***
Никто не кричит «расступиться!», и доктор не выбегает их встречать, раскидывая всех на своём пути с пафосным «скорее дайте осмотреть пациента!». Алекса увозят на каталке через двойные двери, которые потом ещё долго покачиваются, прежде чем окончательно замереть. Дальше — вопросы: имя, возраст, что случилось, номер страховки. «Вы не знаете? Как связаться с теми, кто знает?» «Успокойтесь, молодой человек». Это уже Чжухону, на его комментарий «надо человека спасать, а не в бумажках рыться». Хосок отводит его в сторону, как может успокаивает, пока на остальные вопросы вежливо отвечает Тэхён. Переговоры у него в крови, бизнесменская жилка договариваться. Весь дальнейший диалог медицинский регистратор — взрослая тучная женщина — ведёт исключительно с ним. Чонгук остаётся напротив покачивающихся двойных дверей и не отводит от них взгляда, пока они не становятся неподвижны, что — почему-то — нехило пугает, заставляет прислушиваться, пытаясь из общего шума вычленить звуки по ту сторону, куда увезли Алекса. Он неосознанно делает к ним шаг и останавливается, слыша: — Подождём полицию здесь. «Здесь» — это на скреплённых по три штуки стульях с жёсткой металлической сеткой вместо сидений и спинок, выкрашенных в белый цвет. «Здесь» — это где сильно пахнет лекарствами. «Здесь» — это где всё, что остаётся, — ждать, надеяться. Молиться, если знаешь кому. Чонгук не знает — кому. Он ещё раз оглядывается на двойные двери — зачем он хотел их открыть? что рассчитывал за ними увидеть? — и опускается на стул. Рядом методичное: тук-тук-тук-тук-тук. Секундный перерыв и вновь торопливое: тук-тук-тук-тук-тук. Как будто капли дождя барабанят по стеклу. Но это не дождь — солнце сегодня особенно празднично освещает мир — это Чжухон нервически подёргивает ногой, постукивая подошвой по бежевому напольному кафелю. В голове тяжело и мутно. Весь мир ощущается каким-то нереальным: полная ванна и ты, погрузившись в неё с головой, смотришь на окружающее пространство сквозь слой воды. Чонгуку кажется, что он упал в такую ванну с высоты и до сих пор не вынырнул, остался лежать на дне, придавленный толщей какой-то грязной жидкости, через которую весь мир просматривается искажённым и неярким. Чёрно-белым. Кадры старой, потрёпанной киноленты. Её не хочется смотреть. Её хочется сжечь и бросить бесформенной кучей пепла, без попыток развеять по ветру. Голоса то появляются, то затухают. Приезда полиции Чонгук не замечает. Приезда следом за полицией ещё какого-то мужика — аналогично. Мужик беседует с полицейскими, после чего они все за руку прощаются почему-то с Тэхёном и уходят. Краем сознания Чонгук понимает, что происходит, но не собирается вникать. Всё его внимание сосредоточено на другом: в его руках бейсболка. Пыльная, со смятым козырьком. Алекс не расстаётся со своей кепкой и то, что сейчас она у Чонгука, а не на голове пацана, кажется просто диким… абсурдом. Чем-то в корне неправильным. Родителей Алекса ещё нет. Хосок позвонил им сразу, как они приехали в больницу, а сейчас смотрит на телефон пацана, который держит в вытянутой руке, словно тот кусается, а не мигает дисплеем: высвечивается незнакомое женское имя и номер. Хосок нажимает на кнопку блокировки и экран гаснет. — Наверное, его подружка, — высказывает предположение, хотя Чонгук ничего не спрашивает. Молчит и добавляет: — Не знаю, как ей сказать. Каких слов ни подбирай — не поможет. Чонгук знает. Именно он сообщил Ли Юнджи, что случилось с её сыном. Именно он держал её за руку — как держал её сына в последние секунды его жизни, — когда она потеряла сознание. Нет таких слов, которые могут скрасить подобные известия. Их не придумали. Их никогда не придумают. Типа: ваш сын разбился в аварии, но