Битва за солнце

— Сегодня я бы хотела послушать о Ваших страхах. На этот раз я не буду Вас сдерживать, можете говорить обо всём, что сочтёте необходимым. — Женщина, взгляд которой был прикован к документам, без всяких формальностей обратилась к минутой ранее вошедшей пациентке и сразу же вручила ей тему "исследований". — И Вам доброго утра, фрау Квинзель. — Со слегка уставшей усмешкой кивнув, женщина присела на белоснежную софу. — Вы сегодня невероятно любезны! Чем обязана такому радушию? — Тем, что за лечение столь дорогого пациента мне числится премия. — С той же серьёзностью сообщила, качнув тонкой, обутой в изящную туфельку на классическом каблуке, ножкой. — Но есть вещи, которые не меняются, Зиглинда. Я по прежнему не люблю тратить время впустую. — А я кажется поняла Ваш страх — Вы боитесь не получить премию! — Хихикнув, учёная подняла взгляд на строгую деву и заметила в ней чистейшее отражение собственного отца, столь же упрямого и угрюмого, прямо как эта несговорчивая женщина. Зиглинда замялась, почувствовав какое-то неясное чувство вины за содеянное, и не решившись нарываться на неприятности, она начала рассказ, попутно вспоминая, чего же именно боялась её погрязшая в грехе душа. — О моих страхах… Страх! Слово какое интересное, Вивьен! А ведь сегодня ночью, пока мне не спалось, я думала об этом. Вот ведь совпадение, верно? Говоря откровенно, в последнее время я в принципе плохо сплю, и, как мне кажется, потому, что я не привыкла ночевать вне стен дома или больницы. Как думаете, это тоже можно назвать страхом?       Освежающий ветер мгновенно подхватил очередную неудачную шутку и пронес её мимо ушей психиатра.       Вивьен обладала удивительной особенностью: без всякого труда она могла опустить маловажные детали и полностью посвятить себя исключительно стоящим внимания моментам, а потому в её голове не задерживалась ни одна низкосортная шутка. Учёная не ожидала иного исхода, а потому продолжила говорить, закрыв глаза на профессиональную отстранённость психиатра. — Знаете, в наше нелёгкое время можно извратить абсолютно любую обыденную вещь и выдать её за свой личный, уникальный страх. Так уж вышло, что люди наконец докопались и съели основную суть, которая прячется за тонкой оболочкой. Как-то раз мне удалось встретить паренька, который говорил, что он боится сахара, и это только потому что сахар вредный, из-за него может появится диабет. Понимаете, насколько абсурдно это звучит? — Усмехнувшись легко и глухо, точно это просто воздух вырвался из заточения пузырчатых стен, она сцепила длинные пальцы в замок, крепко обняв собственные ладони. — Так что же именно Вас интересует, Вивьен? Я могу предоставить Вам всё, что захотите — от показного, только-только придуманного примера и до действительно пробирающих до чёртиков вещей. Ведь страх, что это такое? Это эмоция, не более. Но насколько сильно она влияет на наше сознание... Невозможно представить! Она заставляет идти на отчаянные меры и переступать собственные грани, опускаться на самое дно, прятаться в собственноручно отстроенных бункерах, и всё ради того, чтобы вновь избежать столкновения с этим чудовищем. Только когда мы находим в себе силы наконец расквитаться с ним, отпустить это всеобъемлющее желание безоговорочно подчиниться, мы взлетаем до самих небес вместе с нашим превосходством над теми, кто так и живёт под его гнетом… Как жаль, что я не такая.       Спасительный огонёк во взгляде потух. Больше ничего не напоминало о буйстве жизни внутри Зиглинды, которая утопала в омуте своего гниющего разума. Глаза потеряли живой блеск, стали точно стеклянные, — приглядись, и без всякого затруднения увидишь собственное отражение. Свеча погасла, затерялась в темноте за считанные секунды, и от неё остался лишь стекающий по фигуре воск. — Я не боюсь тех обыденных вещей, о которых в первую очередь и не подумаешь: я не боюсь потерять работу, поскольку знаю, что мои руки обязаны держать золотые слитки; я не боюсь остаться одна, поскольку именно одиночество выковало меня, сотворило такой, какая я есть. Несомненно, это, конечно, настораживает, ведь жизнь способна подкинуть много заманчивых поворотов, но вещи, из-за которых внутри моей груди буквально скребутся ошалевшие кошки, немного отличаются, пусть они не менее примитивны. — Зиглинда слегка поглаживала тонкие руки ладонями со слегка