный шелковый халат. — Если что-нибудь еще нужно, не стесняйся и говори. — Спасибо, — неловко улыбается Мишель. Теперь визит в дом Густава не кажется уж такой хорошей идеей. Как ей себя вести? Не слишком ли нагло она пользуется его вежливостью? Не мечтает ли он, втайне, выставить ее из своего особняка как можно быстрее? — Ты очень добр. — Едва ли, — Густав грустно усмехается. — Я уже много раз говорил, что рад помогать тебе, — он сам спрашивает себя, почему. — Ты голодна? — Нет, есть я не хочу. А вот напиться вдребезги — да. — Насчет «вдребезги» не уверен, но пару бокалов вина я организовать смогу, — Густав направляется к выходу. Уже в дверном проеме он резко оборачивается, будто что-то вспомнив. — Прислуга уже ушла, но если что-то нужно, можешь позвать Монику. Она не говорит по-английски, но думаю, на языке жестов вы договориться сможете. Мишель рассеянно кивает. Нет уж, звать кого-то на помощь она будет в самую последнюю очередь. — Когда будешь готова, спускайся на террасу, — наконец мужчина уходит, тихонько прикрыв за собой дверь, и Мишель остается одна. Она неловко расправляется с застежкой платья, вылезая из него, словно сбрасывая змеиную кожу, вытаскивает из прически целую гору шпилек, с наслаждением снимает туфли — ощущение даже лучше оргазма. Мишель наполняет овальную мраморную ванную, стоящую прямо напротив широкого окна, чуть теплой водой до самых краев. Она не планирует долго плескаться, но смыть с себя всю грязь прошедшего дня просто необходимо. Девушка недолго сидит в воде, позволяя себе покрыться гусиной кожей, вдыхает аромат лаванды, которым была пропитана вся ванная комната, а потом с каким-то безжалостным остервенением долго трет тело щеткой, пока кожа не становится красной, а каждое повторное движение болезненным. Одеваться после ванной всегда неприятно. Рубашка прилипает к мокрому телу, ноги с трудом пролезают в штанины. Когда со столь тяжелой процедурой покончено, Мишель придирчиво осматривает себя в зеркале. Выглядит она как маленькая девочка, нацепившая без спросу мамины вещи: штаны ей ужасно велики, и приходится туго затянуть пояс, оборачивая его свободный конец вокруг талии; рубашка, явно свободная и для самого Густава, висит на ней словно мешок. В любой другой день она бы постеснялась выходить к мужчине в таком несоблазнительном виде, но сейчас девушке откровенно наплевать. Тепло, свободно — и на этом спасибо. *** На застекленной террасе свежо, пахнет хорошим вином. Полная девушка с ярко-рыжими волосами, навевающими воспоминания о Ванессе, расставляет на низком столике тарелки со фруктами, бокалы и декантер с вином. — C'est tout, monsieur Delaunay? — спрашивает она, когда с расстановкой покончено, держа пустой поднос у живота. Мужчина, наблюдающий за этим со стороны, кивает: — Oui, merci beaucoup, Monique. Девушка широко улыбается, кивает и направляется к выходу: — Bonsoir, mademoiselle, — говорит она, столкнувшись с Мишель в дверном проеме. Девушка, в свою очередь, лишь растерянно закусывает губу. Понятно, что с ней поздоровались, но как ответить? Пока она думает, француженка уже уходит, избавляя Мишель от необходимости ответа. Немного невежливо с ее стороны. — Извини, как я и говорил, Моника не знает английский, — Густав отходит от окна и делает несколько шагов по направлению к девушке. Мишель тоже идет навстречу, слабый свет настенных ламп озаряет ее силуэт, позволяя лучше рассмотреть девушку, и лицо Густава резко меняется. Во всей красе перед ним раскрывается синяк и разбитая губа. — Что это? — Густав осторожно, но уж очень резко берет ее за подбородок, разворачивая изувеченной щекой к себе. — Что это такое, Мишель? Кто это сделал? Мужчина крепко стискивает зубы, и его лицо приобретает совершенно новое, ранее потаенное выражение — гнев. Мишель видела его раздраженным, уставшим, но искреннюю, ослепительную злость она наблюдала впервые. — Ответь на мой вопрос, — в голосе сталь, от которой становится страшно. — Я повторяю. Кто это сделал? — Никто. Я упала и ударилась о комод, — Мишель отворачивает лицо и перекидывает волосы набок так, чтобы скрыть синяк и кровоподтек на губе. — Лжешь, — уверенно говорит мужчина. — Мы сейчас же едем в