Седьмой позвонок

      — Его нет.       Кто-то громко ставит свой поднос с едой на соседний столик, и Тэхён, придерживаясь рукой за стоящий рядом стул и покачиваясь на своём, отводит глаза от входа в столовую, который гипнотизировал последние две минуты.       Он никого не ждёт. Не высматривает. Просто задумался.       — Нет его, — повторяет Чимин.       Ниточка спагетти исчезает в его рту и методично пережёвывается. Всё внимание Чимина приковано к столику сбоку: там сидит Суён. Её юбка-карандаш узкая, но она всё равно каким-то чудом умудрилась закинуть ногу на ногу: тонкие каблуки на туфлях отливают металлическим блеском. Тэхён готов поспорить, что благодаря этому блеску никто в столовой не заметил её красиво подкрученных ресниц и фиалковых линз.       Когда он сам последний раз надевал линзы, уже и не вспомнить.       — Его?       — Я про этого типа, с которым периодически вижу тебя. Его нет.       «Типа». Ух ты.       Тэхён лениво склоняет голову к плечу. Терпеливо ожидает пояснений, и Чимин нехотя отрывается от лицезрения стройных ног Суён.       — Слушай, это не моё дело, но вроде как такие приятели — не твой уровень.       Бровь поощрительно приподнимается: продолжай, мне всё интересней и интересней.       — Не мой уровень? О чём ты?       — О твоём папеньке. Не думаю, что он будет в восторге, когда узнает, с кем ты собрался якшаться.       Добродушное выражение покидает лицо. Так случается каждый раз, когда речь заходит об отце. Для Тэхёна тема разговора такая же неприятная, как возможность сидеть на стульях в столовой. Они неудобные, жёсткие. Но их приходится терпеть. Больше сидеть не на чем, так что выбора нет.       — Отец ни от кого не в восторге. Ему вообще мало кто нравится.       Чимин жмёт плечом, накручивая на вилку пасту:       — Ну… ко мне он относится благосклонно.       — Только потому, что ты сын капитана полиции, — усмехается Тэхён.       — Ты что, серьёзно? Дружить с ним собрался?       Чимин таращится на него так, будто не верит своим ушам. Во взгляде — полное непонимание. Раньше за ним не наблюдалась склонность лезть в чужие дела. Видимо, всё и правда выходит из-под контроля.       Тэхён перестаёт покачиваться на стуле: ножки громко стукают по напольной плитке. Он наклоняется к столу, сужая глаза:       — Тебя это не должно интересовать, — тянет губы в ласковой улыбке.       — Меня — нет, а вот твоего отца явно заинтересует, — назидательно тычет в его сторону вилкой Чимин. — Создаёшь себе лишний головняк.       «Вспомни Пенни».       Мозг срабатывает сразу, будто всё время только и ждал подходящего момента. Отрывает откуда-то из подсознания одно из воспоминаний: стол в кабинете отца и маленький комок шерсти. Комок пищит и извивается. Пытается вырваться.       Внутренности прохладно сжимаются.       Тэхён протягивает руку к бутылке с водой, неторопливо откручивает пробку, делая пару глотков, пока Чимин, потеряв интерес и к нему, и к ногам Суён, уже скроллит ленту телефона, выискивая посты с предложениями развлечений для «избранных». Тэхёна не интересует ничего из того, что там предлагается. Он хочет как можно скорее оказаться возле старого склада, где музыка долбит так сильно, что кажется однажды барабанные перепонки не выдержат. Но лекции какие-то бесконечные.       Тяжёлый взгляд застывает на бутылке с водой. Ничего особенного: прозрачный пластик, белая крышка, голубая этикетка…       Пенни был полностью чёрным. Ни единого вкрапления другого цвета.       Тэхён до сих пор помнит, какой он на ощупь: холодный и гладкий, после него всегда возникало желание вытереть руки. Он мог не двигаться неделями, зависать с поднятой приплюснутой головой и гипнотизировать.       Императорский чёрный удав двухметровой длины.       Отец его обожал. Террариум размером с двуспальную кровать он поставил в своём кабинете, куда попасть можно было только по приглашению. Лишь Пенни и стены комнаты знали обо всём, что происходит внутри. Можно сказать, удав был единственным живым существом, кому доверялись все секреты. Господин Ким любил приглашать к себе партнёров и демонстрировать своего питомца, а если встречи носили не дружественный характер — убедительно просил прислушиваться к его словам, параллельно с этим устраивая кормёжку.       Трюк, который проворачивался и с Тэхёном: каждый раз, когда всплывал какой-то косяк, отец вызывал его к себе в кабинет и заставлял присутствовать при кормлении. Заставлял смотреть. Это был рычаг давления: он знал — его сын ненавидит змею. Потому что боится.       