Две минуты до полуночи

Iron Maiden — Two Minutes To Midnight

Юра, честно говоря, в последнее время чай пил нехотя, отдавая предпочтение кофе. Его просто делать было дольше, а чай раз — и готово, и именно поэтому второе в кружку лилось чаще. Но сейчас, когда Паша всё-таки согласился угостить и гостя, менять что-то будет уже поздно. Музыченко нутром чуял, что если он расскажет о своих вкусовых нововведениях, то кружка вместе с содержимым полетит ему прямо в лицо. Юра уже достаточно согрелся после ледяного балкона, в термообработке больше не нуждался, поэтому знакомиться лично с продуктом заварного пакетика желания не было. Чай был воспринят ровно и даже с благодарностью. Пить уже совсем не хотелось. Юра как-то глупо себя почувствовал. Сам же так долго времени требовал что-то, что совсем не планировал употреблять в себя. Конечной целью было растопить самого Пашу, который вообще не шел на адекватный человеческий контакт. А Эрл грей с ложкой сахара так, приятный бонус от заведения. Как только кружка оказалась на столе, а Паша приземлился напротив, Юра кивнул, ответив невнятное «спасибо». Стало слишком тихо. И так не клеившийся разговор совсем приуныл и разошелся по швам. Музыченко вроде бы сделал несколько шагов навстречу, избавившись от бремени мысленной инвалидности, а вот что дальше делать совсем непонятно. — А поесть у тебя есть? — спрашивает Юра с надеждой, когда молчание затянулось после трех крупных глотков. Слишком горячо, но скрипач давится и молчит. Паша со стороны похож на натянутую струну Юриного инструмента. И у него есть поводы. Наверное. Почти всегда спокойный и почти всегда уравновешенный Личадеев непривычный. Явно не в своей тарелке себя чувствует. Со стороны, по крайней мере, это так и выглядит. — Ничего нет, — отвечает тот равнодушно, откидываясь на стул и протягивая руку к пачке сигарет. Наверняка курит, негодяй, пока старушки дома нет. Будь она тут, дала бы по шапке за вонючую квартиру. Но до балкона идти слишком далеко, а Юра бы и сам от сигареты не отказался. Вот она — прелесть жизни в одиночку. — Совсем ничего? — Есть китикет. — Ну какой китикет, это не по-божески, — Музыченко мотает головой. Может, он и тварь, спору нет, но питается пока что людской едой, а не кошачьим кормом. Ситуация с финансами вроде бы не совсем плохая, может себе позволить что-то съестное. Сосиски там, хлеб… Хоть что-то. Паша же питается молитвами о собственном и чужом благополучии и своей любви к коту, видимо. На этом съестное заканчивается. — А по-божески просить поесть только ради того, чтобы и я поел? — отражает Паша задумку Юры так ловко, что Музыченко сам удивляется, будто забыв, зачем спрашивал. — А ты хорош! — Какой вырос, — в вновь наступившей тишине щелкнула зажигалка, и кухню моментально затянуло легким дымком с налетом табака. Скрипач привычно втянул его носом, и пачка, лежавшая около Паши, приехала к его кружке вместе с зажигалкой сверху. Как приятно, что в квартире медиума практически полный пакет услуг, — ну так чего там? Юра слышит это уже тогда, когда и ему становится легче после притупления никотиновой ломки. Ощутимо легче. Аж голова прояснилась, будто подготовив обладателя к дальнейшему разговору. — С чем конкретно? — Ну ты начал, — терпеливо продолжил Паша, скинув пепел в пустую кружку, — что-то там про человека. Замочил кого-то. — Ты пиздец спокойно об этом говоришь, не находишь? — Юру очень смущало, как бросало аккордеониста из стороны в сторону. Он то по-бабски истерит, то принимает облик Моаи с острова Пасхи. И оба состояния какие-то сомнительные, явно две крайности ненормального нахождения в своих мыслях и проблемах. — Ну у каждого свои минусы, — пожимает плечами медиум. Музыченко вспоминает, что он тоже начинает свои фразы с «ну», когда на горизонте собственной башки зреют затруднения, — да