полицию. Пусть они разбираются с твоим дружком. Это же он сделал, верно? Он снова силой разворачивает ее лицо к себе, откидывает русые волосы назад за спину. Холодные пальцы бережно касаются синяка, скользят к губе: — Мишель, тебе нечего бояться, — неожиданно гнев сменяется нежностью, будто бы только сейчас Густав понимает, что девушка уж точно ни в чем не виновата. «Ну же, скажи кто обидел мою девочку, и я мигом с ним разберусь…» Мишель чуть морщиться, когда мужчина задевает особо чувствительно место: — Густав, это правда. Никто меня не бил, — затаив дыхание, она не смеет даже шевельнуться. Ей стоит очень тщательно подбирать слова, иначе на голову Чарльза свалится много неприятностей, в этом сомневаться не приходилось. — Ты упала? — Да. — Упала и очень неудачно ударилась головой о комод? Серьезно? — Да. — И никто тебя не толкал? Никак не «помог» упасть? — Нет. Не стоит говорить, что это произошло во время расставания. — Мишель, — светло-голубые глаза смотрят в ее болотно-зеленые. — Ты мне не врешь? — Нет. С тяжелым сердцем, Густав все же ее отпускает. Что-то ему не нравится в этой лишенной деталей истории, но давить на Мишель он не может. Она и так пережила не самый лучший день в своей жизни, и поездка в полицейский участок вряд ли его скрасит. *** За вечер они выпивают две бутылки. Мишель догадывается, что это хорошее дорогое вино, но вкуса практически не чувствует. Сейчас она пьет не чтобы насладиться, а чтобы растворить свое «я» в бурой жидкости. Для этого сгодилось бы любое пойло. Мишель рассказывает все — о том, как пришла в команду, как Джастин пытался ее подставить, о ссоре с сестрой, отношениях с Чарльзом. Густав слушает внимательно, не перебивает, и только немного хмурится, когда речь заходит о парне. Он понимает, что не имеет никакого права на ревность, но поделать с собой ничего не может. Но эта вспышка ничто по сравнению с тем, что он испытывает, когда речь заходит о Брендоне. Мишель рассказывает все без утайки, сама поражаясь своей откровенности. Это из-за него он спасал ее из насквозь прокуренного клуба? Из-за него Мишель напилась до беспамятства? Тут уж Густав не может оставаться беспристрастным, он впервые за вечер говорит сам — советует Мишель держаться от него подальше и не подавать виду, что вообще встречалась с ним в Париже. Советует и как продюсер, и как разгневанный мужчина. Мишель говорит о том, как сильно жалеет, что вообще ввязалась во все это, о том, как рыдала навзрыд в гримерке после ток-шоу. Она говорит и говорит, ее слова превращаются в бессвязный поток, но Густав девушку не останавливает, слушает внимательно и изредка подливает вина. Мишель только это и нужно — лишние вопросы только бы все испортили. — Мне кажется, тебе стоит переместиться в спальню, — Густав деликатно отбирает из ее рук бокал, когда Мишель уже в пятый раз зевает, — и отдохнуть. Это был тяжелый день. — Нет, я еще совсем не хочу спать, — снова зевок. — Давай еще немного посидим вот так… Мишель облокачивается на Густава, чувствует аромат его парфюма и всего на миг закрывает глаза. Всего миг — но этого достаточно. Сознание застилает поволокой, и девушка уже мирно спит, приобняв мужскую руку и положив голову ему на плечо. Не самая удобная поза, но она дарит ощущение защищенности. Вообще, способность заснуть рядом с определенным человеком — наиярчайшее свидетельство привязанности и доверия. Инстинкт, зародившийся в наших сердцах еще в далеких саваннах, заставляет нас постоянно ждать подвоха. А не воткнет ли сосед нам нож в спину? Не воспользуется ли нашим доверием? Рядом с Густавом Мишель беззаботно дремала. *** Девушка просыпается, когда мужчина осторожно кладет ее на кровать и посильнее зажмуривается, чтобы Густав не догадался, что она уже не спит. Девушке хочется насладиться его близостью еще немного, и Мишель практически тает, когда он напоследок проводит рукой по ее голове. — Спокойной ночи, — тихо говорит он и уходит, и Мишель не совсем понимает, сказал он это, потому что догадался о ее пробуждении, или просто в темноту. Она еще немного нежится в постели, а потом решает переодеться — все же не очень удобно спать с туго затянутым ремнем на талии. Она снимает одежду и накидывает