Пенни прожил с ними четыре невыносимо долгих года и сгорел в пожаре. В том самом, после которого Тэхён стал держать двери открытыми. Избавился от одного страха, чтобы заменить его другим.       У Вселенной особое чувство юмора.       Она глумится даже сейчас: напомнить, что не стоит общаться с кем-то, кого не одобрит отец, Чимин решил именно в тот день, когда Тэхён точно знает, что Чонгук не появится в институте. У него дела поважней: через день запись ролика, а значит, парни будут торчать в зале, отрабатывая все элементы.       И, разумеется, они в зале.       Их голоса слышно, не успевает Тэхён зайти в первую дверь. Музыка не долбит, так что он быстро понимает, что это не очередное обсуждение, кто и какие трюки будет выполнять, — разговор идёт на повышенных тонах.       Алекс и Чонгук ругаются.       Сдвигая брови, Тэхён дёргает дверь на себя, нерешительно замирая в дверном проёме. Он отлично знает этот взгляд, которым Чонгук смотрит на пацана — холодная сдержанность, прикрывающая злость, — потому что после стадии безразличия в начале их знакомства, именно так смотрели на него.       Но это Алекс. Все трейсеры воспринимают его, как младшего брата. И первое желание: встать между ними, оттолкнуть как можно дальше друг от друга. Тэхён ещё никогда не видел пацана таким взъерошенным и сердитым. Ещё никогда он не слышал столько стали в голосе Чонгука.       А затем становится понятна причина конфликта: Алекс хочет сделать прыжок, Чонгук категорически против.       — Я сказал: нет, Алекс. Нет. Ты слаб и не готов. Никто из нас не станет брать на себя такую ответственность.       Пацан облизывает губы, нервно взмахивает рукой:       — Нога зажила. В зале я прыгаю два с половиной метра практически с места, мне хватит разгона…       — Я сказал — нет, — обрывает Чонгук.       Рот Алекса захлопывается на полуслове. Он сжимает кулаки. Разжимает. На его скулах и шее проступают красные пятна. По всему видно: на языке вертится много слов, но они все проглатываются. Подхватывая рюкзак, он пулей вылетает из раздевалки, так многозначительно шандарахнув на прощание дверями, что воздух бьёт между лопаток Тэхёна. Он оглядывается на захлопнувшуюся дверь, затем поворачивается к Чонгуку. Тот хватает с лавки футболку, швыряя её в сумку с силой, будто хочет пробить насквозь.       — Ого, — нарушает тишину Тэхён, приваливаясь плечом к косяку. — Не думаешь, что перегибаешь палку?       Чонгук только сильнее раздувает ноздри.       — Я сказал правду. И от того, что ему это не понравилось, мои слова правдой быть не перестали.       — Как категорично, — хмыкает Тэхён. — Всё не могу запомнить, что давать людям шансы — не про тебя.       Чонгук резко поворачивается:       — Шанс на что? На свёрнутую шею? — выплёвывает. — Паркуром надо заниматься с умом. Сперва работает голова, мозг, только потом тело. Если наоборот — лучше бросить. Долго не проживёшь. Этим занимаются не для того, чтобы гробить здоровье, а для апгрейда своих сил, способностей. Потом, когда начинаешь доверять себе — работаешь на рефлексах. Мозг анализирует и посылает сигналы телу. Тело выполняет. Всё. Это должно работать так. А если ты бросаешься бездумно, зная, что не готов, — ты дурак. В паркур и в любое другое увлечение тебе нельзя. Алекс — не готов.       Слова, словно пулемётная очередь, Чонгук говорит быстро и зло, не раздумывая над сказанным ни секунды. Тэхён слегка сдвигает брови от его безапелляционного тона. Выслушивает, не перебивая, и указывает пальцем на стену с картой и снимками:       — Кем был он?       Чонгук застывает.       Выражение его лица меняется. Он прослеживает направление пальца, останавливаясь на парне в центре фотографии. Ли Минхёк улыбается, Чонгук, глядя на него, костенеет. У него напрягаются крылья носа, вздуваются желваки. Тэхён видит, как быстро пульсирует вена на его шее.       — Он упал, потому что был дураком?       Взглядом обжигают, предупреждающе цедят:       — Не говори о том, чего не знаешь.       — Так объясни.       С него станется рявкнуть: с чего мне тебе что-то объяснять? Кто ты такой? Но Чонгук молчит. Его вид не предвещает ничего хорошего. Он весь вздыбливается, ощетинивается на ментальном уровне. Снаружи — заледеневшее спокойствие. Ненадёжное, покрытое сеткой трещин. Он похож на бомбу, готовую в любой момент рвануть. Голова угрожающе наклоняется вниз, во взгляде исподлобья читается: лучше замолчи.       Серьёзно, хватит.       Ты же видишь, я не шучу.       