ободранной кожей. — Я очень сильно боюсь забыть всё то, что знаю: вдруг на какой-нибудь простенькой или, наоборот, сложной операции я забуду, что такое человеческий организм и как правильно сражаться на этом поле боя; позабуду абсолютно все наставления пусть и строгого, но всё-таки дорого сердцу отца, благодаря которому вся светлая мужская мудрость всё ещё живёт в моей голове, а от того дарит мне самодостаточность — без неё я попросту забуду, как это, жить; а если от меня ускользнут воспоминания даже о самой себе как о человеке? Память — самое дорогое, что у нас есть, и страх забыть кем ты был и кем являешься достаточно обоснован, но даже к моему собственному удивлению, это всё меркнет по сравнению с инородной, намного более приземленной проблемой.       Вздох. Под напором сухого воздуха женская грудь медленно вздымалась, и Зиглинда, пытаясь сосредоточиться на этом ощущении, ненадолго замолчала. Эта пара секунд являлась подобием форы для крысы, у которой есть всего немного времени, чтобы избежать неминуемого, которое в любом случае настигнет её, насколько бы шустрым не был зверёк. — Если это всё вышеперечисленное нагоняет лишь какое-то неясное и слишком тревожное состояние, то боязнь насекомых заставляет меня впасть в панику. — Зиглинда невольно избежала зрительного контакта с Вивьен. Она легла на белоснежную софу и почувствовала, что виды белёсого потолка удивительным образом помогли начать легче дышать. — Всё происходит практически так же, как и с основной проблемой, но это ведь естественно, бояться, пусть даже настолько сильно. Честно, я бы даже не понимала, с чего вдруг такая реакция — я доктор, хирург, учёная, почему же мои руки начинают трястись, а глаза слезиться? Я бы действительно оставалась в неведении, если бы не тот день, проведённый один на один с роем насекомых.       Ощущения были такие, будто бы она добровольно, из-за личных и понятных только ей самой побуждений полностью оголилась перед психиатром. Именно душевная нагота помогла ей изложить ситуацию в таком виде, в каком её рисуют давно забытые воспоминания. — В детстве я действительно была очень любознательным ребёнком. Я имела достаточно наглости для того, чтобы ослушаться родителей и набрести на не самые благоприятные тропы. Разве многие были обделены этим? Именно на таких поступках мы растём, Вивьен, и Вы наверняка не являетесь тем самым редким исключением. В один светлый денёк, который изначально вовсе не отличался от такой же череды дней, я, после чаепития с мамой и утреннего приёма пищи для мозга, столь любезно предоставленную отцом в виде витиеватых наставлений, отправилась гулять. Под мой тогда цепкий, не испорченный книжками орлиный взор попался старый ветхий дом, стены которого величественно возвышались на этой длинной улице, усеянной россыпью домишек с разноцветными крышами. Они до сих пор напоминают шапочки. Этот заброшенный дом был, можно сказать, уникальным: оно отличалось своей мрачностью и обжигающим холодом — его можно было прочувствовать даже на другой стороне улицы. Неизвестность тянула меня. Я захотела посмотреть, что же внутри этих стен, насколько сильно обстановка отличается от того, что мне приходится видеть абсолютно каждый день. — Женщина прикрыла глаза, полностью погружаясь в ту самую далёкую картинку из детства, чтобы вновь воссоздать её наяву. — Я старалась пробираться туда аккуратно, так, чтобы не осталось вообще никаких следов, — знаете, со столь строгими родителями невольно переживаешь из-за абсолютно любой мелочи. В самом начале я была очень осторожна: осматриваясь в темноте, я ориентировалась на редкий писк мышей, рассматривала щели меж прохудившихся досок, которые, к слову, были единственным источником света… В общем, я не могла видеть всё настолько чётко, чтобы запомнить обстановку в мельчайших деталях.       