я и уже хочу разобраться в этом всём и спать по ночам спокойно, — да кто тут кого обманывает. Даже если всё благополучно решится, спокойствие будет только сниться. Иногда. — Там всё мутно и тяжело, — увиливать от темы смысла нет. Юра мог бы сейчас, как обычно, прокомментировать то, что Паша самолично эти дни от них бегал, но не стал. И так это всё далось им непросто. Закапывать ростки доверия друг между другом звучит крайне хуево и неправильно, — нам поэтому и нужна твоя помощь была, чтобы во всем разобраться. Ну… Вот как ты тогда делал. В голову залезть, тыры-пыры… — Паша не перебивает. Слушает внимательно и кивает раз в пару фраз. От этого Музыченко еще более некомфортно. Хоть что-то вставил бы между слов, разбавил обстановку, стало проще, чем самому выделываться, — я говорил уже. Я ж пил страшно. И это всё на тот период выпало. Школа, что б её. Класс десятый, что ли. — Школьники сейчас уже бросают пить к этому времени. — У меня же был алкорасцвет, — хмуро улыбается скрипач и, глядя за другом, тоже стряхивает пепел в свою же кружку с недопитым чаем, — мы были уебками. Полными. — Ты про это как-то упоминал. — Было дело, — Юра вздыхает, — пили страшно, каждый день практически. Иногда казалось, что немного, но всё равно пиздец был. Много не надо было, чтобы нахрюкаться, да и последствий страшных не было, — очередной вздох, и взгляд у Паши с мутного сменяется на заинтересованный, — у меня башка как вафля. Я вот тебе это всё рассказываю, и у меня ощущение, что я сам это всё выдумал. Или приснилось мне. У меня года два из жизни просто вычеркнуть можно. — Что-то… Типа… — Паша задумался, — парамнезии? Псевдоремиссия… Как это называется? — Псевдореминисценция. Но это не то, наверное, — отмахивается Юра и почти физически ощущает, как у него болит голова. Каждый раз, когда он лезет мысленно в те холодные дни, сознание будто блок ставит, отражая каждую попытку на беспощадное внедрение в себя. И башка трещать начинает так, что Музыченко, жалея себя, моментально сдавал назад, — я пиздец в эту тему зарыться пытался. И про конфабуляции читал, ссался дико, что я совсем головой поехал. Вроде помню, а вроде и нет. — Я понял, — поторопил Паша, затянувшись, — что у тебя колпак утёк на этой почве. Ну, я про алкоголь. — Да, наверное, — Юра уже ни в чем уверен не был. Открывать душу он не любил, как и лезть без мыла в душ, поэтому к физической боли в черепушке прибавилось еще и то, будто его в чужую кружку швырнули. Почти как он сам пепел в чай. Очень похоже, — я попал не в то время не к тем людям. И увяз жестко. И понеслось всё то, что несётся. Сны эти… Долго думал, связано ли оно, но наверняка да. Слишком уж всё подозрительно. Я может и туповат, конечно, но тут отрицать бесполезно. — В смысле? — медиум посмотрел на него еще более удивленно, — какие сны? — и Юра понял, что начал он, кажется, вообще не с того. Точнее, с того, но забыв упомянуть одну крупную деталь. — Я не рассказывал никогда. Я думал, что это всё неважно. Ну сны и сны, — Музыченко чувствует себя пойманным с поличным на чем-то, что вообще всплывать не должно было. И Паша глядит прям так, что в Юре моментально чувство вины просыпается, — хуйня какая-то. И давно уже. Не могу сказать, когда именно началось. Наверное, год назад примерно. Вода, я тону постоянно… — Блять, и ты молчал всё это время? — скрипачу еще хуже становится. Паша вбрасывает это с плохо скрытой претензией. Естественно. Юра его прекрасно понимает, сам бы он еще хуже возмущался. Но друг видит и внимает тому, кажется, что ему сейчас несладко, поэтому особо не напирает. Вздыхает лишь тяжело, но замолкает, давая продолжить рассказ дальше. — Молчал, — кивает Музыченко, признавая вину, — идиот. Не думал. Как обычно, в принципе. И поэтому не рассказывал ничего. Сны и сны. И что, что снятся иногда. У