на плечи легкий шелковый халат. Если включить немного воображения, можно представить, что это новомодный пеньюар. Мишель снова возвращается под теплое одеяло, но сон не идет. Винный хмель постепенно выветривается, а вместе с ним исчезает и легкость. Одиночество, усталость, страх накатывают с новой силой, и Мишель жалеет, что вообще пила. Возбужденный рассудок посылает ей сцены прошедшего дня еще немного, но, в конце концов, сон берет свое, погружая Мишель в царство. *** Мишель стоит по пояс в ледяной воде. Ветер хлестко ударяет по лицу, залазит за ворот рубашки, и девушку пробирает озноб. Увидь она себя со стороны, она бы заметила, как посинели ее обескровленные губы и ногти, как мертвенно бледна ее кожа в лунном свете, как неестественно выпирают ее ребра, виднеющиеся через полурасстегнутую рубашку, украшенную алыми пятнами крови. Но Мишель не видит всего этого, только стучит зубами. В голове бьется только одна мысль: «К берегу! Быстрее к берегу!» Она озирается, пытаясь в густой мгле увидеть клочок суши, но тщетно. Тогда Мишель решает двигаться наощупь. Идти в воде тяжело, каждый шаг заставляет мышцы натянуться, отзываясь болью. Запах тины как-то особенно въедлив, и девушка заходится в кашле. Он глубокий и лающий, кажется, что вместе с ним наружу выйдет не только воздух, но и легкие. Шаг. Еще шаг. От холода Мишель уже не чувствует ног, но останавливаться нельзя. Остановится — ее сразу же настигнут. Кто? Она и сама не знает, но почему-то твердо уверена, что они за ней идут. Каждое движение отбирает у Мишель силы, и когда она уже готова сдаться, на горизонте начинает маячить верхушка раскидистого дерева. «Берег! Так близко! Берег!» — болезненно пульсирует в голове. Вот она уже стоит на четвереньках, ощущая промерзшую землю у себя под ладонями. Эйфория накрывает Мишель с головой. Она жива, она в безопасности! Девушка встает и осматривается. За ней — мелководная река, которая теперь, на суше, кажется не такой уж широкой. Над ней — мост, по которому с гулом проносятся машины. Перед ней — разбитый форд, перевернутый днищем вверх. Мишель заглядывает в салон через разбитое лобовое стекло. Пусто. Нужно идти дальше, от этого места у девушки мороз по коже. Какое-то болезненное воспоминание жжет сознание, но Мишель отгоняет его прочь — главное выбраться. Она обходит красный форд и видит за ним три черных брезентовых мешка, аккуратно разложенные на пожелтевшей от мороза траве. Мишель знает, что кроется за двумя большими, и не желает туда заглядывать. В третий, чуть поменьше, она тоже смотреть не хочет, но руки сами тянутся к собачке молнии. <i>В кошмарах так всегда — существует сценарий, и никто не спрашивает, собираешься ли ты ему следовать. Девушка резким движением раскрывает мешок и видит Молли. Живую, с легким румянцем и россыпью веснушек на щеках, с двумя косичками, в любимом комбинезоне, вышитом цветами. — Молли? — спрашивает Мишель в недоверии. Ее сестры тут точно быть не должно. Девочка открывает глаза, недовольно щурится и зевает, прикрыв рот розовой, по-детски пухлой ладошкой. — Закрой, — плаксиво говорит она, снова зевая, — закрой, Мишель! Руки начинают трястись, но девушка не спешит тянуть застежку обратно вверх. Происходящее кажется ей абсурдом, она барахтается в этом кошмаре, понимает, что это сон, но все равно слепо идет по проторенной ее же воображением дороге. — Что ты тут делаешь? — нет, мешков определенно должно быть два. Молли спаслась, провела несколько недель в больнице, но осталась живой. Почему же она здесь? — Вылезай. Молли будто ее не слышит, лишь переворачивается на другой бок, положив ладошку под щеку. — Вылезай, я тебе сказала! — Мишель пробирает злость, и она пытается силой вытащить Молли из мешка. Детское тело становится будто вылитым из камня, и девушке не удается даже сдвинуть ее с места. — Молли, это не шутки! Девочка снова нехотя открывает глаза, поворачивается к Мишель: — Разве тебе не будет лучше, если я останусь здесь? Разве ты этого не хочешь? — Не неси чушь! — Оставь меня здесь, и живи своей жизнью! Молния сама собой скользит вверх, скрывая детское тело, и Мишель остается совершенно одна в промозглой мгле. </i> *** Она просыпается в