Золотая Чайка

Взлетела стрела, за ней вторая, третья. Закричали вспугнутые птицы, поднялись в голубое небо. Медведь бежал, бежал неожиданно легко для такого огромного зверя. Казалось, его лапы не касаются желтых опавших листьев и пробивающейся между них молодой светло-зеленой травы. Порой у него на груди в длинной грязной шерсти поблескивал золотым амулет в виде чайки. У обрыва зверь остановился, тяжело дыша, и принюхался. Пахло лесом. Зайцами, хвоей, деревьями, рекой, песком, рыбой. Не человеком. Прислушался: нет, погоня прекратилась. Раздосадованные — ах, какая добыча убежала, какой трофей мог бы быть! — охотники не решились ни гнать зверя дальше, ни пускать вслед ему собак. Медведь знал, что они повернут назад. Он говорил с теми, кто убивал лисиц и кабанов, тогда, когда еще был в другом своем обличии… Гигант осторожно спустился к воде, не теряя осторожности, хотя охотниками даже не пахло. Река, питающая весь лес, была тёмной, то ли от теней деревьев, то ли от гнилой листвы. Или, может, на дне ее лежала черная глина? Медведь стал с наслаждением лакать. Цепочка амулета всплыла было, но золотая чайка, у которой не было ни глаз, ни лап, а только размахнувшиеся галочкой крылья, загнутый клюв да хвост веером, ушла в мутную воду и утянула ее с собой. Земля была полосата от деревьев, что выше дворцов королей, выше самых высоких стен. Отсюда, снизу, даже не было слышно, как хвоя шелестит под ветром. Закричала где-то птица — два раза низко, три раза звонко — и начала повторять свою трель снова и снова, словно проверяя, как она звучит. Река текла медленно, шевелила прибрежные травы. Зверь, наконец, поднял голову. Его черный нос блестел от воды, горькие капли стекали по языку и падали в воду. Ни слова не прозвучало, ни тени не промелькнуло, но медведь насторожился. Ветер принес запах человека, однако не того, что жег костры, стрелял из лука и пил вино. Ни у одного из тех, кто вели охоту — ни сегодня, ни когда-либо еще — не было такого запаха. Молоко и травы. Так пахло от детей. Однако зверь все равно прислушивался, по привычке ожидая враждебного звука: звона тетивы, случайного слова, хруста ветки под ногой, свиста стрелы, слишком громкого дыхания. Но ничего такого не было, лишь река шуршала, да тростники качались, да еле слышно шелестели чешуйки коры деревьев. Да по сверкающей глади, покачиваясь, что-то плыло. Лапы будто бы сами собой оттолкнулись от берега, оставив следы когтей на мокром песке. Вода распушала шерсть, вымывала из нее серые, засохшие комья грязи. Река принесла лёгкую светлую корзинку, которую медведь схватил в зубы так, что прутья затрещали, и поплыл обратно. Выйдя на сероватый песок, зверь посмотрел осмотрел свою ношу. В ней, завернутый в белую тряпку, лежал ребенок. Он смотрел на огромную морду голубыми, как летнее небо, глазами, совсем не боясь. С черного носа стекла капля и упала на красную щеку ребенка. Тот зажмурился. Когда он открыл глаза, над ним уже стоял человек, странно тонкий для могучего медведя в этом обличии. Его волосы казались наброшенной на голову бурой шкурой. Одежды из листьев, какие носили многие жители леса, шуршали на ветру. Кто не знает того заклинания, что способно менять облик? Еще только увидев корзину, Флорен уже догадывался, что в ней. Много, много слышал он таких историй. Если бы он был маленьким мальчиком, то подумал бы, что попал в сказку. Но ведь он давно вырос — суровым охотником, молчаливым одиночкой стал он за долгие годы, — и знал, что все легенды врут. Так не бывает. Не бывает! Реки выносят ил, песок, ветки, мертвых рыб. Но дети? Разве может такое крошечное существо выдержать холод, и воду, и голод? Как его хрупкая корзинка могла доплыть до этих мест от дальних неведомых берегов? Когда живешь в лесу, невольно начинаешь верить в чудеса. Выучиваешь язык деревьев, находишь все тайные тропы, запоминаешь голос каждой птицы. И уж точно слова вод становятся для тебя чуть ли не понятнее человеческих. Река вынесла ему, Флорену, ребенка, и это значит, что именно его она избрала. Именно он должен был взять маленького человека, дать ему имя, обучить его всему, что нужно для выживания в этом мире. Ребенок внезапно закричал.  — Чайка, — насмешливо сказал Флорен, поняв, какую птицу напоминал ему этот крик. Затем он вдруг замолк и посмотрел на свой амулет, вынув его из-под одежды. — Золотая… Чайка. Я буду звать тебя этим именем. И лишь тут человек понял, что понятия не имеет, что делать дальше. Он мог, наверно, научить этого ребенка, но вот как жить с ним и чем кормить его, не представлял. Ему смутно вспомнилось собственное детство — полутемный дом, горячее дыхание матери, играющий в траве брат. Нет, нет, не то! Это другое! Сейчас должно быть не так! Чайка, только-только успокоившийся, вновь закричал. «Не кричи! — подумал Флорен почти со злостью. — Мы скоро будем в деревне!». Времени не было. Приняв привычное обличие, он взял корзинку в зубы и побежал тайными тропами, про которые не знал ни один охотник. Деревня была немаленькой, но никто не дал ей имени. Однако все обитатели леса знали про нее, потому что ее построили вокруг Великого Воллы. Он, этот Великий Волла, был самым древним деревом в мире. Больше пяти тысяч лет он безмолвно наблюдал за жизнью вокруг, за людьми, что пришли сюда, за рождением нового поселения. Он видел свадьбу Майты Отравительницы и Хенадааардады Первого, убийство воина Эрина Жестокого, бесчисленное количество войн, кровавые жертвоприношения. К нему приползал умирать Дойок, величайший и огромнейший дракон. Темная кора, будто изрытая морщинами, была поцарапана во многих местах и опалена огнем. Великого Воллу много раз пытались срубить, и следы топора тоже остались на нем. Но он стоял, вечный, как сам мир, и так же, как много десятилетий назад, ронял пожухшие листья и одевался в новые — темно-зеленые и липкие. У этого дерева жил шаман Хенадааардада. Почему его назвали шаманом, королем всего живого? Он ведь не делал ничего волшебного. Но самим видом своим напоминал он древних ведунов, что умели разговаривать с душами умерших. А откуда он пришел? Никто не знал. Однажды он просто появился тут, словно ища что-то, да так и остался. Он сидел на выпирающих из земли гигантских корнях друга своего Великого Воллы, поросших мхом, и смотрел на дрожащие листья над своей головой. Флорен — давно уже человек обликом — осторожно поставил корзину на белый колючий мох, посмотрел на Хенадааардаду да так и застыл, в который раз пораженный необычайной красотой. Глаза шамана сверкали золотом, как у кошки, под темной кожей перекатывались мускулы, черные волосы волнами падали на плечи. Чем-то он напоминал пантеру. Ветер играл в листьях, из которых была сделана его одежда. Флорен поклонился. Хенадааардада был одним из немногих, кому он хотел кланяться. Кто в первую же встречу покорил мужчину. Да, Флорен помнил, что шаман просто подошел к нему, незнакомцу с медвежьим сердцем, и протянул руку, и сказал просто: «Добро пожаловать!». Но в этом жесте было что-то, покоряющее навсегда.  — Здравствуй, Флорен, — только и прошептал шаман, не отрывая глаз от листвы. Его голос лился приятно и тихо, как речная вода. Затем он посмотрел на корзинку. Чайка, затихший пару минут назад, схватился за ручку и крепко держал ее.  — Что это? — с улыбкой спросил Хенадааардада, смотря на ребенка.  — Это… Золотая Чайка, — ответил Флорен, почему-то отводя глаза. — Река дала его мне. Тут Чайка вновь закричал.  — По-моему, он хочет есть. Нужно отнести его Пемэ. Шаман взял корзину и пошел по дороге, что тянулась меж увитыми дикими лозами домами — почти одинаковыми, маленькими и деревянными. Флорен последовал за ним. Черноволосая Пемэ-кормилица, увидев Чайку, засмеялась.  — Сильный мальчик! — сказала тогда она. — Вцепился в жизнь и не отпускает, маленький майский жучок!