Седьмой позвонок

      Деньги на операцию Алекса поступили от имени щедрого и уважаемого человека, что узнал о трагедии и решил помочь. Жест благотворительности. После таких жестов этих щедрых и уважаемых людей начинают уважать ещё сильней, а их щедрость не подвергается сомнению.       Поднимаясь на крыльцо, Чонгук останавливается, упирается руками в колени, делая несколько глубоких размеренных вдохов ртом. Он не думает, что пару дней назад напротив его дома стояла машина Тэхёна, а сам Тэхён опирался на неё и предлагал поискать деньги другим путём. Он не думает, что операцию по странному стечению обстоятельств оплатили именно в тот день, когда у них сорвались соревнования. Он не думает, что трёхдневное молчание Тэхёна и то, что отец Алекса работает на предприятии господина Кима, как-то связано.       Он стоит так, потому что пробежал полгорода и валится с ног от усталости, а не потому что в его голове такой ворох мыслей, что она сейчас взорвётся от их тяжёлого гула.       Не потому, что все эти мысли циркулируют вокруг одного человека.       Чонгук изо всех сил старается не думать. Но с таким же успехом можно стараться обходиться без воздуха — твой организм сам вынудит тебя сделать вдох.       Время близится к одиннадцати, мама ещё не спит. Наверняка готовит, смотря свою любимую передачу: одно из тех ток-шоу, где ведущие и зрители с умными лицами обсуждают проблемы приглашённых героев. Решают, как им помочь, и, едва выключаются камеры, сразу же про них забывают.       Чёрт. Чонгук забыл перезвонить на пропущенный от неё.       И не перезвонил Тэхёну. Осознанно. Не смог.       «Эй, Чонгук!..»       Он выпрямляется.       Что ж.       Это многое объясняет: и изначально странный интерес Тэхёна, и то, откуда он мог знать, что Чонгук трейсер, и его желание попасть в зал, и…       «Если бы ты только знал, как я хочу поцеловать тебя».       Да. Объясняет многое.       Но не всё.       Входная дверь открывается уже твёрдой рукой. Ему надо побыть одному. Обдумать всё, прежде чем они вновь столкнутся. Хорошо, что хватило ума не поддаться первому рефлекторному желанию ворваться в зеркальную высотку с разборками. Сперва надо понять, насколько важна полученная информация теперь — после всего случившегося, а потом уже решать: идти или нет выяснять насколько всё случившееся важно Тэхёну.       Разуваясь, Чонгук прячет кроссовки в обувницу, как раз когда мама выходит из кухни, вытирая руки о подол фартука.       — Прости, мам, — начинает сам. — Тренировались с парнями, и я потерял счёт времени.       В тесном коридоре темно, пространство освещается только прямоугольником света из дверного проёма кухни.       — Чего в темноте стоишь? — тянет она руку к выключателю.       Щелчок — и лампочка ярко загорается.       Мама осматривает его с ног до головы (видок тот ещё: одежда вся в пыли, рожа, вероятно, не лучше), остаётся не в восторге, но обходится одним грустным осуждающим вздохом, лишних вопросов не задаёт, только спрашивает:       — Ужинать будешь?       — Устал на тренировке, помоюсь и спать.       — Не мори себя голодом, — тоном просящей строгости. — Я же знаю, что со своим паркуром ты забываешь поесть.       Чонгук выдавливает скупую улыбку:       — Утром съем двойную порцию, — обещает, заведомо понимая, что лжёт.       Ложь работает — мама довольно улыбается в ответ (это колет стыдом: за последние дни он обманывает её уже не первый раз), разворачивается, чтобы вернуться на кухню, но выглядывает обратно.       — Совсем забыла: тот мальчик вас нашёл?       Чонгук по инерции успевает сделать ещё один шаг к своей комнате, прежде чем остановиться. Впиваясь взглядом в дверь, он заставляет себя ровно спросить:       — Какой мальчик?       — Высокий такой. Вежливый. В костюме. Не видела его с вами раньше.       