липком холодном поту. Сон щупальцами обвивает девушку, и она еще минут пятнадцать просто смотрит в темноту, пытаясь прогнать непонятный приступ вины и тревоги. Мишель пробует снова провалиться в дремоту, но слишком возбуждена для этого. Сердце все еще бешено стучит, тело знобит, будто она действительно побывала в ледяной реке. Нервы все никак не успокаиваются, и где-то в душе грызется червячок нехорошего предчувствия. — Нет, я так не могу, — самой себе говорит Мишель и тянется за телефоном на тумбочке. Глаза режет яркий свет, среди избранных контактов девушка находит «Молли» и нажимает на кнопку вызова. «Ну конечно, эта негодница мне еще и не ответит сейчас, — думает Мишель, слушая длинные гудки. — Эх, наказать бы ее хорошенько за игнорирование родной сестры». — Мишель? — Молли пытается звучать незаинтересованно, но ребенку всегда сложно скрыть радость. Обе они понимали, что ссора вышла глупой, и Мишель, как старшая сестра, просто сделала первый шаг. — Привет, мышонок, — девушка не совсем понимает, как лучше начать диалог, и просто решает идти ва-банк. — Давай мы уже помиримся? Хватит дуться. — Давай, — Молли не долго думает, прежде чем сменить гнев на милость. — Но ты была не права, правда? Мишель закатывает глаза. Ну вот надо ей начинать? — Угу, — она решает просто прекратить пререкаться — кто-то же должен. Они говорят много и долго, за несколько дней их молчаливой войны накопилось немало тем для разговора. Мишель даже вскользь упоминает о ток-шоу, но, конечно, не о Брендоне — это не для ушей одиннадцатилетнего ребенка. Молли такие новости расстраивают, но Мишель убеждает ее выбросить мысли об этом из головы. Чтобы окончательно загладить вину перед сестрой Мишель приглашает ее во Францию на финал конкурса. Правда, девушка еще не знает точной даты, но когда она будет известна, тотчас же купит Молли билет до Парижа. Разговор с сестрой Мишель успокаивает. Когда глаза начинают слипаться, она прощается с Молли, откидывается на гору мягких подушек, но заснуть ей не удается. Она с полчаса пялится в потолок, пытается считать до тысячи, но нет, ни в одном глазу. В голове, как назло, проносятся все самые ужасные сцены прошедшей недели. Червячок тревоги начинает грызть девушку с новой силой, и в этот раз она уже не может назвать причину. С сестрой все в порядке, они помирились. Отчего же тогда на душе так неспокойно? В темноте начинают прорисовываться зловещие силуэты, за окном что-то гудит, и Мишель чувствует прилив страха такой силы, которую испытываешь лишь в детстве. Ты не понимаешь его природу, причину, просто ощущаешь всем телом всепоглощающий ужас. Когда доходишь до крайней точки, зовешь маму. Она приходит, целует в лоб, поудобнее укладывает одеяло и, может быть, включает ночник. Только вот Мишель уже двадцать пять, и мамы, как и папы, у нее давно нет. Когда Мишель надоедает валяться в кровати, она решает найти Густава. Почему-то ее нутро подсказывает, что он еще даже не в спальне. Предположение совершенно иррациональное, с чего бы ему бодрствовать в два часа ночи? Но Мишель все равно решает проверить — показаться глупой не так страшно, как остаться одной в этой кромешной темноте. *** Сквозь щель под тяжелой дверью кабинета просачивается свет, и Мишель понимает, что ее предположение верно — даже глубокой ночью продюсер работает. Она беззастенчиво нажимает на посеребренную ручку, совсем не заботясь, что может ему помешать. Подобное вторжение кажется ей естественным. В голове пульсирует, затмевая собой все правила хорошего тона, лишь одна мысль — не хочу быть одной. — Не спишь? — сиплый голос девушки нарушает тишину кабинета, и Густав отрывается от бумаг. Он не слышал, как Мишель вошла, и только ее вопрос отвлек его от работы. — Как видишь, — он кивает на ворох документов, раскиданных на столе, и устало трет переносицу. — Который час? — Когда я ушла из спальни, было два, — в шелковом халате, пусть и таком длинном и свободном, Мишель чувствует себя практически обнаженной. Она машинально проверяет узел на поясе, а потом скрещивает руки на груди, пытаясь скрыть ее очертания. — Ладно я, ты почему не спишь? — взгляд у мужчины потухший и вымотанный. Он даже рад, что Мишель