каждого же такое бывает, — со стороны это звучит не очень. Юра сам себе не особо верит. По описанию похоже на утешение, которое только в одну сторону работает — естественно, на себя. Когда зуб болит, ты виновато начинаешь чистить его и все остальные по пять-шесть раз на дню, но к врачу не идешь до последнего. Схема примерно такая же. — Я тебя понял, — Музыченко замирает, увидев, как сигарета отправляется в пустую чашку. Паша подается к столу и вынимает из ящика нож. Терпение у того, судя по всему, иссякло. — Решил облегчить мою судьбу сам? — ухмыляется скрипач, но понимает, что Паше как-то не до смеха. Тот серьёзный и чёрствый, как тульский пряник. — Руку давай. Ну вот, опять этим заниматься. Юре в тот раз вообще не понравилось ощущение, будто ему мозг через ухо выскоблить пытались. И как будто сознание на двоих делится. Мерзкое ощущение наполненности головы не тем, чем надо, чем-то совсем чужеродным и пустым, которое к нему самому никак не относится. Но выбора у них, кажется, нет. Музыченко так и дальше может красиво вспоминать через силу, как они куролесили в юности, но зачем тратить силы и нервы, когда есть вариант побыстрее. Не самый приятный, конечно, но какой есть. Просьба Паши дать руку звучит, как приказ. И выглядит медиум уж слишком серьезно, чтобы простые просьбы раздавать. Юра аж залипает на секунду на то, каким чопорным и статным показался медиум, но после всё-таки протягивает кисть вперед, на всякий тоже потушив сигарету. Кто знает, вдруг он дернется и спалит здесь всё к хуям. А бед и так наделано хоть жопой жуй. Спалить квартиру, в которой Паша обитает, будет наверняка последним, что Юра сможет сделать в своей жизни, считая себя относительно порядочным человеком. Паша особо не церемонится. Делает всё по-привычному — слегка колит чужую ладонь до появления маленькой капельки крови, а потом подносит свою ладонь. — Зачем ты так? — внезапно спрашивает Юра прежде, чем тот успел резануть. Паша останавливается и поднимает глаза на друга, — ты же мелкую моторику рук себе пиздец, как портишь. Вспарывать ладони не первая твоя необходимость. Зачем ты так делаешь? — Личадеев ничего не отвечает. Опускает глаза и тоже тыкает кончиком ножа в кожу, где еще остался старый порез. Не так, как в прошлый раз — сейчас более аккуратно и нежно. — Сразу сосредоточься на том, что ты сейчас вспоминал сидел. Только на этом, — предупреждает Паша, — только те дни. Только то, что тебя беспокоит, — и только сейчас Юра, кажется, понял, что тогда имел в виду медиум, прося подготовиться. Голова мыслями особо не забита, он мыслит разумно и только в одном направлении, зафиксировавшись на одной из проблем, а не на нескольких. Именно это Паше и нужно было. Личадеев вкладывает свою руку в чужую, сжав пальцы, а свободный рукой опирается на край стола, нависнув над Юрой. Музыченко же, как только их ладони соприкоснулись, ощутил, как будто ему в черепушку не влетели летящей подходкой, а въехали на бронетанке. Настолько сильно и настолько быстро подсознание оказалось тяжелым и заполненным, что тот аж вздрогнул, тоже ухватившись за стол, чтобы не рухнуть. — Вспоминай, — негромко, но мягко сказал ему Паша, понизив голос, и Юра, сглотнув, даже закрыл глаза, чувствуя, как чужая рука щекочет изнутри черепа. Это был февраль. И было холодно. Это был февраль. И было холодно. Ветер пронизывал до костей, а руки, содранные о лёд, ныли. Смотрит на них и видит, как на порезанной коже выступают мелкие капельки крови. — Может, ты, сука, еще и пидор? — раздается прямо по курсу. Кулак прилетает парню прямо по лицу. Не то, чтобы сильно, просто отрезвляюще. Небо было серое-серое, как и деревья с опавших листьев. Улица в сумерках пустовала, только свет фонаря и кусок забора, яркого на фоне чрезмерной серости. Не так холодно, как тогда, когда руки о лёд