Back to Neverland

      Спустя пару часов ходьбы Дазай почувствовал, что начинает уставать.       На самом деле, мужчина удивлён, что это произошло только сейчас. Вероятно, причина в том, что до этого он был слишком занят размышлениями, чтобы обращать внимание на собственное физическое состояние. А стоило бы — состояние явно не радует. События этого дня знатно его измотали. Первым делом дал о себе знать и без того частый гость Дазая — недосып: всё-таки прошлую ночь мужчина провёл не в тёплой постели, а в небе, в полёте. Болели синяки и ссадины, столь старательно оставленные чернобородым подчинённым Достоевского. Жутко раздражали песок и морская соль, забившиеся в ботинки, в волосы и под бинты. Вскоре начали болеть ноги — Дазаю и в Йокогаме приходилось много ходить, но по тротуару, а не по заросшим извилистым неровным тропинкам (благо, если эти тропинки вообще есть). К тому же его ботинки — да и вся остальная одежда, в принципе, тоже — не очень-то подходили для лесных прогулок.       Наконец Дазая начали выматывать даже собственные размышления. У него по-прежнему не хватало информации — и она, вероятно, не появится до разговора с феями — но мозг упорно продолжал строить теории и планы, и только ужасная усталость смогла заставить его наконец притормозить.       Так что нет ничего удивительного в том, что через некоторое время Дазай снизил темп и пошёл медленнее. Чуя, раздражённо цыкнув, обогнал его, и теперь спина пирата маячила где-то впереди.       После той сцены с русалками пару часов назад они больше не разговаривали. Так, только обменялись несколькими фразами касательно дороги.       Честно сказать, это происшествие стало для Дазая полной неожиданностью. Мужчина понятия не имел об опасных русалочьих…привычках. Но это и не беспокоило его особо — не так уж он и дорожил дружбой морских дев. Нет, Дазая волновало другое. А именно, что в результате этого случая Осаму приоткрыл перед Чуей своё истинное лицо.       Да, Дазай говорил о самоубийстве в шутливой манере. Но Чуя не был бы Чуей, если бы за несколько веков не научился понимать давнего врага. И по лицу пирата, по его глазам и напряжённой позе было видно — он прекрасно всё понял, он ясно увидел чужое желание расстаться с жизнью.       И Осаму Дазай соврёт, бессовестно соврёт, если скажет, что это получилось случайно.       Да, это было бессмысленно. Да, рискованно. Да, глупо. Дазай не имеет ни малейшего понятия почему, но в тот момент, в тот миг на поросшем высокой травой склоне ему вдруг невыносимо захотелось рассказать. Показать. Дать понять. И не кому-нибудь, а Чуе Накахаре, и именно тогда, на том самом месте.       Впервые за долгое время Дазай не смог ничего с собой поделать. Ему просто захотелось, чтобы Чуя знал.       И даже сейчас, когда то минутное наваждение, что владело им тогда, спало, Дазай не чувствует ни сожаления, ни страха, ни досады.       Чуя знает. И всё, что Осаму сейчас чувствует по этому поводу — это странное, ему самому не понятное облегчение.       Неожиданно мужчина понимает, что раньше он никогда в полной мере не осознавал того груза, который всё это время давил на него. Какой удушающей на самом деле была его тайна.       Первую попытку самоубийства Дазай совершил, когда ему (по документам) было четырнадцать лет. Сама мысль о суициде посетила его ещё раньше — за год до этого события, когда только улеглась вся возня с документами об усыновлении. В тот момент Дазай поспешно отогнал эту мысль, и продолжал отгонять её после — вплоть до того самого дня. А потом внутри будто что-то перемкнуло.       