пришла — можно хоть на пару минут оторваться от работы. В ответ девушка равнодушно пожимает плечами: — Не думала, что продюсеры так усердно трудятся по ночам, — Мишель, не дожидаясь приглашения, опускается в белое кожаное кресло по ту сторону стола, прямо напротив мужчины. Когда она садится, ворот шелкового халата чуть припускается, обнажая ключицы и ту самую родинку у груди; на фоне темной ткани ее алебастровая кожа кажется еще бледнее, и Густав сглатывает. Он все же мужчина, ценитель прекрасного пола, а Мишель — красивая женщина. Он бы даже сказал, чертовски красивая. — Неужели столько важных вопросов решается в такое позднее время? — Мишель не замечает (или делает вид, что не замечает), его хищного взгляда, и поудобнее устраивается в кресле, поджимая под себя ноги. — Ты даже не представляешь, как много, — Густав наконец поднимает взгляд от манящих женских очертаний и натыкается на разбитую губу и желто-зеленый синяк. Тут же морщится, словно окаченный холодной водой, и даже чувствует жжение на собственной щеке — до того ему больно смотреть на ее лицо. — Я посмотрю, как ты работаешь, — это даже не вопрос, а сухая констатация факта. Девушка подпирает голову рукой, опираясь на подлокотник. — Конечно, — Густав лишь удивленно вскидывает бровь, услышав такое странное желание. В его работе, особенно в ночной ее части, было мало увлекательного. — Правда, вряд ли тебе это покажется захватывающим. — А мне все равно интересно, — Мишель берет со стола первую попавшуюся бумагу и пытается вычленить среди незнакомых слов хоть что-то, похожее на родную английскую речь. — Жаль, что я не понимаю, чем ты тут занимаешься. А вдруг это какие-то козни против нашей команды? — вопрос звучит как обвинение, но голос Мишель до ужаса несерьезен. — Замышлять что-то против команды, которую продюсируешь, все равно что стрелять в собственное колено, — Густав забирает листок из ее рук. — Не помни. — А почему ты разорвал контракт с «Ледяными сердцами»? — внезапно спрашивает Мишель. Вдруг это как-то сможет им помочь отомстить конкурентам? — Просто не сошлись в представлениях того, как вести себя с соперниками, — уклончиво отвечает Густав, и Мишель понимает, что он что-то не договаривает. Девушка решает не настаивать. Если этот мужчина не хочет что-то говорить, из него и клещами не вытащишь и слова. На этом их разговор затихает. Густав с головой погружается в работу: помечает что-то в бумагах, пару раз отвечает на телефонные звонки. Оказывается, что Мишель безумно нравится, когда он говорит на французском, ведь до этого она слышала лишь обрывочные фразы. Голос его становится будто мягче и бархатнее, словно урчание довольного кота. Вообще, сейчас он совсем другой. Более расслабленный, пахнет не дорогим парфюмом, а мятным гелем для душа, без налета привычной вежливости и небрежного высокомерия. Мишель ловит себя на мысли, что ей безумно хочется быть единственной женщиной, видящей такие перемены в этом мужчине. — Мне кажется, что тебе нужен перерыв, — говорит она, когда наблюдать за работой Густава надоедает. — Думаешь? — мужчина молча смотрит, как Мишель встает с кресла и подходит к нему вплотную. — Определенно, — девушка запускает пальцы в его волосы, притягивает ближе, и Густав устало прислоняет голову к ее животу. Им обоим сейчас это нужно. Мишель — просто забыться, на краткий миг отгородить себя от всех проблем, стать слабой и переложить ответственность за себя на мужские плечи. Густаву — почувствовать себя живым мужчиной из плоти и крови, который еще способен хоть на какие-то чувства, побыть с женщиной, которой не нужно ничего, кроме него самого. Поэтому Мишель тянет за ворот его рубашки, приглашая Густава встать, и, когда мужчина возвышается над ней, легким движением освобождает от пояса полы шелкового халата, позволяя мужчине впервые увидеть изгибы ее нагого тела. От нее не скрывается, как утяжеляется его дыхание, как Густав облизывает сухие губы, как светлые глаза застилает поволока желания. — Знаешь, я… — Мишель не успевает договорить, как мужчина резким движением притягивает ее к себе, целует жестко и требовательно, кусая губы и царапая щетиной. Она даже забывает, что хотела сказать. — К черту, делай