Тэхён видит — подобное тяжело проигнорировать. Понимает, что если продолжать в том же духе — его ударят. У Чонгука сжимаются кулаки, лицо бледнеет, словно вся кровь стремительно отлила от кожи. Губы — сплошная стальная прямая. И в глазах…       В глазах злая боль. Хорошо, глубоко спрятанная. Можно не заметить. Но Тэхён замечает.       Жалеет, что не смог заметить и понять раньше.       Это нельзя держать в себе.       Этому нужен выход.       На кнопку детонатора нажимают:       — Минхёк был дураком?       И…       Бомба взрывается.       Бомба крошит. Оголяет. Вышвыривает ударной волной наружу.       Чонгук отворачивается и со всей силы впечатывает кулак в стену.       — Да!       Крик оглушает.       Не громкостью. Выплеснувшимся горьким отчаянием.       Наступившая тишина тонко звенит в ушах, этим же звоном оседает где-то за рёбрами. Тэхён понимает, что удар должен был прилететь не в стену, а ему в лицо. Грудину садняще стягивает от того, как сильно Чонгук зажмуривает глаза, как сильно стискивает челюсти. Как кривятся его губы, удерживая внутри… что?       Судорожный вдох?       Сдерживаемый всхлип?       Он даже сейчас не хочет показывать, насколько ему тяжело. Даже сейчас, стоя с опущенной головой и ссутуленными плечами, он просто… Просто длинно выдыхает. Шумно выпускает из лёгких воздух.       И что-то ещё.       Что-то, после чего обычно чувствуется опустошение, даже близко не похожее на облегчение.       Опираясь руками о стену, Чонгук прижимается к ним лбом и говорит куда-то в темноту перед собой:       — Это был глупый поступок. Глупый. Он упал… А я ничего не смог сделать.       Алекс просил: не говори об этом. Просил: не надо. И теперь Тэхён понимает почему.       Три года прошло, а случившееся до сих пор продолжает его жрать. Три грёбаных года Чонгук держит лямку ответственности за жизнь другого человека, и ему надо понять, что её давно пора отпустить. Не забыть, а отпустить. Оставить прошлое в прошлом. Не искать его отголоски в настоящем. Позволить себе жить дальше.       Жаль, что человека нельзя очистить так же легко, как, например, квартиру: чувство вины не пакет с мусором, который берёшь и выкидываешь, отряхиваешь руки и навсегда о нём забываешь.       — Ты не виноват, — твёрдо говорит Тэхён.       Останавливается за его спиной и без раздумий кладёт руку на плечо, крепко сжимая.       — Не виноват, — настойчиво повторяет.       От прикосновения плечи Чонгука сковывает, а потом они расслабляются, опускаются.       — Знаю, — глухо отзывается он. — Никто не виноват. Так бывает — люди умирают. А ты продолжаешь жить.       Он выпрямляется. Убирает руки от стены, поворачиваясь, и ладонь Тэхёна соскальзывает с его плеча. Вид у Чонгука усталый, будто в нём не осталось ни капли силы, лицо опять без всякого выражения, будто в нём не осталось ни одной эмоции. Тэхён чувствует иррациональное желание погладить его по щеке, притянуть к себе за шею и крепко обнять. Или встряхнуть за грудки и выдохнуть в лицо: перестань себя винить, перестань, твою мать, грызть себя этим. Это не твоя вина. Не твоя. Поверь сам в те слова, которые только что произнёс.       Вместо этого он говорит:       — Алекс понимает тебя.       Чонгук отворачивает голову в сторону. Медленно кивает, дёргая бровью.       — Но то, что случилось с Минхёком, не значит, что случится с другими. Алексом. Хосоком. Чжухоном. Ты не можешь их всю жизнь опекать. Нельзя решать за другого человека.       Тэхён знает, о чём говорит. До недавнего времени он шёл по протоптанной дороге, на которую поставили, и его всё устраивало. Теперь, благодаря их знакомству, он знает, что может быть иначе, и хочет сказать: нельзя наслаивать свои мысли, чувства и желания на жизнь другого, нельзя считать, что лучше знаешь, как и что ему делать. Это не твоя жизнь. Ты не должен решать, как её следует прожить.       Но слышит:       — Даже если пытаешься защитить? — и не произносит ни звука.       Потому что у него нет ответа. Он никогда не сталкивался с подобным решением, и не знает, как будет правильно.       Да и есть ли вообще это «правильно»?       Чонгук продолжает смотреть в сторону, но молчание затягивается, и он криво усмехается. Возвращает взгляд:       — Ты мне теперь лекции читать будешь? В психологи заделался?       — Вот уж нет, — ухмыляется Тэхён, качая головой. — Это будет дофига неблагодарная миссия, знаешь ли.       Он прячет руки в карманы и сжимает пальцы. Внутренности заходятся тремором, как при ознобе. Это нервное. Хочется сходить к машине, вытащить из бардачка пачку и достать сигарету. Возможно, просто сжать её для того, чтобы сломать. Лучше смотреть, как ломается она, чем смотреть на то, как ломается чувством вины человек перед ним. Сильный человек. Но у каждого сильного человека есть своя слабость. У Чонгука это — люди рядом с ним.       