Вежливый. В костюме.       Сердце скачет в груди как ненормальное: Тэхён приходил к нему домой, Тэхён разговаривал с его матерью.       Чонгук поворачивается к ней:       — Он сказал, что ему было нужно?       — Сказал, что у тебя телефон не отвечает. Что он хотел попрощаться. Я посоветовала искать вас в зале. Вы, наверное, разминулись.       Стены начинают накреняться, как показывают в фильмах ужасов. Ещё немного, и придётся упереться в них руками, чтобы они не упали на голову, не придавили.       — Попрощаться? — переспрашивает севшим голосом.       — Да, — неуверенный кивок. — Попрощаться.       — Как давно он приходил?       — Чонгуки…       — Как давно, мам?       Это важно.       Она прикидывает в уме. Отвечает всё так же неуверенно:       — Да вот буквально, перед тобой. Может, минут двадцать назад.       Его просто швыряет к входной двери.       Он торопливо пихает ноги в кроссовки. Суетливо обувается. Почти давится ударами сердца в глотке.       Мама наблюдает за ним, прижимая пальцы к губам. Растерянно и капельку встревоженно.       «Ты пугаешь её, кретин. Твоё поведение пугает её.»       — Не волнуйся, мам. Это… наш друг, — сбивчиво бросает через плечо, одновременно с этим открывая замок. — Я тебе после всё объясню.       И выскакивает наружу. Сразу срывается на бег. О том, что можно позвонить — не вспоминает.       До зала полчаса спокойным шагом. Бегом: минут пятнадцать-двадцать. Но Тэхён на машине. Она быстрее. Она — не человеческие возможности. И Чонгук боится не успеть.       Боится опоздать.       Весь путь размыт и не отпечатывается в памяти. Чонгук просто бежит, бежит, бежит… Не замечает, что измотанный за последние дни организм шлёт сигналы пощады: бок жжёт ножевой болью, а лёгкие сдавливает свистящим дыханием. Он продолжает бежать. Останавливается впервые, когда видит его машину, припаркованную недалеко от входа в зал. Салон пустой, рядом тоже никого. Потом доходит: ключи всегда под колесом у двери, об этом известно всем.       На то, чтобы преодолеть оставшееся расстояние и оказаться в раздевалке, тратится не больше трёх загнанных вдохов.       Тэхён стоит напротив стены с фотками и картой. Не реагирует на его появление какие-то секунды, затем поворачивает голову, слегка склоняя её к плечу.       Он похудел. Смешно — они не виделись всего-то два дня, — но это действительно так. Линия подбородка заострилась, а ебучие тени под глазами стали будто шире, темнее. И белки глаз воспалённые, красные. Опять нихрена не спал.       Костюм у него классический. Чёрный. Воротник застёгнут на все пуговицы, туго подвязан галстуком. Пиджак сидит идеально. Брюки отутюжены — по безукоризненной стрелке на каждой штанине. Волосы зачёсаны назад. Безупречная укладка.       А Чонгук взъерошенный. Потный и грязный, после того, как убегал от портовой охраны, после того, как со всех ног нёсся сюда. Стопорится в дверном проёме.       У него нет слов. Он не знает, что сказать.       Тэхён в этом строгом костюме выглядит здесь как инородный предмет. Неподходящий этому месту. Сейчас как никогда остро ощущается разница между ними. Такая огромная. Осязаемая.       В груди внезапно сильно тянет. От быстрого бега. Нужно всего-то выровнять дыхание.       Тэхён разворачивается к нему всем корпусом.       — Привет, — произносит.       Голос у него какой-то подмороженный. И выглядит он обманчиво-спокойно. Если его не знать, подумаешь — чувак привычно расслаблен и беспечен. Но Чонгук знает. Выдают мелкие детали: брови едва заметно сведены к переносице, одна рука в кармане, указательный и большой пальцы на второй словно что-то растирают между собой.       Чонгук смотрит на него и не шевелится. Как прирос к полу. Только грудь тяжело поднимается — работа лёгких.       — Освободился? — сипло спрашивает.       