Когда в слегка затуманенном разуме начинали мерцать тёмные, и от того ещё более живописные картины того отвратительного дня, на лице и в ровном голосе учёной стала отчётливо заметна настороженность. — Говорят, что наш разум хочет сберечь нас от дурных воспоминаний, и от того он сглаживает острые углы, о которые мы когда-то чудовищно поранились. Со временем боль притупляется, случай кажется не таким уж и страшным, да и рана не особенно глубокой. Как думаете, данная ситуация экстренная, или просто я в очередной раз сорвала куш? — Позволив себе ненадолго отвлечься чтобы отбиться от юркой лозы воспоминаний, хирург усмехнулась, привычно поддернув острые верхушки бровей. — С великим трудом мне удалось туда пробраться: пытаясь пролезть с боковой стороны забора, я больше десяти минут взбиралась по уже рассыпающейся высокой стенке, при себе имея лишь риск оказаться замеченной. Проникнуть в дом было намного проще — дверь была настолько хлипкой, что одиннадцатилетняя девочка без всяких затруднений смогла расправится с ней. Но после мне пришлось вернуть её на место, чтобы никто не подумал, что в это нелюдимое место пробралась какая-то не слишком рассудительная головушка. Что же такого в обычном заброшенном доме на окраине улицы? Лишь куча паразитов, пыль и сплошная темнота, если разумные люди всё-таки заколотили окна. Но именно это заставило меня нагрянуть в это место, желание изучить его и прочувствовать этот дух. Обстановка там и правда была не самая уютная — я не видела, но чувствовала кожей, свободно вдыхала смесь из пыли, несвежего воздуха и затхлого одиночества стен. Холод дома пробирал до костей, сырость будто бы норовила окутать меня, а писк крысок был единственным, что могло успокоить. Так я и бродила в темноте, исследуя пустые из-за мрака комнаты, парочка из которых была одарена яркими лучами солнца, и даже в их спасительном свете грациозно плавала пыль. Ничего интересного я там не нашла — лишь брошенные вещи, которые не представляли ценности, старая, уже прохудившаяся из-за тварей мебель да обломки самого дома. С двумя этажами я разобралась достаточно быстро, но обида, что я рисковала напрасно, принудила меня спуститься в подвал.       Женщина настороженно нахмурилась, легко дёрнув головой, — казалось, что совсем скоро её точно бросит в жар. — Это был обычный подвал, в котором, по логике вещей, я не должна была найти ничего, кроме каких-то старых шкафчиков, барахла, таких же обломков, да вполне счастливых крыс. Признаться честно, на последних я даже надеялась, поскольку тогда я только-только начинала подумывать над тем, чтобы тайком забрать парочку грызунов с собой в дом. Я ворвалась в маленький мирок этих паразитов с неосознанным желанием слиться с ними, но попытка оказаться на месте любимых животинок оказалась провальной. — Большие радужки, скованные границами сомкнутых век, нервно трепетали, подобно испуганным бабочкам у горячих лампочек. Зиглинда, подобно этим безрассудным и глупым существам, столь же яростно ветала у огонька воспоминаний — только дотронься и больше не будет маленьких лапок, а затем и тела, крыльев, головы. Она уже тянулась к накалённому стеклу, она уже успела опалить кончики пальцев. — В том подвале было очень много мебели. Всё уже давно отсырело и покрылось плесенью, а от того абсолютно всё приключение меня сопровождал невероятно едкий запах сырости, норовивший проникнуть в лёгкие. Из-за того, что мебели было действительно много, в моем распоряжении был только настолько узкий проход, что даже маленькая девочка, больше похожая на ростовую куклу, с большим затруднением пробиралась внутрь. Этот путь не был самым чистым: зачастую доски, накопившийся песок да какие-то вещи не позволяли мне спокойно проходить, приходилось на ощупь разбирать, что же именно я трогаю и через что перелезаю, каким именно образом нужно это сделать, чтобы не повредить ни собственную одежду, ни содержимое этих стен. С каждым движением я отдалялась от двери, спасительного тусклого лучика света в этой безоглядной тьме, а когда я случайно пошатнулась на хлипкой доске и упала, я и вовсе потеряла этот лучик из вида. Он погас, и тогда я осталась наедине со своим страхом перед неизвестностью и влажной духотой. Упала, на удивление, удобно, даже без всяких ранений, и помог мне в этом матрас, на который мне посчастливилось приземлиться. По крайней мере, так я подумала изначально.       