Тэхён вглядывается в его лицо. Пристальнее, чем следовало бы. Ищет подтверждение того, что всё хорошо, что Чонгук в порядке. Он не хочет, чтобы Чонгук справлялся со всем один. Поэтому остаётся рядом. Опускается глазами к его кисти: кожа на костяшках стесалась до крови, так и сжатый кулак мелко подрагивает.       — Надо обработать, — голос звучит тихо, кажется, шевелятся только губы.       Чонгук прослеживает его взгляд. Обхватывает кулак ладонью, словно пытается таким образом удержать, успокоить.       Слышится негромкий скрип первой входной двери, и Тэхён увеличивает дистанцию между ними ещё до того, как Чонгук успевает что-то сказать, до того, как вторая дверь распахивается, являя им озадаченное лицо Чжухона.       — Столкнулся с Алексом, он явно не в духе, что у вас тут случилось?

***

      Тэхён достаёт очередную белую рубашку. Неспешно застёгивает её на все пуговицы, под самый кадык. Завязывает галстук, подтягивая его и выравнивая аккурат по центру. Поправляет манжеты. Вдевает в брюки чёрный кожаный ремень, щёлкая пряжкой. Накидывает пиджак.       Костюм сидит идеально. В меру строгий, не в меру дорогой — всё, как любит отец. Этот костюм — его выбор. Может, поэтому Тэхён редко его надевает. Это не одежда — демонстрация своих возможностей, а сейчас — специальное обмундирование для похода на предприятие, которое закончится поездкой в головной офис. Господин Ким желает, чтобы он присутствовал на собрании акционеров.       Тэхён присутствует. Три часа сидит по правую руку, не открывая рта — дисциплине в офисе могут позавидовать военные. Отец не терпит шума и разговоров не по теме. Тэхён гипнотизирует сперва стакан воды, затем ручку, что так и остаётся лежать нетронутой поверх чистого листа бумаги.       Все три часа он думает, что это не случайно: напоминание Хаюн о Пенни, слова Чимина в духе «будь осторожен», ругань Чонгука и Алекса, «приглашение» отца.       Вселенная любит давать намёки. И это поможет тебе, если ты их заметишь. Если не станешь их игнорировать.       Тогда Тэхён и сам не понял, но ещё в тот день, когда он впервые наткнулся взглядом на косточку седьмого позвонка, в него будто выстрелили одной из запрещённых экспансивных пуль. У таких пуль красивое название — «цветы Смерти». Обычные пули либо проходят навылет, либо целыми остаются внутри, позволяя себя вытащить. Цветы Смерти застревают в теле и разрываются, раскрываясь на несколько частей, похожих на лепестки, — отсюда и название. Их почти невозможно извлечь.       Тэхён чувствует эту пулю внутри себя: она целая, не раскрылась. И останется с ним до самой смерти, потому что именно от неё он и сдохнет.       Не позволит кому-либо даже попытаться её убрать.       Педаль тормоза вжимается в пол. Тэхён долго сидит в машине, не торопясь подниматься в тёмную квартиру, где можно будет привалиться спиной к кровати, покурить. Включить одну из тех песен, что не понравились Чонгуку, и предаться рефлексии.       К чёрту всё это. Есть вещи, которые невозможно изменить, как бы сильно тебе ни хотелось.       Он достаёт с заднего сиденья папку и забирает с собой. В квартире бросает на столик, пиджак — на спинку дивана. Проходит за барную стойку, достаёт высокий стакан. На секунду рука замирает напротив бутылки коньяка.       («А нахрена было нажираться?»)       Тэхён усмехается в угол губ и вместо алкоголя наливает холодной воды, добавляя ещё пару кубиков льда. Вместе со стаканом он возвращается к папке, стягивает галстук, откидывая его в сторону, и тяжело опускается на диван. По запотевшему стеклянному боку медленно стекает капля конденсата. Делая глоток, Тэхён ставит стакан на стол, сцепляет вместе кисти рук, прижимая их к подбородку. Сверлит взглядом папку, думая: почему сейчас?       Почему сейчас?       Он изучил её содержимое на сто раз. Сто раз брал в руки ручку. Сто раз откладывал её.       Когда ты хочешь чего-то очень сильно, ты задаёшься вопросами: как и что сделать, чтобы это заполучить. Когда получаешь, думаешь — что теперь с этим делать? А когда понимаешь, что это с тобой не насовсем, думаешь, что с тобой будет после этого.       Что будет, когда ты этого лишишься.       И страшны не эти мысли, и не то, что ты не знаешь. Как раз наоборот. Страшно становится, потому что ты точно знаешь, что будет дальше.       Ты точно знаешь, что с тобой будет после того, как всё закончится.       Рано или поздно каждый добирается до финишной ленты. Этого не избежать: у всего есть финал.       