Сипота — всего лишь результат быстрого бега, а не ебашащего у горла сердца.       Тэхён хмурится, будто ему напомнили о каком-то неприятном моменте.       — Извини, тогда я не мог говорить…       — Это я с твоего ответа понял, — грубо перебивает Чонгук. — Сейчас, стало быть, освободился.       Приподнимает подбородок с вызовом.       Что он собирается ему предъявить? Ну серьёзно?       Что Тэхён говорил на отъебись? Так он и сам понял, в чём причина. Её подтвердили. Можно выдохнуть, вернуться к делам насущным. Не беситься. Не сжимать косяк, будто стоит цель вырвать его.       — Я не мог говорить иначе, — терпеливо начинает заново Тэхён. — Я был у отца. Не хотел, чтобы он понял, кто звонит.       Да, у отца. Несложно догадаться — Алексу не так просто упали деньги. Чонгук не кретин — в такого рода совпадения он не верит.       — Я обратился к нему… с просьбой, — подбирает выражение Тэхён. — Попросил решить ситуацию с Алексом. И с вашими соревнованиями.       Напоминание о соревнованиях притягивает за собой ещё одно, которое моментально накаляет.       «Эй, Чонгук!..»       Да сука…       Чонгук отпускает косяк. Делает шаг внутрь.       — Почему ты так настойчиво хотел попасть в зал? Просто посмотреть тренировку?       Переход неожиданный — Тэхён озадаченно подвисает. Смотрит на него.       Смотрит. Смотрит. Смотрит.       Хорошо. Пусть молчит. Его ответ и не нужен. Чонгук может ответить сам:       — Или потому, что тебе настолько скучно жилось, что когда ты узнал о маленькой тайне отца, решил посмотреть, на ком он делает неплохие деньги?       «Эй, Чонгук! Спроси у вашей новой подружки: какой процент получает её папаша от организации.»       Костюм. Галстук.       Отутюженные брюки.       Злость не помогает: разъедает внутренности, но не приносит облегчения.       — Ты ведь поэтому ходил за мной. Знал, кто я.       У Тэхёна каменеет лицо.       Повисшая тишина тянется и тянется. И тянется. А затем к подмороженному голосу добавляется такой же подмороженный взгляд:       — Так вот что ты подумал.       Так вот что. Да.       А какие у него есть варианты?       Что чувак, абсолютно незапланированно решивший подоёбывать его, совершенно случайно оказался сыном человека, который замешан в организации нелегальных соревнований?       Или что он пришёл специально, притащил свою богатую задницу в зал от скуки, а потом…       Прикосновения, поцелуи. Сперма в трусах. Это тоже планировалось?       Или всё вышло из-под контроля?       Ну что? Что он должен думать?       За всю жизнь ему не приходилось расхлёбывать столько дерьма, сколько свалилось за последние дни. Но самая жесть далеко не это.       О, вовсе нет.       Самая жесть заключается в том, что он, похоже, сходит с ума, что он конкретно так двинулся. Ведь единственное, о чём он мысленно молит: скажи, что не имеешь к этому отношения. Скажи, что это тупые шутки Вселенной.       И я поверю тебе.       Я давно тебе сдался.       Просто скажи, что я не ошибся опять, в который раз не ошибся, доверившись не тому человеку. Что я не ошибся, доверившись тебе.       На одну страшную секунду кажется, что Тэхён ничего не ответит. Что он пройдёт мимо, скроется в темноте. Заведёт мотор своей тачки и уедет. Или — и это ещё хуже — он сейчас рассмеётся: чё, реально поверил, что что-то может получиться?       Это по-настоящему страшная секунда.       Тэхён не делает ни того, ни другого. Он болезненно морщит лоб, будто о чём-то крепко задумывается. Кивает мыслям в своей голове.       — Я понимаю, как это выглядит, — соглашается.       Нечего тут понимать. Всё выглядит донельзя хреново. Вся их шизанутая история с самого начала выглядела хреново, а теперь и подавно.       — У тебя есть все права не верить мне. Но — клянусь — я не знал, — произносит с нажимом.       