завтра в магазине напротив будет распродажа, приходите, сделаем вам хорошую скидку! И человек идёт, и всё сразу становится зашибись — жизнь наладилась. Это не так работает. Телефон Алекса вновь загорается экраном, и одновременно с этим рядом с кроссовками Чонгука возникают ботинки. — Полиция больше не побеспокоит, — говорит Тэхён. Как легко всё оказывается делается, когда есть нужные связи. Шумно выдыхая носом, Чонгук втыкает локти в колени и обхватывает голову, зарываясь пальцами в волосы. Прокручивает в голове события за последние двадцать четыре часа своей жизни. Мысли несут за пределы больничного коридора — в раздевалку зала, где он повздорил с Алексом, где саданул по стене кулаком; на крышу зеркального помпезного дома, а после — в квартиру на одиннадцатом этаже этого же зеркального дома; на диван с удобной спинкой, и к низкому столику с чёрной папкой; к барной стойке, к машине, припаркованной у его дома, к краю крыши, который обвалился… Швыряние из одного состояния в другое: из жгучего кайфа до жгучего отчаяния. До ощущения своей тотальной беспомощности. Это много. Это просто дохренища для одних суток. Он рассеянно изучает плитку под ногами: два скола у той, что возле ножки дальнего стула, длинная глубокая царапина у той, что рядом. Чонгук готов думать о чём угодно, лишь бы не думать о самом страшном. — Эй, — тихо зовёт Тэхён. Чжухон сидит, привалившись затылком к стене, Хосок с кем-то говорит по телефону, видимо, решился объясниться со звонившей девушкой. Тэхён размещается на стуле напротив, отзеркаливает позу Чонгука, в то время как сам оригинал хмуро следит за его действиями. Если Тэхён сейчас скажет хоть одну из тех хреней, которые обычно говорят люди, ни разу не побывавшие в подобном дерьме, если он скажет хоть что-то наподобие «успокойся» или «всё будет хорошо», то… Чонгук клянётся, он… — Ты как? Смысл вопроса доходит очень медленно. Как он? Ну… Последние сутки его будто перемололи и собрали заново. Только собрали неправильно. Перепутали местами части тела, органы, не докрутили какой-то жизненно важный болтик, без которого организму получается как-то хреново функционировать. А так ему по-всякому лучше, чем Алексу. Это же не он упал с высоты почти в пять этажей. Так что он в порядке. Каком-то тошнотворно-мёртвом порядке. Пустом и безжизненном. Но объяснять это долго и ни к чему, поэтому Чонгук отвечает: — Нормально. Нормально — негласный условный знак: мне паршиво, но я не уверен, что тебе захочется всё это знать, не уверен, что сам хочу говорить об этом. Все знают, что это «нормально» означает, но после того, как оно произносится вслух — тебя больше ни о чём не спрашивают. Нормально — волшебное заклинание, в которое все верят. Но Тэхён не все. Тэхён не верит в волшебные заклинания. Тэхён — сканер: — Перестань себя винить. Думает, всё знает. В груди подбирается клокочущее и злое. Желваки под кожей оживают: — Перестань? — рычит Чонгук. Наклоняет к нему лицо. — Не винить, блять? Серьёзно? — Огрызается: — Ты нихера об этом не знаешь, понял? Тэхён нихера не знает. Нихера. И слушать эти пустые дерьмовые советы Чонгук не намерен. Потому что ему есть за что винить себя. Если бы он не щёлкал клювом и тренировался с Алексом, прислушивался к его словам про прыжки, помогал ему с обучением… Если бы он так сильно не был занят тем, что происходит у него с Тэхёном, то понял бы, что Алекс прыгнет. Что «нет» — не остановит пацана. Если бы Чонгук не был так зациклен на себе, то не сидел бы сейчас здесь, на грёбаном неудобном больничном стуле, кожей ощущая безразличие больничных стен. Так что всё верно — он винит себя. Совершенно не беспочвенно. Совершенно справедливо. Но виноват только он. Вымещать на других злость на самого