Пальцы сжимают корпус телефона. На часах двенадцать ночи, и Чонгук наверняка испытает бешеный восторг, но Тэхён это переживёт. Всё это будет завтра. На следующий день. Сейчас жизненно необходимо услышать его голос, заглушить им мысли в собственной голове. Тэхён набирает цифры и, как только гудки на линии обрываются, говорит:       — Если что, не Алекс дал мне твой номер.       Напряжение в повисшем молчании чувствуется даже через динамик. Тэхён прикрывает глаза, представляя, как от недовольства меж бровей Чонгука образуется складка, как он дёргает одеяло: или выше к груди или ниже к поясу, — неосознанный жест в попытке успокоиться. И при всей своей любви к спорту, вряд ли он спит в спортивном костюме.       Всё. Стоп.       Об этом не нужно думать. Представлять его в постели — тем более.       Чонгуку хватит деликатности отключиться или послать его нахер и кинуть номер в чёрный список. Но он не отключается и не посылает, через динамик слышно, как он дышит. Тэхён сползает по сиденью вниз, устраиваясь удобнее, широко расставляет ноги, запрокидывая голову на спинку, и вслушивается в чужое дыхание. Оно успокаивает.       — И? — говорит Чонгук полушёпотом. — Позвонил, чтобы помолчать в телефон, как маньяки в триллерах?       Тэхён слабо улыбается:       — Я не смотрю триллеры и ужасы.       — Зря. Замашками смахиваешь на одного из героев. Того, от которого все пытаются скрыться.       — Да-а, — ехидно тянет Тэхён. — Если моя жизнь кино, то один из её героев всё время пытается из неё скрыться.       Чонгук раздражённо выдыхает:       — Что за чушь ты опять несёшь?..       — Да так. Просто хотел узнать, что ты делаешь.       — Ты на часы, походу, совсем никогда не смотришь, — с лёгким осуждением.       Не смотрит.       — У меня нет часов.       — Цифры на дисплее телефона показывают время, если ты не знал. Почаще обращай на них внимание.       — Вот это да! — едко восхищается Тэхён. — Чем больше с тобой общаюсь, тем больше нового узнаю. Прямо и не знаю, как я жил без тебя раньше.       «Как я жил без тебя раньше?»       И мысленно эти слова уже не звучат так весело. Встают комом в глотке.       Тэхён прочищает горло.       — Тебе в голову никогда не приходила мысль, что слово «завязывай» означает два разных действия? «Завязывай» — прекращай, брось это. И «завязывай» — скрепи, соедини вместе. Слово одно, а значения равнопротивоположные. Это… странно.       Тишина в ответ настолько характерная, будто Чонгук убрал телефон от уха, чтобы посмотреть на экран и убедиться, что у него не слуховая галлюцинация.       — Ты головой случайно нигде не ударялся сегодня?       Тэхён негромко смеётся:       — Нет. Просто подумалось о шнурках.       — О шнурках?       И опять заминка, будто Чонгук повторил свои действия: отодвинул телефон, посмотрел на экран.       Тэхён прикусывает губу, продолжая улыбаться. Да, о шнурках. И ещё о том, что их с Чонгуком жизни, как два шнурка, переплетены вместе в одну шнуровку, и соединил их — седьмой позвонок. Но если он скажет об этом вслух, Чонгук точно решит, что он сошёл с ума. Не далеко от правды, только причина не в шнурках — не о них Тэхён постоянно думает.       — Вы поговорили с Алексом?       Чонгук недолго молчит, затем всё-таки отвечает:       — Да. Поговорили, — и следом: — У тебя открыта дверь?       Тэхён бросает взгляд в коридор:       — Как всегда.       — Но ты всё равно не спишь, — без вопросительной интонации.       — Поразительная наблюдательность.       У него в динамике что-то шуршит. Голос звучит неровно, словно он прижал трубку к плечу. Тэхён никогда не был в его комнате, он не знает, что там стоит, но представляет, как Чонгук лежит в своей кровати или на диване, переворачивается на другую сторону. Возможно, подминает подушку повыше, чтобы было удобней.       Тэхён проводит рукой рядом с собой: свободное место ощущается холодом.       — Включи что-нибудь. Монотонный бубнёж поможет вырубиться.       Вспоминая, где пульт, Тэхён находит глазами плазму. Он не смотрит телевизор, но иногда включает его. В основном Discovery или National Geographic. Сам не знает, зачем включает. Наверное, чтобы заполнять пустоту вокруг себя.       Или в себе.       Пульт находится лежащим на кухонной столешнице. Тэхён жмёт кнопку. Леопард мчится по полю, мышцы внушительно перекатываются под шкурой. Поджарый и опасный.       — Сделано.       — Обалдеть, — комментирует Чонгук. — Жаль, что ты прислушиваешься к чему-то, только когда тебе это выгодно.       — Ничего не могу с собой поделать, к этому надо привыкнуть.       Чонгук опять чем-то шуршит. Голос звучит глухо.       — А стоит привыкнуть?       Тэхён опускается рядом с диваном на пол. Трёт лоб пальцами. Папка маячит на столе. За окном ночь.       Не стоит привыкать.       Не стоит.       Но:       — Какая теперь разница, когда уже привык, — тихо говорит.       Чонгук не отвечает. У него на фоне что-то хлопает, и качество звука меняется.       — Ты куда-то идёшь?       — Вышел на улицу, чтобы мать не разбудить.       Чёрт.       — Прости. Когда живёшь один, забываешь, что в других домах может жить больше одного человека. Не хочу мешать отдыху твоей мамы.       Чонгук не говорит «ты не мешаешь», не говорит «тогда отключайся». Не подтверждает и не отрицает. Оставляет решение за ним. Тэхён знает, что надо прощаться: ему действительно не хочется разбудить его маму, не хочется, чтобы он торчал на улице (там похолодало). У Чонгука завтра важный день, ему нужно отдохнуть.       Он прикрывает глаза сгибом локтя:       — Спокойной ночи, Чонгук.       Отключается первый. Не ждёт, когда ему ответят. Заторможенно крутит телефон в пальцах. В одну сторону, в другую. Диктор с экрана рассказывает про среду обитания леопардов. Рассказывает, как взрослый хищник учит своего детёныша терпению и наблюдательности, учит подкрадываться, прятать добычу от конкурентов-гиен на ветвях дерева. Сейчас молодой леопард играет, но совсем скоро его играм придётся стать смелей и опасней: чтобы выжить — он должен есть, чтобы поесть — он вынужден будет научиться убивать.       Тэхён переключает канал. Попадает на мультфильм.       История игрушек. Ковбой о чём-то спорит с астронавтом. Астронавт поучительно взмахивает пальцем: «Ты грустный и странный человечек, и мне тебя жаль». Тэхён думает: что за долбанная драма? Господи. Он выключает звук, прячет лицо в ладонях. Не знает, сколько так сидит в полутемноте и полной тишине — отцу бы понравилось, — но в какой-то момент его слух улавливает шаги в коридоре. Спокойные, неторопливые. И следом за ними раздаётся стук в дверь.       Второй час ночи — поздновато для гостей.       Тэхён открывает в тот момент, когда Чонгук поднимает руку для повторного удара, иначе не ясно, зачем он стоит с поднятым вверх кулаком, будто желает кому-то удачи («Давай, бро, не подведи».).       Подводит сердце. Тэхён не склонен к романтизации, но воздух явно становится на несколько градусов горячее. Чонгук делает его таким. Он словно большая печка, нагревающая всё вокруг себя. Нагревающая Тэхёна. Он смотрит на него, на его руку, которую Чонгук устало опускает, опять на него и, соображая, что стоит так уже с минуту, сдвигается в сторону.       Чонгук молча проходит, недалеко, ровно настолько, чтобы можно было закрыть за ним дверь. Осматривается. Взгляд скользит по окну, дивану, стене… и рывком уходит в сторону телевизора: игрушки куда-то бегут.       — Смотришь мультики?       Нет. Только на тебя.       Не важно что и куда Тэхён смотрит: на его мысленном взоре изо дня в день одна и та же заставка. Он везде видит только одного человека. И сейчас этот человек поворачивает к нему голову.       — Почему ты не спрашиваешь, зачем я пришёл?       Комнату освещает лишь работающий телевизор. Одна сторона лица Чонгука мягко подсвечена искусственным светом экрана — кожа выглядит до странного тёплой, вызывает острое желание коснуться, провести пальцами. Ощутить. Он говорит вполголоса, и это делает слова… интимными. По позвоночнику бегут мурашки.       Тэхён признаётся:       — Мне всё равно зачем. Ты здесь. Это главное.       Чонгук сканирует его лицо. Спокойно, вдумчиво.       — Есть идея, как тебе уснуть. Одевайся. Хочу показать кое-что.       Тэхён выгибает бровь:       — Сейчас?       — А ты чем-то занят?       О да, дел полно. Например, можно сходить в ближайший магазин, купить пачку риса и посчитать, сколько в ней рисинок.       Не говоря ни слова, Тэхён жестом показывает, что готов идти. Чонгук вызывает лифт, пока он закрывает квартиру, и жмёт кнопку не первого этажа, а самого верхнего. После того, как лифт тренькает, выпуская их, ведёт к неприметной двери с надписью «служебная лестница». Поднимается по ступенькам вверх и останавливается перед ещё одной металлической дверью — выходом на крышу.       — Разве она не должна быть закрытой?       — Должна, — Чонгук поворачивает ручку и дёргает дверь на себя. — Но их часто не запирают. Повезло.       