со мной, что хочешь, — связи со своим телом Мишель не чувствует, и девушку охватывает абсолютное безразличие к своей судьбе. Главное, чтобы было не больно, а остальное не важно. Живот наливает знакомая тяжесть, но в ней говорит отнюдь не желание — скорее безумное одиночество и стремление заполнить пустоту внутри хоть чем-то. Секс кажется неплохим вариантом. Густав ей действительно не безразличен, но будь она той Мишель, которая еще два месяца назад вела уроки танцев у молодых мамочек, она никогда бы не позволила переступить черту так быстро. Скорее всего постели предшествовали бы долгие свидания, бесполезные подарки, цветы и пустые разговоры — бессменная атрибутика, показывающая, что женщина знает себе цену и не готова запрыгнуть в кровать к первому встречному. Наверное, так и должно быть, иначе бы, зачем люди так много лет придерживаются такого избитого сценария? Но сейчас Мишель все равно, что предписывают моральные устои. Ей хорошо, она доверяет Густаву и знает, что он ее не обидит. Чего ждать? Тем более, его поцелуи так успешно помогают забыть о всем том кошмаре, который ждет ее за пределами особняка. Рука мужчины накрывает грудь, чуть сжимая, чем вызывает у Мишель тихий стон. Густав на миг отрывается от ее губ, и спрашивает: — Ты точно этого хочешь? Мишель будто просыпается ото сна, натыкается на внимательный взгляд светло-голубых глаз. — Странно задавать такой вопрос женщине, добровольно раздевшейся перед тобой, — усмехается Мишель и встает на цыпочки, тянется за поцелуем, но Густав лишь нежно гладит ее щеку. Мишель ластится к его ладони, словно кошка, вызывая у мужчины улыбку. — Знаешь, это не всегда показатель обдуманного решения, — он зарывается носом ее русые волосы, в последний раз вдыхает терпкий аромат, и отстраняется. Мишель открывает рот в изумлении, но Густав не дает никаких объяснений. «Поверить не могу, что действительно от такого отказываюсь, — усмехается он про себя. — Неужели с возрастом я становлюсь сентиментальным?» Ловким движением он запахивает полы халата назад и затягивает на тонкой талии пояс: — Я не мальчик для одной ночи, Мишель, — на эту девушку у него совсем другие планы. — Сейчас тебе нужно совсем не это. Признаться, раньше Густава такие тонкости не волновали. — Мне кажется я достаточно взрослая для того, чтобы самой принимать решения, — Мишель тянется к нему, пытается обнять за шею, но мужчина уворачивается от ее рук. — Добрых снов, Мишель. *** Она стремглав выбегает из кабинета, даже не закрывая за собой дверь. Лицо горит то ли от выпитого вина, то ли от стыда, а может, от всего вместе. Впервые Мишель отвергли. Впервые она так беззастенчиво себя предложила. Ноги сами несут ее наверх, в гостевую спальню, и только когда дверная ручка проворачивается два раза, закрываясь, Мишель выдыхает. Она медленно опускается на постель, зарываясь лицом в подушку. Это же надо было так опозориться! Что она теперь скажет Густаву утром? Как будет смотреть ему в глаза? «Ничего, возьми себя в руки, Мишель, — думает она, натягивая на себя одеяло. — Просто извинишься, скажешь, что перебрала с алкоголем. Ему не в первой видеть тебя в таком состоянии». Правда, пьяной себя Мишель не чувствовала. Только разбитой. Она не прочь снова дать волю эмоциям, еще раз беззвучно разрыдаться — это всегда дает хоть какую-то разрядку, — но в ее глазах уже попросту нет слез. Мишель уже проклинает тот день, когда стайка парней с Джастином во главе перешагнула порог ее студии. Если бы не они, она бы не была сейчас в Париже, не рассорилась бы с сестрой, не встретилась бы (и потом бы не рассталась) с Чарльзом, не переспала бы с Брендоном, никогда бы не узнала Густава — ее жизнь была бы в сотни раз проще. И ради чего? Денег? Она даже не успела ими воспользоваться, лишь положила с парнями на общий счет. Никто не знал, что делать с долей Брендона, и дело решили отложить в долгий ящик. Но Мишель сейчас здесь, в доме мужчины, которого от силы знает пару недель. Вся команда ждет от нее каких-то действий, решений и планов, будто бы Мишель знает, как выиграть этот чертов конкурс. Чарльз затаил обиду — но тут виновата лишь она. Брендон — просто существует, и каждое напоминание об