Произносит так, что не остаётся сомнений: ему не всё равно, ему важно, чтобы его словам поверили.       — Я бы никогда не стал тебя обманывать. Если ты думаешь, что отец говорит мне обо всём — это не так. Я не тот человек, с мнением которого он считается.       Какова вероятность того, что это всё вот такая подстава судьбы, такое смешное совпадение?       Один процент из ста? Из тысячи?       Чонгук думает: к чёрту. Плевать на проценты, плевать — совпадение это или нет. Он говорит — не знал. И Чонгук не собирается анализировать и взвешивать, возможно, потом он об этом пожалеет, но это будет потом, не сейчас. Сейчас он верит. Сразу.       Безоговорочно.       Тэхёну можно не продолжать дальше, но он продолжает. Частит, словно боится, что его перебьют, не станут слушать:       — Я догадывался, что у отца есть иной способ дохода. Но не пытался вникнуть. Мне стало известно обо всём три дня назад, когда я пришёл к нему. Если вкратце: в этих играх замешаны многие влиятельные люди, полиция только верхушка айсберга. Соревнования — звено в рабочей цепи всего прочего. Их не дадут закрыть. Там вертятся большие деньги. Мне уступили лишь в просьбе сорвать сегодняшнее. Перенести его на другое время.       Перенести его?       Чонгук растерянно уточняет:       — Соревнования будут в другой день?       Тут же понимает: конечно, да. Организаторам уже отвалили кругленькую сумму и явно не за то, чтобы посмотреть, как трейсеры удирают от охраны. За подобную чушь расставаться с деньгами никто не захочет.       Одно не ясно: нового сообщения с адресом не приходило. Хосок бы сказал.       — Будут, — короткая пауза и осторожное: — Но не для вас.       Чонгук непонимающе сужает глаза. Наблюдает, как Тэхён нервным движением проходится пятернёй по укладке, зачёсывает волосы назад: несколько прядей выбиваются, спадают на лоб.       — Никого из вас больше не допустят. Вы внесены в чёрный список.       Словами пригвождает.       На секунду кажется, что слух подводит. Чонгук слегка наклоняет голову вперёд, ошарашенно уставляется на него.       — Не понял, — произносит раздельно.       Тэхён невесело усмехается:       — Не мог пережить, что все лавры героя могут достаться тебе и — вот — подстраховался.       Шок настолько огромен, что Чонгук даже не сразу соображает, что это значит. Просто продолжает исподлобья гипнотизировать, переваривать услышанное. Мысли отлетают как слайды: Алексу оплатят операцию, соревнования сорвали и перенесли на другой день, Тэхён пришёл прощаться, их внесли в чёрный список… Стоп.       Назад.       Да нет.       Нет. Не может быть.       Внутренности окатывает холодом желание подлететь к нему и грубо пихануть, потребовать ответ:       — Что ты сделал? — выходит негромко и угрожающе.       Тэхён прячет обе ладони в карманы. С напускным равнодушием пожимает плечами и дёргает углом рта в попытке улыбнуться.       Но получается совсем безрадостно. Получается изломанно.       — Отец не пошёл бы на такие уступки, если бы я не подписал документы о назначении, — говорит спокойно. — Это сделка. Выгодная для всех.       И от этого — от его спокойного тона — хочется разнести здесь всё к хренам.       Отворачиваясь к стене с фотками, Тэхён протягивает руку, открепляя тот снимок, где Чонгук с парнями все вместе стоят возле турников. Фото сделано задолго до того, как Минхёк познакомился с Джисоном, и они узнали о нелегальных соревнованиях. Задолго до того, как из пяти присутствующих на снимке осталось четверо.       Тэхён сжимает фотографию в пальцах. Цепляется за неё, как за спасательный круг. Чонгук едва сдерживается, чтобы не выбить её у него из рук.       — Выгодно — что? На три года продать себя в рабство отцу? — интонация неровно скачет от эмоций.       