себя — неправильно. Может, у Тэхёна и нет сильной привязанности к пацану, но он тоже беспокоится. Эта эмоция не поддельная, она искренняя: Тэхён беспокоится. И не только за Алекса. А кусать руку, которая хочет поддержать — верх тупости. Верх дебилизма. Чонгук сцепляет вместе кисти рук, оставляет их висеть между разведённых коленей, на одном из которых кепка Алекса. В нём столько всего кипящего, что готово разорвать от любого неверного слова. У него совсем нет сил сдерживать всё внутри себя. Ему хочется крушить. Ломать. Хочется скинуть хотя бы часть того, что свербит в грудной клетке, а не сидеть с напускным спокойствием, делая вид, что он справляется. Но не на Тэхёна. Не на него. Он отворачивает голову к двойным дверям: — Ты… Не говори мне сейчас ничего, ладно? «Я не хочу срываться на тебе». У Тэхёна от услышанной грубости не дёргается ни один лицевой нерв. Он не уходит, продолжает сидеть напротив. Тэхён — упрямый кретин. Делает только то, что считает нужным. — Он будет жить, — говорит. И это не вопрос. Это утверждение. Три слова, в которых Чонгук так отчаянно (отчаянно) нуждается и хочет им верить. Хочет как в детстве: «обещаешь?» — и забыть, что от детства осталось только нежелание принимать происходящее. Три слова — и все попадают по слабым местам в броне. Чонгук молчит. Долго. Слепо смотрит в пространство перед собой. Очертания коридора начинают плыть, двоиться. И по щеке стекает что-то тёплое. Он быстро это смахивает, чтобы никто не заметил. Чтобы никто не узнал, что на долю секунды он расклеился. Чтобы никто не увидел его слабость, проявившуюся через влагу в глазах. Он не слабый. У него нет возможности быть слабым. Он держится. Всегда. В любых обстоятельствах. Шмыгает носом и переводит взгляд к потолку. Кивает. — Он обязательно будет жить, — соглашается хриплым шёпотом. Обязательно. Чёртова Вселенная не может повторить свой фокус второй раз. Женщина за регистрационной стойкой отвечает на телефонный звонок. Равнодушно бросает несколько слов, кладёт трубку. Шуршит бумажками, делая вид, что работает, а сама смотрит сериал по телефону. Там развиваются события гораздо интересней тех, что в реальной жизни. За двойными дверями, выше на три этажа в отделении реанимации опять кто-то пытается спасти кому-то жизнь, каждодневная приевшаяся борьба. А в фильме движняк: погоня, стрельба, взрывы, главный герой лихо отстреливается от антагониста и задорно шутит в процессе смены магазина с патронами. Он красавчик — спасает мир от злодея. Что такое спасение одной жизни в сравнении со спасением целого мира? Не удивительно, что регистратору интересней события в фильме. Чонгук не главный герой. Он не может держать ногу на мине и улыбаться. Он цепляется за взгляд Тэхёна своим и внезапно даже для самого себя признаётся: — Мне страшно. Я в чёртовом ужасе. Видишь?.. Я не знаю: что делать, как помочь. Я не справляюсь. Одно из никому не нужных откровений. Оно не спасёт жизнь. После него не полегчает. Вообще ничего не изменится. Чонгук хрен знает на самом деле, зачем люди признаются в подобном. Зачем признался сам. Они не одни. Здесь парни. Здесь регистратор. Здесь могут в любой момент появиться ещё несколько человек или целая толпа. Тэхён сдвигается на самый край сиденья, чтобы дотянуться своим ботинком до кроссовки Чонгука — микрожест в попытке стать ближе, коснуться хотя бы таким образом. Серьёзно смотрит в ответ. Видит. — Я рядом, — говорит тихо, так, чтобы слышал только он. И когда распахиваются двери, за которые увезли Алекса, они вдвоём вскакивают на ноги, почти синхронно шагая навстречу вышедшему доктору. У него бесконечно заёбанное лицо, тяжёлый взгляд и много глубоких морщин вокруг глаз. Доктор спасает жизни, сражается за добро, но безжалостно расстреливает словами: — У мальчика разрыв лёгкого, внутреннее кровотечение и переломы. Состояние нестабильное критическое. Чонгуку кажется, что край, за который он только-только ухватился, позволяя себе поверить чужим словам, рушится второй раз.***