Тот день ничем не отличался от всех предыдущих. Дазай пришёл из школы, написал Одасаку и спросил, как скоро он вернётся с работы и не нужно ли ему чего. Сходил в магазин, прибрался в квартире и прилежно сделал все уроки. А потом набрал полную ванну воды и, забравшись в неё как был — в одежде, вскрыл себе вены.       По какой-то счастливой (а может, и не счастливой) случайности именно в тот день Одасаку решил вернуться домой пораньше. Дазай ещё не успел потерять сознание, когда услышал скрежет открывающегося дверного замка. Он встал из воды и кинулся было к двери — нужно было задвинуть щеколду, чтобы Одасаку не увидел, нет, нет, только не Одасаку — но в глазах потемнело, ноги подогнулись, и Осаму нелепым мокрым комком шлёпнулся на кафельный пол.       Помощь Одасаку оказал со спокойствием и невозмутимостью слона. Он и не думал кричать и ругаться на воспитанника, но даже так у Дазая не было сил посмотреть ему в глаза — на смену неясной тоске пришёл жгучий мучительный стыд.       Это была его первая попытка самоубийства. Сколько их потом было, этих попыток? Дазай со счёта сбился. Однако теперь он придерживался жёсткого правила — либо ты делаешь всё успешно, либо так, чтобы никто не узнал. И надо сказать, в сокрытии своих попыток свести счёты с жизнью Дазай преуспел — не считая первой, Одасаку узнал лишь о двух.       А потом Одасаку умер и Дазай завязал с самоубийствами.       Он никогда никому не рассказывал об этом. Только, чувствуя потребность хоть как-то выговориться, шутил дурацкие шутки о двойном суициде с красивой девушкой. Конечно их никто не воспринимал всерьёз, ведь Дазай ни разу не был уличён в попытке покончить с собой — он свято чтил и своё собственное правило, и данное приёмному отцу обещание позаботиться о детях. Никто и подумать не мог, что этому красивому, успешному, весёлому мужчине собственное существование причиняет лишь боль.       И сейчас, чувствуя тяжесть в ногах и поразительную лёгкость на душе, Дазай впервые в полной мере осознаёт собственное одиночество.       Цвет редких солнечных лучей, пробивавшихся сквозь листву, сменяется с золотого на оранжевый. Дазай уставшим взглядом скользит по окружающему лесу.       Каждый, кто хоть раз бывал в лесу Неверленда, никогда не забудет этого. Лес пропитан древностью и величием. Сам воздух здесь кажется тяжёлым и сладковатым от магии, магия и вечность текут под землёй, в корнях вековых деревьев. Лес Неверленда — это сама жизнь, спокойная и бушующая, весёлая и печальная, вечная.       Дикие, никем не тронутые деревья спокойно обступают идущих. Хоть Дазай и учил биологию более чем прилежно, он далеко не всем из них может дать название — ничего удивительного, половина из этих деревьев в Нижнем мире просто не растёт. Повыше и пониже, потоньше и потолще, прямые и извилистые. Некоторые сплошь покрыты зеленью, некоторые цветут, есть и такие, которые уже все обвешаны мелкими ярко-красными плодами. Листва у деревьев насыщенного зелёного цвета — это один из тех цветов, на которые можно смотреть бесконечно, и Дазай рад, что этим цветом заполнено всё вокруг и ему нет необходимости лишний раз выворачивать себе шею.       Ветви деревьев переплетаются между собой, создавая над головой шелестящий купол из самых разных листьев. Есть здесь и листочки размером с ноготок, и такие листья, что ими впору укрываться вместо одеяла. Но все, как один, поддаются порывам ветра, шепча ему что-то на своём собственном языке. Все эти шепотки сливаются в один непрерывный гул — неповторимый шум леса.       Кое-где с деревьев свешиваются лианы, которые иногда приходится раздвигать руками. Кое-где стволы и ветви оказываются полностью покрыты вьюном, или плющом, или ещё каким-ползучим растением. Бывает, попадаются сплетённые друг с другом два дерева, ни дать ни взять — парочка влюблённых. Не устанешь смотреть.       