В основном — от переполняющей злости.       Следом — от накатывающего страха потерять.       — Ты неверно представляешь мою жизнь, Чонгук, — продолжает смотреть на фото Тэхён. — Её не надо продавать — она была продана ещё при рождении.       Он стоит в своём дурацком костюме за сколько-то там тысяч баксов и произносит эту фразу так обыденно, словно это совсем не жутко и не вызывает мороз по коже. Словно это нормально — когда кто-то считает, что твоя жизнь принадлежит ему тупо по умолчанию. По факту рождения.       У Чонгука в голове снова и снова звучит: я ничего не стану подписывать, я никуда не поеду.       «Я никуда не поеду».       (яникуданепоеду)       И это последняя капля в нереально огромном океане дерьма, в котором он тонет. Его добивает. Он захлёбывается. Идёт ко дну.       Тэхён встречается с ним взглядом. Видит что-то такое, отчего его руки беспомощно повисают вдоль тела. Флэшбек с моста. Кажется, тогда Чонгук впервые начал понимать, как сильно влип.       — Пожалуйста. Дай объяснить.       …объяснить?       Объяснить?!       — Зачем? — голос срывается на хриплый недошёпот, а потом вдруг резко скачет вверх, уходит в крик: — Зачем мне твои объяснения? Что это изменит? Нахер мне тебя слушать?! Нахер мне твои оправдания, если ты так легко готов отказаться от…       Не заканчивает. Обрубает.       От себя? От меня?       Нас?       От чего, блять? Как это назвать?       Что между ними? Кто они друг другу?       У Тэхёна дёргается бровь. Желваки под кожей оживают:       — Думаешь: легко? — тяжело сглатывает. — Поэтому мне больно?       И эта ментальная оплеуха действует лучше любого удара.       У него и вправду обесточенный вид. Заёбанный. Будто кто-то годами из него кровь пьёт: осунувшееся лицо, на дне глаз осколки. Чонгук режется об каждый. Глубоко. До мяса. Впитывает его в себя, не отворачиваясь. Если отвернётся… Он не знает, но ему кажется, что что-то сломается. Бесповоротно. Вселенная взорвётся. Разлетится на миллиард долбанных обломков.       Их напряжённое молчание прерывает стандартный звук входящего звонка на айфон.       У Чонгука андроид и мелодия другая. Звонят Тэхёну.       Они оба на это не реагируют, продолжая смотреть друг на друга.       Телефон звонит. Звонит, звонит, звонит…       Не замолкает. Не сдаётся.       Тэхён нехотя отводит взгляд, проводит по экрану, сбрасывая вызов, — трель обрывается так же внезапно, как началась. Прячет телефон обратно в карман и ещё некоторое время стоит с опущенной головой.       — Ты прав, — трёт бровь костяшкой большого пальца. — Объяснения действительно ни к чему. Я просто… не мог не попрощаться.       Это новый виток на их американских горках: «Уважаемые пассажиры, почувствуйте очередное непередаваемое ощущение!»       Чонгук знает, что ему не понравится.       Их тележка сейчас на самой высокой точке, и они зависли в ней вниз головами, а ремни безопасности отстёгнуты. Чонгук срывается первый. Он ещё не долетел до земли, чтобы приложиться об неё со всей силы и превратиться в фарш, но его уже ломает изнутри. На ощутимом уровне, как судорогой сводит мышцу или когда невралгией сковывает рёбра так, что каждый вдох — это нож в сердце. Ты думаешь, что следующего вдоха уже может не быть.       Ты хочешь, чтобы его не было.       «Зачем ты полез в это? Почему ничего не сказал? Почему не позволил мне всё решить самому?»       Вопросы роятся, наслаиваются друг на друга. Их много, а смысл у всех один.       Прижимая дрожащий кулак к губам, Чонгук потерянно пятится к ряду старых шкафчиков. Разворачивается спиной. Думает: ты истеришь. Ты ведёшь себя, как чёртова истеричка. Твоя нервная система не вывозит всего говна. Стрессует. Сдаёт.       Дыши, блять. Дыши. Глубоко, размеренно.       Он слепо смотрит на шкафчики перед собой: покорёженные дверцы, потемневшее железо, что проела ржавчина, вырванные с мясом замки.       