Небо здесь кажется ближе — протяни руку и потрогаешь, зачерпнёшь в ладонь ночной ваты; высотки города — игрушки макета какого-нибудь архитектора, что захотел себе уменьшенную версию мегаполиса. Город не спит, живёт своей жизнью, переливается зазывающими надписями «только сегодня», «не упусти свой шанс», «успей приобрести!»; размещённые на фасадах зданий огромные экраны мерцают яркими клипами танцующих популярных групп. Мир с крыши блестит огнями клубов, рекламных щитов и вывесок, сотнями тысяч горящих окон. Он светится, мигает. Он искрится.       Тэхён подходит к широкому парапету высотой до пояса, что отделяет от мира за пределами крыши, и поражённо осматривается. За всё время, что он живёт в этом доме, он ни разу здесь не был. Ему подобное не приходило в голову. Из окон его квартиры клёвый вид, но вид отсюда перехватывает дыхание восторгом, простором.       Упираясь руками в парапет, Чонгук лёгким прыжком закидывает на него ноги, выпрямляясь во весь рост. Парапет обшит специальным фартуком — глянцевой плиткой, чтобы не выбиваться из общего вида зеркальных стен дома, и выглядит опасно скользким — один неверный шаг и можно сорваться. Тэхён уже не раз видел, как парни прыгают, буквально летают над проёмами, но видел всё издалека или с телефона, никогда — так близко. И сейчас у него все внутренности тут же застывают льдом, рефлексом срабатывает: схватить за штанину, стащить вниз, туда, где безопасно… Но он понимает: таким поступком можно навредить, — поэтому не трогает. Только смотрит. Смотреть — то малое из обширного списка его желаний, что позволено.       От края до мысков кроссовок не больше трёх сантиметров. Чонгук прикрывает глаза, делая глубокий вдох, и с наслаждением выдыхает приоткрытым ртом.       Разводит руки в стороны.       Сердце в груди Тэхёна гулко тяжело бьётся. Это красиво. Чонгук, стоящий над пропастью из мигающих огней, что освещают его лицо, и обдуваемый лёгким ветром, — пугающе красив. Притягателен настолько, что Тэхён жалеет, что не взял с собой телефон, чтобы сделать снимок, сохранить этот момент навсегда.       Он поднимает руки и, изображая затвор камеры, «фотографирует» его. Оставляет этот кадр только себе, ни с кем не собираясь им делиться.       — Знаешь, чем паркур всегда будет отличаться от других видов спорта? — нарушает тишину Чонгук. Открывает глаза, продолжая смотреть перед собой, и сам же отвечает: — Свободой. Он призывает не создавать себе границ, оттолкнуться от всех придуманных рамок. В паркуре ты свободен во всём.       — Звучит анархично.       — Вовсе нет, — коротко качает головой Чонгук. — Просто ты мыслишь правилами общества. Паркур не призывает к анархии. Он призывает быть свободным перед собой, а не перед другими. Между этими понятиями большая разница, — он опускает взгляд вниз, на мчащиеся по улице машины, молчит недолго и, скашивая глаза на Тэхёна, заканчивает: — Паркур дарит свободу действий. Ты свободен в своём выборе. Понимаешь?       Какое-то время они смотрят друг на друга, и объяснения словам не нужны. А потом Чонгук поворачивается к нему всем корпусом и протягивает ладонь:       — Держись за меня.       «Держись от меня подальше».       И Тэхёну надо держаться подальше. Но он уже давно сделал свой выбор, и без раздумий хватается за предложенную руку, оказываясь рядом.       Смотреть вниз страшно, машины с такой высоты — крохотные пятнышки, люди — едва заметные точки. Этот страх гипнотизирует: от него не выходит отказаться. Тэхён чувствует, как его ладонь становится слегка влажной. И всё равно продолжает смотреть вниз.       — Боишься?       Чонгук держит очень крепко. И стоит — очень близко.       Тэхён сглатывает:       — Да.       Да. Страшно оступиться, сделать неосторожное движение. Страшно, потому что:       — Я никогда не испытывал такого.       Он закрывает глаза, тут же чувствуя, как хватка на его руке усиливается, как Чонгука словно ветром подталкивает к нему ещё ближе. Тэхён ощущает его всем собой. Личные границы стираются, перестают существовать, когда они оказываются вместе, когда они оказываются так близко друг к другу, что их тепло мешается между собой.       — Что ты творишь? — у Чонгука хриплый голос.       — Хочу, чтобы ты понял, — Тэхён всеми силами пытается говорить ровно и не поддаваться на его близость. — Не страшно разбиться. Страшно, что после этого всё закончится. Ведь ты боишься подпустить к краю, — делает глубокий вдох, на выдохе заканчивая: — А я боюсь, что ты так и не подпустишь.       Тэхён не смотрит на Чонгука. Не ждёт ответа. Но его руку всё ещё сжимают.       Это что-то значит?..       Чонгук шумно вздыхает, как будто он долго-долго чему-то сопротивлялся и наконец понял, что это бесполезно. Есть нечто сильней того, что кажется разумным. Можно сколько угодно думать, что у тебя отлично получается сопротивляться притяжению, а потом вдруг осознать, что всё это время делал шаги навстречу, а не от.       