Казалось, что Зиглинда шла наперекор самой себе и невольно старалась избежать повествования. Тонкие веки дрогнули подобно крыльям мотыльков, но женщина только лишь сильнее сомкнула их, не желая терять тот далёкий и достаточно туманный образ. Она точно была похожа на спящего ребёнка, которому виделся пугающий, очень неприятный и цепкий сон, коий ей любезно подарило сознание, умоляющее досмотреть до конца. — Я не спешила подниматься с матраса, поскольку это была конечная точка моего пути — идти дальше смысла не было, так как проход, — если эту щель можно так назвать, —оказался слишком узкими даже для меня. Как подобает всем юным искателем знаний я решила проанализировать и изучить, что же именно сегодня я увидела и что узнала, как эта информация поможет мне в будущем и имело ли это приключение смысл. Конечно, изначально эта вылазка не давала абсолютно никакого толчка, но кто же знал, что на самом деле новый опыт ждёт меня впереди. — Голос Камдайл дрогнул вместе с искусанными губами, будто бы она была готова заплакать навзрыд. Глубоким и протяжным вздохом женщина тянула время, которое столь любезно подарила Вивьен, а от того хотелось пролежать так ещё чуточку дольше. Всё, лишь бы только не вспоминать. — Своим падением и запахом я встревожила местных жителей матраса, которые давно были бы не прочь полакомиться чем-то помимо крысиной крови. Я не знаю, в какой момент они выбежали, но заверить, что их было достаточно много, могу без всяких сомнений. Я увидела их достаточно поздно, когда посмотрела на пальцы рук и заметила какие-то непонятные маленькие точки, выпирающие на моих детских пальчиках.       Хирург направила ладонь ввысь, показательно демонстрируя спасительное действие, совершенное в отрочестве. Её неестественно худая рука казалась сухой веткой, которую сломал бы даже сильный ветер. Со стороны Вивьен могла наблюдать, как по сухой коже щек стекали капли и насколько неестественно дрожали пальцы пациентки. В какой-то момент женщина захотела проявить акт милосердия и остановить Зиглинду, но вместо этого лишь показательно кашлянула, вынуждая женщину вновь заговорить. — Лишь после того, как я с трудом увидела, что эти маленькие точки бегают по моим пальцам, я поняла, что угодила в самое настоящие логово наверняка огромного роя, ведь насекомыми были облеплены не только ладони, но и запястья. Вероятно, они уже тогда перебегали по моей одежде, норовили как можно скорее забраться под неё и прильнуть к тонкой коже, к сосудам, — Зиглинда больше не могла "спать". С тяжёлым вздохом хирург распахнула веки и подскочила, прижимая ладонь к груди, — казалось, что она старалась успокоить бешеное сердцебиение. На несколько минут она застыла, не обращая внимания ни на слёзы, ни на Вивьен, ни на свои дрожащие руки. Вскоре она вновь заговорила, уже более тихо и размеренно, — Хорошо, однако, что тогда я не понимала, кто же именно это может быть. Рой изголодавшихся по человеческой крови клопов желал испить меня досуха. Они не стеснялись пролезать под ткань, в волосы, даже в нос и уши, благо последнее я сумела почувствовать. Как можно скорее я отправилась домой, и пусть грозило серьёзное наказание, было необходимо рассказать всё как есть, главное, чтобы мне помогли избавиться от них. Из моих ушей вытащили около десятка клопов, собрали бесчисленное множество насекомых на теле и даже двух достали из ноздрей, — хорошо, что они не пожелали забираться далеко.       Хирург приложила ладонь ко лбу, и, не обращая внимания на лёгкий жар, нервным движением руки заправила смолянистые волосы назад. Вновь направляя взгляд на Вивьен, женщина поймала психиатра на очень обидной провинности — она её не слушала. Зиглинда прекрасно помнила, что собеседница зачастую делала вид, будто бы ей не интересна история пациентки, но на сей раз она даже не скорчила излюбленную физиономию омерзения. Пристально глядя на врача она продолжала говорить, склоняясь всё ближе и ближе к ней. Шумно вздохнув, она озлобленно поджала губы и вновь подала голос, словно это не она пару минут назад пыталась унять накатившую истерику. — Мне до сих пор кажется, что они отложили яйца где-то там, в голове… Благо я знаю, что это невозможно. — Тонким пальчиком постукивая по укрытому копной волос виску, женщина, глядя прямо на психиатра, нахмурилась и тихо рассмеялась, поджимая острые плечи. — Вивьен, а что если именно в них дело? Вдруг это они захватили мои руки, м? Обвили их своими лапками, затащили в смертельные сети и дёргают, дёргают, дергают…       Зиглинда старательно пыталась получить хотя бы каплю внимания психиатра, но это оказалось настолько бессмысленным, что женщина, ранее отличавшаяся железным терпением, не сумела сдержать накрывающих с головой эмоций. На нездоровом лице вновь блеснула та самая жуткая улыбка, которую Вивьен посчастливилось застать лишь в их самую