этом недоразумении вносит разлад в ее и без того неупорядоченную жизнь. Лучше и не придумаешь. Из мыслей ее вытягивает звук уведомления на телефоне. Еще несколько секунд она пытается игнорировать надоедливый звук, но потом сдается. Резкий свет дисплея слепит, и Мишель инстинктивно морщится. Она с трудом заходит в мессенджер, и когда глаза привыкают к телефону, видит, кто написал сообщение. Брендон. Мишель издает стон. Только его и не хватало. Конечно, было бы разумней просто проигнорировать это, оставляя все как есть. Она сказала ему все, что думает тогда, в вагончике. Разве Мишель не была предельно ясна? Но Брендон — это болезнь, и поэтому девушка нажимает на иконку диалога. «Мне жаль, что так вышло. Понятия не имею, как они узнали. Давай встретимся и поговорим о случившемся? Заглажу вину (пусть ее и нет) ужином». Подмигивающий смайлик в конце. Она хочет написать едкий комментарий, но вовремя себя одергивает. Не лучше ли поступить так, как советовал Густав? Пожалуй, Мишель и так немало бед накликала на свою буйную голову, и стоит хоть раз сделать так, как говорит голос разума, пусть и в лице продюсера. «Встретимся? Разве ты во Франции?» Ответ приходит сразу же, будто парень не отрывался все это время от телефона, ожидая весточки: «Не смешно, Мишель. Я понимаю, что ты расстроена, я правда не виноват». «Конечно, не виноват. У ЛС слишком буйная фантазия. Жаль, что они втянули тебя во все это». «Но это же правда. Тебя не заботит, что они узнали?» Если разыгрывать спектакль, то до конца. «Узнали что? Что ты был в нашей команде?» «То, что мы спали». «Брендон, ты пьян? Или головой ударился? Между нами ничего не было». Мишель нажимает на кнопку «отправить», чрезвычайно гордая собой. Хотя бы с этой ролью она справилась на отлично. Телефон снова издает квакающий звук, но девушка лишь отшвыривает надоедливый аппарат в сторону — хватит с нее на сегодня. Завтра будет новый день, и Мишель постарается его не запороть. Конечно, она ничего не обещает, но попробовать стоит. *** Несмотря на насыщенную ночку, просыпается Мишель рано и, на удивление, весьма отдохнувшей. Стрелка маленьких часов, расположившихся на тумбочке, показывает шесть, и в любой другой день девушка бы позволила себе понежиться в уютной постели еще немного, но в доме Густава совесть не позволяет такого наглого поведения — мужчина наверняка встает очень рано, и негоже хозяина задерживать в доме из-за собственной лени. Она нехотя вылезает из-под одеяла, умывается и чистит зубы маленькой щеткой из полиэтиленового пакетика, которую находит в шкафчике под раковиной. Паста оказывается отвратительной на вкус — соленой и горьковатой. Мишель долго полощет после нее рот и брезгливо осматривает тюбик. Ингредиенты ей прочитать не удается, все на французском, но на передней части упаковки девушка видит рисунки каких-то трав. Наверняка такая паста очень полезна для эмали, но Мишель все же по нраву старый добрый мятный вкус. Когда с утренним туалетом покончено, Мишель снова облачается в свою бесформенную одежду и выходит из комнаты. На цыпочках она поднимается на этаж вверх, к хозяйской спальне. Дверь оказывается открытой, и девушка беззастенчиво заглядывает в проем. Комната Густава большая, но практически лишенная мебели. Только невероятных размеров кровать, уже идеально заправленная, стеллаж с книгами и кушетка с небрежно оставленным серыми пледом. Из спальни ведут еще две двери, наверняка в гардеробную и ванную, но туда Мишель точно не будет заглядывать. Хватит с них с Густавом неловких ситуаций. «Значит, он либо внизу, либо за одной из этих дверей, — делает она невероятное дедуктивное заключение. — В любом случае, он покажется на первом этаже рано или поздно, так что будет безопаснее подождать Густава там». Кивнув самой себе, Мишель закрывает дверь и, шлепая босыми ступнями по холодным ступеням, отправляется вниз. Живот начинает урчать, и она решает, что Густав не разозлится, если она немного покопается в холодильнике, раз уж он сам сказал ей чувствовать себя как дома. Правда, она не знает, где кухня и двигается по коридору скорее интуитивно. Предчувствие ее не обманывает — через какое-то время она натыкается на кухню, где уже