За спиной тихо.       Но Тэхён не ушел, он здесь: обоняние травит его древесный парфюм, берёт в объятия, в заложники. А потом Чонгук чувствует прикосновение — бесшумно подойдя, Тэхён мягко бодает лбом его затылок, несильно, но ощутимо.       Чонгук не сдвигается с места. Не уворачивается от него.       Не хочет.       — Послушай, — шепчет Тэхён. — Алексу сделают операцию, поставят на ноги. И я буду знать, что ты в порядке. Не со мной, не рядом. Но в порядке. Это главное.       Притирается лбом, зарываясь в волосы, словно хочет спрятаться в них от всего и всех.       — Прости меня, — в его голосе слышна едва заметная дрожь, которая резонирует от кожи: — Прости. Но мой выбор — ты. Я хотел бы ещё выбрать и себя. Но могу только тебя. И случись мне вновь выбирать — я бы не задумываясь поступил так же.       Его телефон опять начинает трезвонить.       Его где-то там ждут.       Его кто-то пытается вызвонить.       Чонгук поднимает взгляд к потолку.       — Зачем?.. — выдавливает едва слышно. — Ну какого хрена? Ты ведь сам говорил, что нельзя решать за других.       Тэхён длинно выдыхает.       — Даже если хочешь защитить?       Свои собственные слова больно бьют.       И до Чонгука вдруг доходит — безжалостно прикладывает об пол осознанием — за этим разговором ничего не последует. Тэхён не просит дождаться его, не уверяет, что три года — это ерунда, что есть мобильная связь и интернет, что они с этим справятся. Он ни слова не говорит про то, что будет дальше. Потому что больше не будет приходов в зал, не будет закатанных глаз, ехидных самодовольных усмешек. Не будет его взглядов, прикосновений, привычек…       Дальше — не будет ничего.       Это то, что пишут, завершая историю — конец.       Финишная черта — они её пересекли.       У Чонгука холодеет под коленями, ноги становятся ватными. За рёбрами ебашит монотонными тяжёлыми ударами. И психика — психика трещит по швам. За последнее время она так много раз выручала, что, походу, теперь поднимает руки и просто: на этом мои полномочия всё, давай сам.       Но Чонгук уже тоже — всё.       Он не может сам.       У него странное состояние, как будто кто-то методично выбивает опоры из-под ног. Всем нужны опоры, и ими не всегда служат стены или какие-нибудь металлобетонные конструкции, очень часто это обычный человек. В конечном итоге всё дело всегда в каком-нибудь человеке, ведь сильных людей ломают не обстоятельства — сильных людей ломают другие люди. И когда их опоры рушатся — они рушатся с ними.       Тэхён всё-таки отключает телефон.       Но не отодвигает голову. Продолжает прижиматься лбом и согревать кожу неровным дыханием, а потом невесомо касается губами шеи и замирает так, продлевая прикосновение.       Всего пара секунд — и его тепло исчезает.       Говорят, если выстрелить в седьмой позвонок, у организма отключаются все рефлексы, смерть наступает мгновенно и безболезненно. Остаётся просто тело: с неработающим мозгом, без сердцебиения и дыхания.       Чонгуку выстрел заменяет один короткий поцелуй.       В груди немеет. Он стеклянным взглядом смотрит перед собой, не в силах пошевелиться.       «Я ненавижу тебя, — думает. — Ненавижу.»       И эта мысль горькая, тихая.       Обречённая.       Его ненависть такая огромная, что с лихвой хватило бы на несколько сотен человек. И это правда. Так же, как правда и что то, другое чувство к нему — с легкостью выжигает дотла все остальные.       Тело — натренированное и сильное, — отказывается функционировать. Чонгук будто разваливается. Вот сейчас дверь за спиной хлопнет, и он осыплется бесформенной кучей непонятной субстанции.       Только дверь не хлопает. Она закрывается с мягким тихим щелчком.       За ним — в последний раз.