первую встречу. Что-то неожиданно резко переменилось в янтарных огнях Зиглинды — они потухли, и в белках загорелся холодный отблеск света, столь неестественного для обыденного состояния, что Вивьен даже отвлеклась от чтения своих рукописей. — Когда полная, налитая свинца луна встретилась со мной лицом к лицу, я не на шутку испугалась и одновременно обрадовалась проблескам сплава в своей необжитой каморке. Вивьен, это тот самый страх, который я не могу передать словами — скажите, Вы когда-нибудь боялись того, что больше не увидите даже холодный свет спутника? Я совсем недавно поймала себя на одной просто мысли, всего-лишь после пары суток проведённых в стенах вашей нерадивой лечебницы, — Женщина медленно поднялась с дивана и подкралась ближе к Вивьен, словно она настигала ее, как жертву, — Я ведь никогда не выберусь отсюда. И Вы, фрау Квинзель, тоже. Мы с Вами находимся на совершенно разных ролях, но судьба у нас одна и та же — до скончания наших дней томиться в этом кабинете, беседуя о трагизме, семье и страхе. О моем трагизме, о моей семье и о моем страхе, а вот Вас никто никогда не спросит. Мне очень страшно размышлять об этом... А Вам? Вы совсем не переживаете, фрау Квинзель?       Красочные речи женщины больше не были перетянуты нитями страха. Отныне в ее голосе отчетливо слышалась надменность и злая усмешка. Это было неестественно для пациентки. Вивьен показалось, будто ее подменили: подменили ее речь, характер, даже взгляд, — ничего не осталось от Зиглинды. — Вам совершенно плевать, ведь Вы мечтаете только о кофе! — Женщина сорвалась на крик, обращая твёрдый взгляд на собеседницу. В этих обжигающих холодом глазах была скоплена вся ненависть, присущая только обиженным детям. Ледяной ладонью касаясь влажного высокого лба, Зиглинда озлобленно поджала губы. Была ли учёная недовольна? Насколько бы смешно не звучала эта отговорка, но психиатр была единственным человеком, с которым хирург могла вести распространённые беседы о своём восприятии мира, и дело не столько в схожести занятий, сколько в безразличии Вивьен. На сей раз Камдайл не могла спокойно продолжать рассказ, как это было неделями ранее. В голове скрипели мысли иного рода. — Мне страшно перестать ощущать любые признаки жизни: потеря осязания и зрения, слуха или обоняния — всё равно, что стать растением, да только даже иссохшие листья кактусов чувствуют тепло. А это непременно случиться здесь, фрау Квинзель. В Вашей компании я затухну быстрее, чем эти несчастные азалии.       Откровенная безразличность Вивьен раздражала, принуждала тёмно-бордовую кровь бурлить, планомерно вскипая в тонких стенках сизых вен. Чуть набухшие переплетения сосудов слишком грубо выглядели на бледной коже рук, которая действительно отличалась от укрытых багровой пеленой щёк — абсолютно ничего хорошего это не сулило, ведь на лице поблёскивал вовсе не живой румянец. Ранее подавляемая женщиной ярость с грубой силой вырывалась, с лёгкостью разрывала сковывающие цепи, и на свет явился ранее невиданный психиатру лик. Пусть это не было загадочным кардинальным перевоплощением, но чего стоял этот безумный, налитый обжигающим холодом взгляд, — ранее тёплый янтарь сверлил всё ту же стальную, будто бы непробиваемую Вивьен, и, признаться честно, у вселившегося в тощее тело безумца попытки выходили более удачными. Отныне перед Квинзель сидела вовсе не та напуганная выходками своего разума дива, которую определённые причины заставили наступить на собственную шею и явиться в эту целиком и полностью утопающую в хаосе обитель, — перед Вивьен сидела та самая причина, самый чистый образ проявления того "нечто", захватившего "руки" пациентки. На ледяном лице Квинзель сверкнула самодовольная улыбка, а суровый взгляд изумрудов пробил оболочку Зиглинды насквозь. Лик пациентки переменился, — эти упорные гляделки за пару секунд довели её до пика закипания, на раз и два выбили всю дурь и вынудили начать остерегаться. — Не думала, что мы встретимся так скоро. — Ловким движением пальцев женщина прокрутила авторучку и нажала на кнопку, от чего стержень спрятался в элегантном чёрном корпусе. Склоняясь ближе к изумлённой Зиглинде, Вивьен, не отпуская хирурга из цепкой хватки собственного взгляда, чётко и размеренно проговорила, так, чтобы эти слова услышала абсолютно каждая находящаяся в комнате личность. — Здравствуй, "нечто".