пахнет чем-то съестным. «Наверное, прислуга готовит завтрак, — думает Мишель, жадно вдыхая запах свежей еды. — Но Густав вроде бы говорил, что не ест по утрам… Тогда кому?.. А если я зайду туда, не будет ли это странным? Как на меня, шарящую в холодильнике, посмотрят работники?» Она мнется в нерешительности, чувствуя, как сильнее и сильнее голод сжимает желудок. Но спасение приходит неожиданно — дверь, ведущая в кухню, открывается, и Мишель видит самого Густава. — Доброе утро, Мишель, — мужчина выглядит непривычно по-домашнему: в белой футболке, легких серых льняных брюках, поверх плеч накинут шелковый халат — похожий на тот, что совсем недавно девушка перед ним раскрывала, правда, Густав несомненно лучше в нем выглядит. — Услышал, что кто-то стоит у двери. Не стесняйся, проходи. Он галантным жестом приглашает ее в светлую кухню, и Мишель видит, что на плите стоит сковорода с ароматным, только что приготовленным омлетом. — Доброе, Густав. Не думала, — она кивает в сторону плиты, — что ты готовишь сам. — Я редко это делаю, а если и готовлю, то очень короткий перечень блюд. Возможно, этот омлет — вершина моих кулинарных навыков. Единственная, кто когда-то ел это по утрам — Николетт. Ты будешь второй, — мужчина ловко кладет кусочек на тарелку. — Очень по-холостяцки, — замечает Мишель, вызывая у мужчины улыбку. — Возможно, — он добавляет перец. — Я пью по утрам только кофе, но ты — не я. Прислуга приходит к десяти, когда я уже на работе. Вот, пришлось выкручиваться самому и импровизировать. — Спасибо, — Мишель и не знает, что сказать. Для мужчины, давно не посещавшего кухню, приготовление омлета сродни подвигу. Завтракают они прямо на кухне, решив, что в столовой шарм этого утра бесследно исчезнет. Омлет действительно оказывается чертовски вкусным — на сливочном масле, с помидорами, моцареллой и прованскими травами. Густав пьет только крепкий эспрессо, Мишель — чай со сливками и тремя ложками сахара, чем заставляет мужчину закатить глаза и усмехнуться. «Просто продукты переводишь. С таким же успехом можно пить просто кипяток с сахаром». — Мишель, если ты не хочешь возвращаться в особняк, можешь оставаться здесь. Меня это ничуть не теснит, — говорит Густав, когда Мишель облизывает крышечку от йогурта. — Отдыхай столько времени, сколько нужно. — Нет, я не могу так нагло пользоваться твоим гостеприимством, — Мишель чуть поджимает губы. Густав хочет что-то возразить, но она не дает это сделать. — Парней нельзя надолго оставлять одних. Я как курица-наседка, не должна надолго отлучаться. Да и не могу я прятаться здесь и притворяться, что ничего не произошло, понимаешь? Густав понимает. *** В восемь он ждет ее на первом этаже. Он снова Густав-продюсер, а не Густав, читающий ей на французском и подливающий вина в бокал. Строгий костюм, безупречно начищенные туфли, укладка, блеск часов на запястье — он снова готов нырнуть в мир фальшивых улыбок, контрактов и подковерных интриг. Мишель спускается к нему, придерживая лиф платья. Подходит ближе, поворачиваясь спиной: — Помоги, пожалуйста, с застежкой. Густав смотрит на обнаженную спину, на выступающие лопатки, на тонкую полоску бюстгальтера и закусывает губу. Не может противостоять соблазну и дотрагивается до нежной кожи, заставляя Мишель вздрогнуть. Ей приятно, ей хочется, чтобы мужская рука шла дальше, к талии, чтобы Густав снял кусок ненужной ткани и, наконец, взял ее — властно и сильно. Мишель хочется чувствовать его сбитое дыхание, видеть, как горят желанием его глаза, и понимать, что именно она заставила такого собранного и закрытого мужчину потерять контроль. Но она не может позволить себе запутаться еще больше. — Молния должна идти вверх, — собственный голос кажется ей чужим. Густав усмехается — это достаточно очевидно для любого другого человека, и так не очевидно для них. Молния должна идти вверх. Мужчина застегивает платье, и девушка поворачивается к нему лицом. Хоть укладка и макияж бесследно утрачены, а лицо изувечено, пусть и на время, Мишель все еще красива. По крайней мере, для Густава. — Скажу парням, что ночевала в отеле, — отвечает девушка на немой вопрос в глазах мужчины. Он кивает и открывает перед ней дверь.