Впрочем, не только верхний слой леса радует своим разнообразием. Под ногами тоже можно обнаружить много чего интересного. Множество корней ползёт по земле, сплетаясь в причудливые узоры, — нужно быть очень внимательным, чтобы не споткнуться. А там, где не видно корней, земля сплошняком покрыта густым мхом. Он проседает под ногами и от этого кажется, что идёшь по огромной зелёной подушке.       Помимо мха землю леса покрывают кустарники всех сортов и размеров, а также густые заросли папоротника. Один раз внимание Дазая привлекают странные грибы — с длинными тонкими кипенно-белыми ножками и ярко-синими шляпками яйцевидной формы. Потом мужчина любуется скопищем ярко-красных цветов — он даже думает сорвать один, но быстро отказывается от этой мысли, глядя на то, как жёсткие лепестки быстро смыкаются вокруг неосторожного жука.       Фауна леса не менее богата, чем флора. В зарослях шныряют мелкие млекопитающие — Дазай периодически улавливает краем глаза мелькнувший пушистый бок или хвост. Над головой, среди густых ветвей, ведут свои разноголосые беседы птицы. На стволе одного из деревьев сидит маленькая лягушка с яркой окраской — трогать её не стоит. Один раз Дазай даже видит змею — на одной из веток спит толстый длинный питон леопардового окраса. А кто особенно процветает в лесу, так это насекомые: вокруг порхают бабочки всех форм, цветов и размеров, летают огромные стрекозы и ползают чудные жуки.       Осаму уже успел отвыкнуть от этого буйства жизни и красок. Он даже чувствует, как устают глаза.       Оранжевый свет закатного солнца становится насыщеннее. Дазай начинает усиленно вспоминать, есть ли где поблизости удобное место для ночлега — до деревни пропащих детей ещё идти и идти, а у мужчины нет ни сил, ни желания продолжать путь ночью.       Его размышления прервали яростные крики Чуи.       — Нет! Стой! Бушприт твою в компас, а ну верни немедленно!!!       Очнувшись, Дазай неожиданно понял, что сильно отстал от пирата. Ускорив шаг, он поспешил вперёд, чтобы узнать, что же произошло.       Увиденное в равной степени вызывало и смех, и недоумение. Чуя — раскрасневшийся от злости и почему-то без шляпы — безуспешно пытался допрыгнуть до ветки дерева, до которой, очевидно, не дотягивался. Мозг Дазая с готовностью выдал партию шуток про рост, но мужчина, задушено фыркнув, промолчал, пытаясь всё же разобраться в ситуации.       Подняв взгляд на ветку, он обнаружил умилительную картинку. Маленькая золотистая обезьянка, сидящая там, глядела на беснующегося Чую с выражением самого невинного любопытства. В руках она сжимала чёрную пиратскую треуголку.       — Акула тебя подери, отдай, кому говорю! — Чуя прекратил прыгать и перешёл на агрессивную жестикуляцию и угрозы, — Чёртова древесная крыса, отдай, или я тебе кишки выпущу!       Надо бы на досуге объяснить Чуе, что вне его обожаемого моря живут не только многочисленные разновидности крыс, но и другие животные.       Обезьяна на угрозы среагировала по-своему — улыбнулась, обнажая белые клыки, и под аккомпанемент протестующего вопля напялила шляпу себе на голову. Та, безусловно, была ей велика и полностью закрывала глаза — но это, похоже привело обезьянку в ещё больший восторг.       — А ей идёт! — не удержался Дазай, — Готов поспорить, на самом деле эти шляпы шились для обезьян.       — Ты… — обернулся к нему пират.       