содрал, но ветер дул совсем не летний. Парень рукой закрывается и в грудь прописать в ответ хочет, но скручивают его намного быстрее. Ничего не меняется — небо такое же серое, а ветер такой же не летний. Ветер пронизывал до костей, а руки, содранные о лёд, ныли. Смотрит на них и видит, как на порезанной коже выступают мелкие капельки крови. За капюшон куртки тащат в сторону так, что колючий снег в ботинки сыпется и ноги жжет. Застывший запах алкоголя бил в нос и морду тем, кто надышался слишком сильно. Стакан сменяется стаканом, а человек человеком. В помещении душно и накурено так, что хоть проветривай часа два, ничего не поменяется. Держать голову ровно тяжело, а вот смотреть на плывущие руки просто. Сил хватает на оставленное пиво на столе, и это последнее, что получается в себя принять. Рвота всегда больно горло дерет, а мозги дерет с двойной силой, когда блюешь куда-то туда, где потом спать придется. И ничего не меняется. Это не конец, это начало коллапса. Ветер пронизывал до костей, а руки, содранные о лёд, ныли. Смотрит на них и видит, как на порезанной коже выступают мелкие капельки крови. За капюшон куртки тащат в сторону так, что колючий снег в ботинки сыпется и ноги жжет. Было холодно. Тот сразу заприметил, что по льду крупная трещина прошла, поэтому не сунулся. Видел, как того вновь за волосы волокут, но всё не приближался, решил издалека понаблюдать. Ветер дул уже точно зимний, пугая всех высунуть нос из дома. Но этих ничем не напугать — как напугать тех, кто даже синего зла не боится? С ветки срывается снег, пороша землю, и на секунду кажется, что по голове чем-то тяжелым огрели, совсем не снегом по земле. Все еще ничего не меняется, крупная трещина на льду и холодный-холодный зимний ветер. Ветер пронизывал до костей, а руки, содранные о лёд, ныли. Смотрит на них и видит, как на порезанной коже выступают мелкие капельки крови. За капюшон куртки тащат в сторону так, что колючий снег в ботинки сыпется и ноги жжет. Было холодно. Горло почти болезненно стискивают слезы от осознания, что же сейчас перед ним развернулось. Треск под ногами раздался такой сильный, что дернулся тот почти что на рефлексе, зная, что сейчас будет. Ото льда отлетает он прямо в снег, который моментально мочит штаны, без спроса залезая прямо под зимнюю куртку. Попытался съехать вниз, но затормозил, схлопотав парез на фоне ужаса. В крупных масштабах ничего не меняется — треск, застывший в ушах так же крепко, как перед глазами слетевший с ветки снег, мокрые штаны и холод, озябшие ноги. Ветер пронизывал до костей, а руки, содранные о лёд, ныли. Смотрит на них и видит, как на порезанной коже выступают мелкие капельки крови. За капюшон куртки тащат в сторону так, что колючий снег в ботинки сыпется и ноги жжет. Было холодно. Горло почти болезненно стискивают слезы от осознания, что же сейчас перед ним развернулось. Запомнил только перчатку — яркую такую, красную — которой тот за треснувший лёд пытался ухватиться. — Пошли, блять! — тащат грубо и бесцеремонно по снегу, увидев, что ноги не идут, — ты не видел ничего, ясно? И я ничего не видел! — почти что шепчет на ухо, но шепот раздается в раздробленном сознании громче крика, — услышал меня? Слышишь, Юр? — Юр, слышишь? Эй! Э-эй! — голос Паши, раздавшийся откуда-то сверху, фактически выдернул Юру из ледяного мороза, сковавшего кожу до раздражающих покраснений. Открыв глаза, он убедился, что лежит он уже, откинувшись на спинку стула, почти что съехав на пол. Паша в одной руке держит стакан с водой, упорно, судя по мокрой толстовке, в которой Музыченко сидит, пытаясь влить ему в рот, а в другой открытую баночку чего-то там. Если учесть, что пахло плохо и врачами, наверняка это нашатырный спирт, — ты как? — Хуёво, — честно отвечает Юра и подтягивается на руке, чтобы принять нормальное