После того как к ним выходил доктор проходит два часа. — На эту минуту больше нет никакой информации. О состоянии пациента узнавайте по телефону, — в десятый раз повторяет медработник, открыто намекая, чтобы они шли домой. Всё, что делают парни — не сговариваясь, перемещаются на улицу и оккупируют лавочку на заднике больницы, без обсуждений решая остаться. Приваливаясь спиной к фонарному столбу, Тэхён держит руки скрещенными на груди и наблюдает, как у ворот больницы с родителями Алекса разговаривает Хосок. У его мамы большие перепуганные глаза, которые она то и дело вытирает, и прижимает дрожащую ладонь ко рту, а у отца осунувшееся бледное лицо. Интересный факт: отец Алекса не знает, есть ли у его сына аллергия на лекарства, что он любит на завтрак, на кого собирается поступать, и даже какого цвета его глаза. Но разговаривая с Хосоком, его губы дрожат, а окончания слов проглатываются. Он машинально поглаживает свою жену по спине и будто не понимает ни слова из того, что им объясняют. Они уходят (мама Алекса плохо держит себя в руках, и её уводят домой почти насильно), а парни остаются. — Им тоже велели звонить, — сообщает вернувшийся Хосок. — Уроды, — бросает неизвестно про кого Чжухон. И опять повисает молчание, за которым каждый варится в своих мыслях. Минуты тянутся, превращаются в часы. О состоянии Алекса они узнают по очереди, и каждый раз, когда кто-то из них отрицательно качает головой, остальные становятся всё мрачней. Чжухон то встаёт, то садится, ходит по периметру. Иногда к нему присоединяется Хосок, но чаще он просто сидит на лавке, как Чонгук. Тэхён время от времени проверяет Чонгука взглядом, впадая в тихое скрытое бешенство от того, что ничем не может помочь. Только находиться с ним рядом. Стоять в двух шагах, сидеть на одной лавке в паре сантиметров. Мечтать разъебать Вселенную за то, что она опять вынуждает Чонгука проходить через этот кошмар. Это невыносимо — настолько остро ощущать его беспомощность, а следом — и свою. — Народ, — подаёт голос Чжухон, рассматривая здание больницы. — Кто-нибудь знает, какие из этих, — водит пальцем в воздухе, — окна реанимации? — Зачем тебе? — Я бы мог залезть по карнизам вверх и через окно посмотреть, что там происходит. — Спятил? — морщится Хосок. — Хочешь, чтобы нас в участок увезли? Чжухон, по-видимому, не хочет. Проблем им и так хватает. Ближе к часу ночи из двери сбоку появляется доктор с заёбанным лицом. Щёлкает зажигалкой и тихо матерится, потому что пламя не загорается, а курить ему походу очень хочется. Всё внимание парней тут же переключается на него. Они словно притаившаяся стая псов — настороженно следят за каждым его действием. «Он?» — слышит Тэхён шёпот Хосока и кивает. Доктор раздражённо опускает руку с зажигалкой, а потом замечает их. В гляделки играет недолго, неторопливо спускается по ступеням, направляясь в их сторону. Парни моментально оказываются на ногах, не дожидаясь, когда он остановится напротив. — Огонька не найдётся? — демонстрирует неподожжённую сигарету. Все зависают с растерянными лицами, переглядываются между собой и начинают суетливо хлопать себя по карманам, хотя курит среди них только один. Тэхён шагает вперёд, выуживает смятый коробок и, поджигая спичку, протягивает огонь. Доктор прикуривает. Делает две глубокие затяжки, выпуская сигаретный дым через ноздри. Осматривает их, насколько позволяет скудное освещение, вспоминает: — Друзья того лётчика? Чжухон тут же