Чуя в гневе просто прекрасен. Рыжие волосы растрёпаны, на щеках гневный румянец, взгляд пылает яростью. Чуя сжат, словно пружина, и весь дрожит от сдерживаемого напряжения. Люди могут сколько угодно тыкать пальцем в низкий рост и внешнюю молодость Накахары, но правда остаётся правдой — пират силён и чертовски опасен.       Дазай видел Чую таким не раз и не два, но это не мешает мужчине снова и снова приходить в неописуемый восторг.       — Ты! — кричит ему пират, — Сделай что-нибудь, мать твою за борт!       — Что именно? — не понимает Дазай.       — Ты же у нас любитель болтать со зверушками, — Чуя тычет пальцем в обезьяну, — так скажи ей, чтобы отдала шляпу!       — Чуя, — вздыхает мужчина, — я думал, мы уже прояснили. Если нет, то давай я всё разъясню раз и навсегда. Я вырос. Я не умею летать. Я не фехтую, не кукарекаю, не играю на флейте. И я не умею говорить с животными.       На пару мгновений повисает тишина.       — Ты просто бесполезная скумбрия, — выдавил наконец пират и отвернулся.       Дазай подавил ещё один тяжёлый вздох.       — Чуя, послушай, забудь ты про эту шляпу. Нам нужно найти место для ночлега и с рассветом двигаться дальше — у нас нет времени на глупости, — говорит он с примирительной интонацией.       — Это не глупости.       Чуя снова поворачивается к нему, и Дазай видит на его лице непонятное выражение.       — Это… — пират втягивает воздух сквозь сжатые зубы, прежде чем продолжить, — это шляпа капитана. Я уже потерял корабль, если потеряю ещё и шляпу…       Чуя замолкает, не договорив. По его лицу видно — он боится показаться смешным, сентиментальным.       Дазай психолог не только по образованию. Умение разбираться в людях и манипулировать ими давным-давно неотделимо от него самого. А потому Дазай знает — в чужую шкуру не влезешь. Самому Осаму не свойственны ни символизм, ни излишняя сентиментальность. Но они свойственны Чуе, и бинтованный не должен и не хочет умалять чужие чувства.       Если это действительно так важно для него, то…       — Ты просто сентиментальный идиот, — говорит Дазай вслух, просто чтобы Чуя не подумал, будто для него действительно имеют значение чужие переживания.       Потом прерывает чужой гневный крик жестом руки и идёт к ветке.       Обезьянка сдвигает треуголку назад — чтобы не закрывала глаза — и с любопытством смотрит на нового человека.       Дазай закусил губу, собираясь с мыслями. Он не соврал Чуе — он и правда не помнит, как говорить с животными. Там не было никакого специального языка — Дазай обращался к братьям меньшим на родном японском, и те просто понимали его. Он не делал ничего особенного. Но потом, когда Дазай, гуляя по парку в Йокагаме, попытался поговорить с голубями и потерпел фиаско, он понял — что-то всё же было. Но что?       Ладно, попробуем.       — Хорошая обезьянка, — ласково зовёт Дазай, — иди сюда.       Ничего.       Обезьяна теперь даже не смотрит на него, только поглядывает, и вертит в руках шляпу, словно бы дразнясь.       — Эй, — окликает Дазай, — не бойся, иди сюда.       «И зачем я это говорю?», — думает он, — «И так же видно, что она не боится».       — Я… — мужчина замолкает и облизывает сухие губы.       Что он должен сказать? Дазай чувствует себя по-дурацки, стоя под деревом и пытаясь поговорить с обезьяной.       Почему он вообще об этом думает? Будучи ребёнком, Осаму никогда не думал о том, как выглядит со стороны. Он никогда не думал о том, как и какие слова говорить животным. Он просто говорил с ними, как если бы…       Как если бы они были людьми.       Дазай прикрывает глаза, выдыхая. Вот оно что.       Обезьянка не боится его и не должна бояться. И сюсюкаться с ней не надо. Дазай ничем не выше и не лучше неё.       Мужчина снова смотрит наверх. Открывает рот и позволяет себе сказать то, что кажется ему самым естественным, самым правильным:       — Здравствуй.       