положение. Из рук друга он тут же принимает стакан с водой и жадно пьет практически до дна. В голове было так пусто и мерзко, что его моментально дернуло, когда стакан коснулся стола. Музыченко одернул толстовку и попытался собрать себя в комок чего-то адекватного и похожего на человека. — Тебя отключило просто минуты две назад, — признается Паша как-то смущенно, закрывая баночку со спиртом. Она отъезжает обратно на полку с лекарствами, — ты помнишь что-то, да? — Всё, — хрипло кивает Музыченко, — лучше бы не помнил, если честно. Он неспешно закуривает, а Паша обновляет ему воды. Садиться не торопится, а топчется просто на месте с каким-то виноватым видом. — Сядь уже, — гаркает на него Юра, и тот моментально усаживается напротив, но к сигаретам не притрагивается. Просто ждет, пока тот докурит. Не торопит и молчит, пытаясь уложить всё то, что было увидено, — пиздец. Такое всё настоящее, как будто реальность, — бормочет тот, а потом поджимает губы. Действительно, куда уж может быть реальнее… — Пойдем в комнату? — предлагает Паша, когда Юра докуривает, — тут душно. Там прохладнее. Музыченко соглашается кивком и оставляет сигарету в недопитом чае. Туда и так уже пепла насыпано по половину кружки, хуже не станет. В комнате действительно было прохладнее, чем на кухне. Сразу кровь от щек отлила, думаться стало легче. У Юры даже в голове немного прояснилось. Его еще немного пошатывало, но ничего критичного. Хуевертило только внутри, снаружи всё было почти что гладко. Паша приходит в комнату еще через минуту с полным стаканом воды. Он вручает его загрузившемуся Юре, который уже разместился на чужой кровати, и аккуратно присаживается рядом. Между ними застыл Муха. Удрать от Юры вовремя не успел и теперь оказался зажат между двумя парами ног. Музыченко, даже попытавшись улыбнуться, протягивает руку и пытается погладить кота между ушками. Тот ласку не принимает — прижимается к кровати, дернув хвостом, и почти сразу стартует с места на Пашины ноги. — Ты ему не нравишься, — изрекает Паша с цоканьем и подбирает котика себе. Тот урчит и устраивается у него на коленках, сложившись калачиком. — Можно подумать, что он кому-то нравится, — фыркает Юра в ответ и усаживается удобнее, сделав маленький глоточек воды. Стало еще легче. — Не говори так, — сюсюкает тот и целует Муху в лоб. Кот от неожиданности дергается и даже замахивается лапой. Ласки он любил только по своему личному расписанию, и они между «сон» и «сон» никогда не могли встать, кто бы этого ни хотел, — я его люблю! — Паша, рискуя остаться без глаза, снова целует кота, но уже в нос. Тот принимает это более любовно и, замурчав, подставляет живот на почесать. — У меня такое чувство, что его ты любишь больше, чем в-всех, — неудобно заикается Юра, поняв, что чуть не совершил гигантскую ошибку. Изначально он хотел сказать «больше, чем меня», но проглотил последнее слово, прикинув, как же отреагирует Паша. — Не говори о том, о чем ты не знаешь, — тихо просит медиум. Муха, наполучавшись ласки, мяукает и спрыгивает с колен на кровать рядом, решив улечься спать уже там. В комнате стало тихо — её нарушало только кошачье сопенье. Даже с улицы никаких звуков не было. Полуночный город замер. Разговор начался с тяжелого Юриного вздоха. Паша, услышав его, повернул голову. — Пиздец. — Не легче? — Ну физически норм, — Музыченко пытается оценить свое состояние. Больше не тошнит, голова не ноет, — про остальное лучше не спрашивать, — Паша тактично промолчал. Просто посмотрел на друга сочувственно. Взгляд не отвел, даже когда Юра заметил, что на него пялятся, — что-то как-то… Тяжело. — Так и должно быть. Я пиздец в давнее дерьмо залез. Сколько лет прошло? — Да дохуя. Шесть-семь, — Юра морщится и протирает лицо руками, пытаясь сосредоточиться на внутренних ощущениях. Обвел комнату Паши