насупливается, бычит: — Его Алекс зовут. Психованно дёргает плечом, когда Хосок сжимает его, призывая осадить. Доктор не обижается, мол, Алекс, так Алекс. Щурит глаза от сигаретного дыма. — Выжил ваш Алекс. Остановили кровотечение. И это самая лучшая новость за всё время. Хоть и сказана равнодушным голосом. Дружный выдох облегчения слишком шумный, чтобы не услышать, не заметить, похож на внезапно налетевший порыв ветра. Доктор курит, наблюдая за ними. Как за лабораторными подопечными: вот от этого у номера два такая реакция, а у номера три — такая. Что будет, если сделать так? А если вот так? Тэхёну не нравится его взгляд. Не нравится, что сообщив хорошую новость, он не уходит. Чего ждёт? — К нему можно? — спрашивает Чонгук. — В реанимацию вас не пустят. — А завтра? — И завтра вряд ли, — стряхивает пепел. — Если операцию делать не будут, то дня через три. По разрешению родителей. Только появившееся облегчение, сменяется заторможенным осознанием, а затем — растерянностью. — Операцию? — голос Чонгука снижается. — Но разве сейчас… Не заканчивает. Отступает на шаг под давлением каждого слова: — У вашего Алекса двойное повреждение шейного отдела позвоночника: оскольчатый перелом седьмого позвонка и смещение третьего, что привело к сдавливанию спинного мозга. Ему светит частичный или полный паралич. Такие дела, ребятки. Доктор делает последнюю затяжку и щелчком отправляет сигарету в пустую урну. Разворачивается, не дожидаясь ответа, и неспешно возвращается в здание больницы. Чонгук медленно оседает на лавочку. Его плечи ссутуливаются под грузом полученной информации. Все понимают: если операция избавит Алекса от паралича — значит, она должна быть сделана. По квоте или за свой счёт. На получение квоты уйдёт от месяца и дольше, после останется только ждать, когда подойдёт очередь. Точного срока нет. Может, месяц, может, год. Застарелые травмы лечить тяжелее. Прогнозы неутешительные. Тэхён примерно представляет, сколько может стоить операция. Оплату семья Алекса не потянет — у них попросту нет денег. Такой суммы нет и на его счёте. Каждый месяц по указанию отца переводится определённое количество средств, которых хватает жить на широкую ногу и ни в чём себе не отказывать, но которых ничтожно мало для того, чтобы попытаться спасти чью-то жизнь. Тэхён всегда считал глупцами людей, утверждающих, что «счастье не в деньгах», и одобрительно усмехался, поддерживая тех, кто на это отвечал «а в их количестве». Он отлично понимает ценность денег в теперешнем мире: они могут почти всё, даже купить и продать чью-то жизнь. В данном случае, деньги могут разрулить сложившуюся тупиковую ситуацию — купить жизнь для Алекса. Сделать её практически такой, какой она была до падения. — Я знаю, где достать деньги. У Чонгука негромкий и абсолютно бесцветный голос. Он выпрямляется, хлопает себя по коленям: — На этой неделе соревнования. Надо их выиграть. Другого выхода нет. Повисшую напряжённую тишину нарушает Чжухон. Уточняет: — У «Вызова»? — Это тоже не выход, — сразу отрицательно качает головой Хосок. — Мы обещали, что больше не станем в это ввязываться. У Чонгука играют желваки: — Это было до того, как Алекс упал. Тэхён только сейчас замечает насколько измождённый у него вид: впадины на щёках очерчены так сильно, будто он ничего не ел с неделю. Он смотрит на его сбитые казанки на руке, покрытые тонкими корочками корост, вспоминает всё, что рассказывал Хосок про нелегальные соревнования, где главная цель — увечья участников в режиме онлайн. Запись видео для садистов в даркнете, которые готовы платить за чужие мучения. Развлечение для больных ублюдков. К тому же добровольно идти бодаться с теми, кто только и мечтает отделать тебя до кровавых соплей