Обезьянка поворачивает голову и смотрит прямо на него. Слушает.       — Ты не могла бы спуститься вниз?       Некоторое время та остаётся неподвижной — Дазай уже начинает думать, что снова потерпел неудачу. Но вот обезьяна приходит в движение — не отрывая взгляда от мужчины, она проходит по ветке, а потом, цепляясь за лианы, спускается на землю.       Дазай подходит уверенно — знает, что не спугнёт. Боятся тех, кто сильнее, умнее, выше — они же с обезьяной равны. Мужчина опускается на корточки и, склонив голову на бок, смотрит в глаза собеседнице. Та повторяет его жест и отвечает на взгляд. Глаза у обезьянки большие и тёмные. И очень умные.       — Тебе нравится эта шляпа?       Обезьяна улыбается и в знак согласия снова нахлобучивает на себя треуголку.       — Вижу, что нравится, — улыбается Дазай, — но видишь ли, в чём дело — моему другу, — мужчина делает движение головой в сторону Чуи, — она нравится ещё больше. Серьёзно, он никогда не расстаётся с этой шляпой, хотя она ему совершенно не идёт. И если ты заберешь её себе, то он будет очень сильно расстроен. Возможно, он даже будет плакать.       Где-то в стороне Чуя издаёт нечто среднее между фырканьем и сердитым сопением. Дазай его игнорирует.       Обезьянка теребит головной убор и задумчиво поглядывает на пирата. Снимает шляпу с головы и переводит грустный взгляд со шляпы на Дазая, с Дазая на Чую, а с Чуи снова на шляпу.       — А если Чуя будет плакать, — Осаму пускает в ход последний аргумент, — мне тоже будет грустно.       И это не ложь.       Обезьянка смотрит на мужчину большими-большими глазами и издаёт какое-то тихое мелодичное угуканье. А затем решительно протягивает Дазаю шляпу.       — Спасибо, — Осаму забирает треуголку.       Потом, помедлив, протягивает обезьяне руку. Та тянется в ответ, и мужчина бережно сжимает маленькую морщинистую ладошку. На миг ему чудится, что где-то в груди, там, где, как ему казалось, есть лишь чёрная сосущая пустота, вспыхивает лёгкое, почти не заметное тепло.       Потом обезьяна, не оборачиваясь, убегает в заросли. Дазай, поднявшись на ноги, глядит ей вслед.       Подошедший Чуя вырвал шляпу у него из рук.       — А говорил, не умеешь говорить с животными, — проворчал он, смахивая с треуголки несуществующую пыль, — Впрочем, чего я удивляюсь, — ты же сам, как обезьяна. Разве можно забыть свой родной язык?       Дазай хмыкнул, но промолчал.       Пират водрузил шляпу на законное место, стрельнул глазами в бинтованного и тихо что-то буркнул себе под нос.       — Что, что? — улыбаясь, переспросил Дазай.       — Ничего, — прорычал пират, — пошевеливайся давай.       Чуя резко развернулся и затопал дальше по тропинке.       Дазай решил сделать вид, что не разобрал в чужом бурчании смущённую благодарность, и, посмеиваясь, зашагал следом.       Солнце уже целиком скрылось за горизонтом, и вокруг сгустились серые сумерки, когда Дазай и Чуя вышли к реке.       Река эта течёт почти что через весь остров. Берёт начало где-то среди скал, потом разрастается. Где-то вбирает в себя воды мелких ручьёв, где-то распадается на рукава. Могучая и древняя, как и лес, она пересекает Неверленд и соединяется с морем.       В теории, река идеальный ориентир и прекрасное место для ночлега. Но Дазай сомневается, что это место придётся Чуе по вкусу.       Он уже открыл рот, чтобы предложить идти дальше, но пират опередил его.       — Бросим якорь здесь, — невозмутимо произносит Чуя.       Дазай непонимающе нахмурился.       — Ты уверен?       — Ну да, — пират смотрит на него немного удивлённо, — ты же сам сказал, что нам нужно где-то переночевать. А это идеальное место. К тому же, идя вдоль реки, мы точно не заблудимся.       Дазай медленно кивнул. Да, он и сам всё это прекрасно знает, но всё же…       Ноги от усталости уже начинают подкашиваться, поэтому мужчина присаживается прямо на землю (его светлые брюки уже ничего не спасёт), среди мощных корней высокого толстого дерева. Усталым взглядом он наблюдает за течением реки.       В месте, куда они с Чуей вышли, русло реки достаточно широкое — больше десятка метров. Где-то берега заросли, где-то наблюдаются песчаные проплешины. Вода мутная, дна не видно, но Дазай думает, что уровень воды на середине всяко выше его головы. Течение реки медленное, ленивое, почти незаметное.       Довольно мирный пейзаж. Но всё же…       Дазай снова покосился на Чую. Тот, недовольно бубня что-то о «всяких бездельниках», расчищал им место для ночлега.       — Ты точно уверен, что хочешь здесь переночевать? — снова спрашивает бинтованный.       — Да, я уверен, триста якорей тебе в глотку! — раздражается Чуя, — Что ты пристал? Если тебя что-то не устраивает, так и скажи!       — А как же… — Дазай замолкает, не закончив фразу.       — Как же что? — пират хмурится, — Договаривай, скумбрия.       Осаму выдыхает и наконец произносит:       — Крокодил, — он и сам не понимает, почему ему так сложно было сказать это слово, — крокодил, Чуя. Не боишься, что он сожрёт тебя ночью?       Последнее предложение звучит, как шутка, но в случае с Чуей шутки нет и быть не может.       Пират смотрит на Дазая, кажется, не моргая.       — О, — коротко тянет он наконец, — ты не знаешь.       — Чего не знаю?       У Чуи снова непонятное выражение на лице.       — Не один ты изменился, Дазай. Здесь тоже многое произошло.       Пират быстрым шагом приблизился к собеседнику и занёс ногу словно бы для удара. Дазай уже был готов к тому, что его лицо сейчас встретиться с грязной подошвой. Но Чуя, ухмыльнувшись, лишь с громким стуком уперся ногой в древесный ствол.       Скользнув взглядом по чужому сапогу, Дазай уж было собирался возмутиться, но осёкся. Вгляделся в чужую обувь внимательнее, и вместо возмущённой тирады выдал лишь тихий изумлённый вздох. Подумать только, как он не заметил раньше? Даже в наступивших сумерках Дазай прекрасно смог разглядеть каждую блестящую чешуйку золотисто-коричневого цвета.       У Чуи на ногах сапоги из чёртовой крокодиловой кожи.       Дазай не сразу заставляет себя оторваться от этого зрелища и поднять голову.       — Нравится? — на лице пирата весёлый оскал, — У меня таких ещё четыре пары. Шкура-то большая была.       Он опускает ногу, жутко довольный собственной демонстрацией и чужой реакцией на неё.       — Как… — Дазай даже не знает, что сказать, — как ты…?       — Рапирой, скумбрия, рапирой, — снисходительно роняет Чуя, — пара уколов и готово. Кстати, поздравляю, ты всё-таки выиграл спор. Можешь похвастаться перед Динь, когда всё закончится.       Осаму, конечно, хотелось бы знать подробности, но последние две фразы затыкают его не хуже хорошей затрещины. Накахара, хмыкнув напоследок, возвращается к прерванному занятию.       Когда место для сна оказывается расчищено, у Дазая уже вовсю слипаются глаза. Мужчина стягивает с себя жилет и плащ — жилет он складывает и использует вместо подушки, после чего ложится на бок, поджимая колени к животу, и укрывается плащом. Чуя располагается неподалеку, судя по шорохам.       Картинка с чужой ногой, облачённой в кожу самого древнего и страшного хищника Неверленда, не выходит у Дазая из головы.       «Интересно, что я ещё пропустил?», — думает Осаму, прежде чем провалиться в сон.