взглядом, цепляясь за что-то знакомое. Шкаф помнит, зеркало под тканью тоже, шторы тоже помнит. Вроде не спит. Состояние другое совсем. И голова опять какая-то слишком пустая. Опять он один остался в своем сознании. — Я не совсем понял… — аккуратно начал Паша, — что всё-таки было? Он… — Ваня его звали, — вздохнул Музыченко. Теперь между ним и воспоминаниями вообще не было никакой преграды. Будто это была вчера, вот настолько картинки яркие и свежие, — мы в одном классе учились. Он после началки к нам пришел. Всегда был… Ну, не знаю, никаким. Он просто был у нас и всё, — медиум не перебивал. Терпеливо слушал, глядя прямо на Юру, который теперь рассказывал всё то, что он вспомнил, от первого лица, — а я примерно в то же время связался не с самыми хорошими ребятами. Тогда я этого еще не понимал, естественно. Нет, мы не были пиздец плохими. Максимум — всякие школьные обвиняки и тому подобное. Хотя, бля… — Музыченко рассказывал это всё медленно, тщательно продумывая каждое слово, погрузившись в воспоминания, — наверное, у этого нет меры. У плохого, в смысле. Плохо есть плохо. Тогда ты вообще этого не соображаешь. Ты просто с крутыми чуваками, сам крутой. Какая разница, кому там хуево, кому там плохо. Похуй же. Ну спрятали рюкзак одноклассника. Ну спиздили тетрадки. Тогда же вообще похуй. Друганам весело, тебе весело, — Юра сделал глоток воды и закрыл глаза, — пиздец бессмысленно говорить, что я сожалею и прочее. Все всё прекрасно понимают. Мозгов в таком возрасте мало. Ты и сам знаешь, я думаю, — Паша кивает, но продолжает молчать, — сожалею, сожалею… А толку-то, блять. Слова одни. Смысл вот этой индульгенции, если нихуя не поменять уже. — Себя простить, - тихо бормочет Личадеев, а Юра только головой мотает. — Я знаю, что Ваня никогда бы меня не простил после такого. — Ты не можешь знать наверняка… — К старшим классам прибавилось то, что мы начали бухать, — продолжает разговор Музыченко, будто не слыша слова Паши, — и тут понеслось. Издевки стали жестче, захотелось крови. Ваня всегда был легкой мишенью. К десятому классу и он яйца отрастил, отвечать начал. — И вы пиздили его, — Юра кивает, — но я помню… Я видел… Тогда, у забора какого-то. Ты же не бил его. — Да, — тот снова кивает, — я не бил. Я только подначивал. Всегда. Паша замолкает, не зная, что тут можно добавить. Не хочет произносить вслух, что иногда побуждение и призыв к акту насилия могут быть еще хуже самого акта насилия. — Ну вот так и случилось. После школы квасить пошли. Обычно по домам всегда рассиживались, холодно же, февраль. А в тот день почему-то решили на улице тусить. Выпили прилично уже. Прям очень прилично. Пятница же была, хули. Почему нет, — он горько улыбается, — ну кто-то с пьяни увидел, как Ванька шел куда-то один. И накинулись мы, как свора собак. Умнее он оказался, убежал. Но этому ему не помогло ни капли. Догнали мы его до речки нашей около Гатчины. А дальше… Ты и сам видел, в принципе, — Юра в один глоток осушает остатки воды в стакане, шмыгнув носом, — ты всё видел сам, — Паша в очередной раз только кивает, — пиздец, если бы только вернуться в тот день… — Ты бы не стал его гнать туда? — спрашивает Личадеев на свой страх и риск. — Я бы его вытащил, — мертвым тоном отвечает ему Юра, — я бы подполз и подал руку. Как я и хотел. Я хотел, понимаешь. Но не сделал. Но похуй уже на это всё, давным-давно похуй. Многие дохуя чего хотят, но всё равно не делают, потому что на самом деле не хотят. Юра затыкается и хочет сделать еще глоток, но обнаруживает, что воды в стакане больше нет. Паша забирает его из рук и плетется на кухню, понимая, что Музыченко вообще сейчас никуда не тронется, даже если выпихнуть силой. Вода выпивается почти что наполовину, и Юра отставляет руку со стаканом в сторону, шумно втянув носом воздух. Они так и сидели на кровати