под носом — полное сумасшествие. Идея — хрень. — Ты же понимаешь, что «Вызову» только этого и надо, — говорит Чжухон. — Они не упустят своего шанса поквитаться. — Знаю. И буду готов, — упрямо поднимает подбородок Чонгук. — Я буду участвовать. С собой никого не зову. — Может, стоит принять решение вместе? — выделяет последнее слово Тэхён. Вместе с парнями. Вместе с ним, в конце концов. Не решай опять всё сам. Тут же понимает — бесполезно. Бесполезно спорить. Бесполезно как-то пытаться повлиять на его решение. Он не послушает. Не отступится. Сделает, как решил. Как считает, что так будет правильно. Для него правильно пойти на соревнования, где вся шайка «Вызова» мечтает скинуть его, если есть хоть один шанс из тысячи, что это поможет Алексу. Чонгуку не плевать на людей рядом с собой. Он костьми ляжет, чтобы вытащить из выгребной ямы, даже если свалится туда сам. Такой характер. За его спиной не возникает ощущения, что трос могут перерезать, не предупреждая тебя об этом. «— Когда-нибудь он спасёт меня от какой-нибудь херни, вот увидите. А если не он, то кто-нибудь другой. «Закон Бумеранга» — добро всегда возвращается.» Фраза, сказанная в день, когда они сидели у костра, оказывается правда: «закон Бумеранга» существует. Только это будет не «кто-нибудь», Алекс. Это человек, которого ты очень хорошо знаешь. Не слушая продолжающийся между парнями спор, Тэхён переводит взгляд на свои ботинки: чёрный цвет, классическая шнуровка. Он в футболке Чонгука. А у того на колене так и лежит кепка пацана. Детали, определяющие приоритеты. Среди показухи лощёных страниц важно уметь видеть настоящее, не прикрытое глянцем и демонстрационной дороговизной. Что-то, на что обычно не обращаешь внимания в обыденной жизни, считая, что оно такое же, как всё, как миллионы похожего вокруг. Но оно почему-то останавливает, привлекает к себе. А после: сам не понимаешь «как?», но твёрдо уверен — это оно. То, что необходимо. То, что так долго искалось всё это время. Упускать нельзя. Иначе не будет единой шнуровки. И вот жизнью уже считается не та, что была «до», а та, что продолжается «после». Делится седьмым позвонком. К Чонгуку никогда не было «ты мне нравишься». Ебанутый одержимый интерес? Бесспорно. Желание, выкручивающее суставы? Разумеется. Необъяснимая тяга, сносящая к хренам все доводы разума? Несомненно. Но не поверхностное «нравится». Под понятие «нравится» подходит… Суён, например. Она хорошая. У неё ровная кожа, блестящие волосы, она красиво выглядит, одевается со вкусом и, как правило, всегда в прекрасном настроении. Она как обложка с глянцевого журнала: такая же притягательная, с которой хотят брать пример все девочки, но словно отфотошопленная. Старающаяся казаться лучше, чем есть. И интерес к ней возникает такой же: навеянный модой, стадным всеобщим обожанием толпы, желанием идти за всеми… да чем угодно. К Чонгуку иначе. По-другому. Так, как не было никогда и ни к кому. Так, как никогда и ни к кому больше не будет. Детали. Они всегда определяют приоритеты. «А в твоей жизни много людей, которых ты выберешь несмотря ни на что?» И Тэхён знает ответ на вопрос. Знал ещё тогда — в лифте. Воздух становится прохладней — нагретая за день земля отдала своё последнее тепло и теперь отдаёт то, что осталось. Он поднимается. Никем не замеченный, отходит далеко в сторону, доставая телефон из кармана. Время позднее, но домработница вышколена на внезапные звонки — они раздаются часто, ей не привыкать. Когда гудки обрываются, и женский голос заканчивает с дежурным приветствием, Тэхён говорит: — Соедините меня с господином Кимом, пожалуйста. Скажите… — Делает глубокий вдох и, не оставляя себе шанса передумать, заканчивает: — Скажите, что звонит его сын.