***

      Он выключен. Его режим «оффлайн» заполнен тёмной тишиной.       Чонгук не замечает, как идёт, не замечает — куда. Просто переставляет ногами. Это очень легко — механические отточенные действия, которым учат годами.       Кажется, он толкает кого-то плечом, проходя через подвыпившую компанию. Есть хороший шанс на потасовку, что позволит перебить внутреннюю катастрофу гематомами на теле, но у парней с бутылками пива добродушное настроение, они даже ничего не говорят.       Драка? Брось, парень. Не до тебя. У нас по плану салют, иди, куда шёл.       И больше ничего не остаётся. Он даже не вздрагивает, когда за спиной раздаются свистящие хлопки фейерверка, и небо под громкие раскаты празднично окрашивается разными цветами. Играет на контрасте с его темнотой. Подсвечивает чёрную внутреннюю пропасть и отдаёт звучным эхом в груди.       Дом встречает звуками телевизора. Мама так и не легла спать. Сидит в гостиной, держит в руке пульт и смотрит какой-то фильм. Чонгук собирается незаметно пройти мимо неё, но обнаруживает себя стоящим в дверном проёме. Второй раз за эти сутки. Пограничная зона: не в одной комнате и не в другой — завис где-то «между».       — Мам…       Свой собственный голос пугает.       Она поворачивается. Фильм — комедия, потому что на её губах ещё держится лёгкая полуулыбка, но начинает быстро сползать. Мама испуганно поднимается:       — Чонгуки… Что случилось?       Он медленно, как-то заторможенно отводит к телевизору взгляд, по пути цепляясь им за другие предметы (на столике чашка с чаем, портьеры плотно сдвинуты вместе, но окно приоткрыто), моргает, возвращает внимание к ней и молчит, потому что если откроет рот, если издаст хоть какой-то звук…       Так.       Хватит.       Чонгук задерживает дыхание, облизывает губы. Мучительно вспоминает: что хотел сказать ей? Зачем позвал?       — Сынок? — она приближается.       Надо дать понять, что всё в норме, всё огонь, но тонна цемента внутри твердеет, тянет тяжестью к низу до слабости в ногах и — одновременно — подкатывает к горлу чем-то захлёбывающимся. Заполняет изнутри так стремительно, что сил сделать что-то с этим нет. Чонгуку кажется, что его вывернет прямо здесь, посреди гостиной, на чистый пол — красочная инсталляция его состояния.       Осознания.       Так, твою мать, чертовски несправедливо, что желание помочь одному человеку вынуждает потерять другого. Это грязный, очень грязный приёмчик — ставить именно такой выбор. У мира дерьмовые правила игры.       Нечто на уровне первобытных инстинктов перекрывает возможность нормально дышать — остаётся только шумно хватать воздух ртом, всё чаще и чаще. И чаще. Пока болью не сдавливает настолько, что перед глазами всё начинает плыть, переполняться обжигающе-горячим и раздирающим, срываться с ресниц. Он тупо наблюдает, как мама протягивает к нему руки и осторожно обнимает, прижимая к себе.       — Ты слишком долго был сильным, милый, — гладит по спине. — Ты просто устал.       И плечи — плечи начинают мелко трястись. Почти как при смехе.       Почти.       Жизнь даёт миллиарды возможностей. Остаётся решить какими из них воспользоваться, а какие…       Да к чёрту. Пустое.       Важно помнить всего одно правило: когда выбор сделан — все остальные возможности исчезают.