в тишине некоторое время. Паша боялся продолжать разговор, и поэтому просто ждал, пока скрипач сам созреет на рассказ о чем-то еще. И между делом думал о том, какие же они разные. Самые банальные вещи напополам, а если копнуть глубже, с ума сойти можно. Юра — обличье рефлексии и эмоций. Он чувствует, а не думает. Думает только тогда, когда переживает или находится на пределе возможностей, все остальное же целиком и полностью занято эмоциями. Юра наверняка считает себя слишком эмоциональным, совершенно не думая о том, что это можно обернуть и во благо. Музыченко проще понять окружающих, он умеет слышать и слушать, и между делом учит этому других. Именно эмоции делают Юру самим собой, заставляют чувствовать и сопереживать, проживать горе через себя. Даже чужое. Юре в тягость переносить связанный с эмоциями стресс, он старается избежать его любой ценой, потому что после начинается такая рефлексия, что хоть вешайся. Постоянная гонка в попытках договориться с собой и эмоциями и заставляет его рыть и под себя, и под других. Паша же не может причислить себя к подобному типу людей. Если Юра эмоционален и слабоустойчив, как зубочистка, которую легко напополам сломать, то Паша же явно попрочнее в плане стабильности. Его редко можно вывести из себя, а каждый шрам, который останется — останется навсегда. Он будет таким глубоким, что нарывать будет каждый раз, когда нечто подобное просвистит над ухом. Вывести на эмоции сложно и редко, но если выводят — ебашить будет так долго, пока патроны в магазине не кончатся. До последнего молчать будет, а потом порвет так, что не залатать ничем не получится. Паша привык всё в себе держать, ни к кому толком не поворачиваясь грудью, чтобы в сердце не стреляли. А к Юре повернулся. — Я только сейчас понял, — негромко начал Музыченко, прокашлявшись. Он выдернул Пашу из тяжелых мыслей, и тот снова посмотрел на него. Муха за это время успел перелечь на подушку хозяина, опять устроившись животом кверху, — все сдохли, — медиум вопросительно промолчал, нахмурив брови, — все, кто был со мной. Из той компании пацаны. Никого в живых не осталось, — медиуму кажется, что сердце стучит так громко, что его слышит и Юра. Он понимает, точнее, нет, не понимает, что тот сейчас чувствует, и никак не может его утешить, — все пацаны в разное время ушли. И почти все… — тот замолкает, — почти все утопились. Я всегда это считал каким-то совпадением, либо же просто попыткой свести счеты с жизнью. Никогда и не думал… — Юра тяжело вздыхает и прячет лицо в руках, видимо, уйдя в свои мысли слишком глубоко. Паша не стал его вытаскивать. Просто на всякий случай придвинулся чуть ближе, чтобы тот понимал, что он тут тоже есть. Юра сидел так некоторое время, думая о чем-то своем и не собираясь делиться, а потом всё-таки возвращается в материальный мир. Выглядит он всё так же плохо, но то глухое отчаяние, застывшее на лице маской, куда-то пропало. То ли попытался подальше все затолкать, чтобы Паша не увидел ничего, то ли с собой решил бороться. — Странно так всё. Пиздец тускло и обесцвечено. Думал, наоборот станет только легче. Только воспоминания теперь яркие такие. Не могу сказать, что я их переоценил. Скорее я переоценил себя, — ухмыляется тот недобро. — Это… — Паша тормозит, пытаясь распробовать знакомую фразу, — это почти как в «Докторе Живаго», да? — У меня с ним имя одно на двоих, — добавляет Музыченко и допивает воду. — Я думаю, что всего лишь оно. И больше ничего. — Может быть, — Юра не хочет ему что-либо отвечать. Стало еще более тоскливо. Надо сворачиваться потихоньку, пока совсем с головой не накрыло. Скрипач в полной мере понимает, что он уже достаточно вторгся на территорию Паши, нарушив его вечерний покой. Пора бы честь знать, что ли. Музыченко, конечно, настойчивый хуй, но совершенно не тупой. Туповат, но