Тэхён чувствует, как его тянут дальше от края. Чонгук спрыгивает, утаскивает и его. Наваливается на парапет, опираясь на него локтями, и смотрит перед собой.       — Свежий воздух помогает с бессонницей. Побудем здесь, пока ты не захочешь спать, — говорит.       Сон. Ну конечно. Самое время.       Это так в его стиле, что становится смешно.       — Колыбельную споёшь? — мягко дразнит Тэхён, складывая на груди руки.       — Нет. Петь не стану, — сразу отказывает Чонгук и после небольшой паузы неуверенно добавляет: — Но могу что-нибудь рассказать.       «Расскажи о себе?»       «Пошёл ты».       Флэшбеком откатывает к началу их общения, словно нечто незримое даёт возможность переиграть когда-то уже случившийся момент. Словно бетонная стена вокруг Чонгука исчезает, временно или надолго — неважно. Важно, что она становится не такой ощутимой. Важно, что именно сейчас, когда они стоят здесь вдвоём, сквозь неё можно дотянуться.       Можно прикоснуться.       Тэхён не видит седьмой позвонок, скорее чувствует его интуитивно. Слегка подаётся вперёд и упирается лбом в основание чужой шеи. Чонгук не уворачивается, не избегает прикосновения. Ему некуда отодвинуться — впереди только переливающийся огнями город, и Тэхён пользуется его бездействием. Медленно проводит носом по выпирающей косточке, глубоко вдыхая запах его кожи. Чонгук пахнет тем, чего у него никогда не было.       Чонгук пахнет свободой.       — Почему эта шнуровка? — шепчет, слегка задевая седьмой позвонок губами.       Слышит, как дыхание Чонгука сбивается, и кладёт ладони на его лопатки, плавно оглаживает, скользящими движениями перемещает их на грудь, ненавязчиво притягивая к себе, чувствуя всей своей грудной клеткой его крепкую спину.       Необходимо несколько глубоких вдохов, чтобы понять — он обнимает Чонгука.       И секунду времени, чтобы не задохнуться от осознания — его не отталкивают.       Тэхён водит губами по седьмому позвонку.       — Что?.. — сглатывает Чонгук.       — Военная шнуровка.       Его грудная клетка часто поднимается:       — Ты опять хочешь поговорить о шнуровке? Точно не ударялся?       Тэхён прижимается к его шее виском. Считает удары сердца в груди, сбивается, начинает заново.       — Тогда… расскажи про татуировку, — голос неровно хрипит, пульс неровно бьёт. — Почему загрузка идёт в другую сторону?       Он видит, как их тени, слитые в одну общую, скачут от мигающего света вывесок.       От Чонгука идёт гипнотический жар. Тэхён дуреет только от осознания, что касается его, что ему позволяют это делать.       — Это напоминание о том, что нужно всегда развиваться, как бы сильно ты ни прокачивал свои возможности. Мысли: я уже всё знаю и всё умею, я профессионал в своём деле — опасны. Загрузка идёт в обратную сторону, потому что она никогда не будет завершена. Ты никогда не станешь ста процентами. Но ты всегда можешь стремиться к этому. Работать над собой, достигать новых вершин. Именно поэтому знак вращается — напоминание никогда не останавливаться. Никогда не сдаваться.       — Никогда? — одними губами спрашивает Тэхён.       Стоя в кольце его рук, Чонгук поворачивается.       — Никогда, — подтверждает.       Слово отдаёт в голове эхом.       Между их лицами совсем мало расстояния, но Чонгук не даёт отстраниться, не даёт увеличить дистанцию. Мягко притягивает к себе и осторожно целует. В этот раз его поцелуй не такой, как в первый: он сдержанный, контролируемый. Пропитанный щемящей нежностью, от которой мутнеет в голове. И Тэхён отвечает. Тэхён подставляет рот, пробует языком тёплые губы. Дышит так громко, словно вот-вот задохнётся.       И ни о чём не думает.       …Пенни был крупным и сильным — одна сплошная мышца. Отец кормил его живыми мышами, хотя можно было использовать замороженных. И каждый раз, когда у Тэхёна была плохая успеваемость, когда он неподобающе себя вёл на очередном званом ужине, или когда всплывал какой-либо из косяков, — отец приглашал его в кабинет в качестве наказания, заставлял присутствовать при кормёжке. Заставлял смотреть, как удав сдавливает маленькое тело мыши. Смотреть, как одно живое существо убивает другое.       Тэхён ненавидел змею, потому что боялся.       Пенни сгорел.       Но вот в чём беда — не удав устраивал демонстративную кормёжку живыми мышами.       А сейчас на столе в комнате лежит папка, которую отец ждёт подписанной, и теперь Тэхён достаточно взрослый, чтобы понимать: бояться следовало не Пенни.