не тупой. И вроде как проницательный. Был, точнее, всегда. Паше явно нужно время на посидеть и подумать над тем, что они сегодня поделили между собой на двоих. И Юре тоже. Он почти уверен, что ему пора закругляться. Слишком много всего случилось. Надо посидеть, пожевать, обдумать. Поспать, может. Говорят, дети потому и спят так много, потому что слишком много нового всего, информация только так и поступает. Они не вывозят и отрубается. И Юра сейчас их полностью понимает. — Поедешь? — спрашивает Паша негромко, будто поняв что-то, и Музыченко кивает. — Домой, — ему кивают в ответ. Юре кажется, что он должен сказать что-то еще. Видит, как смотрит на него Паша. Пронзительно, выжидающе, тяжело и фактически насквозь. Паша смотрит так, что Музыченко почти что орать в голос хочется от того, что они, как два идиота ходят всё вокруг чего-то, но всё равно молчат. Молчат до сих пор. Паша, поняв, что Юра потихоньку собирается домой, только кивнул и отвел взгляд, заинтересовавшись потягивающимся Мухой на подушке. Скрипач посмотрел на то, как тот чешет ему пузо, и как-то вымученно улыбнулся. — Пойду, наверное, — негромко произносит Музыченко и поднимается на ноги, отставив пустой стакан в сторону. Паша кивает в ответ, не отрываясь от кота, — нам надо завтра встретиться всем вместе. — Чтобы решить, что делать дальше, — произносит медиум самую типичную фразу из всех типичных. Да уж. Надо что-то делать дальше. Как же хуево звучит, когда вообще не хочется, чтобы дальше что-то было. Паша наблюдает за тем, как Юра берет ботинки в руки. Не хочет надевать здесь, и так под батареей уже лужа целая. Они также молча вываливаются в коридор. Аккордеонист терпеливо ждет, пока друг обуется и оденется, а Музыченко не менее терпеливо ждет, пока тот скажет ему хоть что-нибудь, и поэтому напяливает на себя всё максимально медленно. Прощаются они кивками. И негромким «спасибо за всё» от Юры. Паша в дверях руку не подает — просто кивает, принимая сказанное, и молча захлопывает дверь. Поворачивает замок изнутри, вновь полностью отрывая их друг от друга. Юра стоит в парадной под его дверью еще секунд десять, едва сдерживая порыв постучаться, а потом, договорившись с собой, разворачивается и медленно плетется вниз. На метро он успевает практически на последний поезд. Едет в пустом вагоне до «Технологического института», неспеша пересаживается на другую ветку, мысленно благодаря питерское метро за то, что на станции еще не закрыт переход, как любой другой, и всё также мучительно высиживает дорогу до «Кировского завода». Так тошно, что даже музыку слушать не хочется. Она не помогает, в принципе, как и свежий ночной воздух родного района. Дома Юра сразу же закидывает себя в постель, даже толком не раздевшись. Ему ни в душ не хочется, ни спать, ни есть. Натягивает одеяло посильнее и залезает в телефон, лишь бы не лежать в полной тишине и темноте квартиры. Ночь — самое лучшее время для рефлексии, и именно поэтому Музыченко мечтает о том, чтобы заснуть уже и проснуться, когда состояние овоща бесследно пройдет. Но сейчас Юра уже не уверен, что утром всё будет хорошо. Чувство вины накрыло, как лавина. Похоже на чувство, когда ты лежишь-лежишь, а потом загнался по тому, как неправильно ответил в споре на кассе в «Магните» десять лет назад. Давно прошло уже, не вернуть, а всё равно неприятно. Вспоминается и болит резко, как расчесанная царапина. Поспорить еще раз уже точно не выйдет, но чувство вины и стыда всё равно никуда не уйдет. Пристало к сознанию, как жвачка, если ковыряешь, то еще сильнее липнуть начинает. Юра мысленно освежёвывает себя раз за разом, потроша голову, окуная в отчаяние. В ночной темноте его разбирает на запчасти, а собирает кое-как. И не с селезёнкой и желудком внутри в тетрис кто-то играет, а душу по каким-то драным лоскутам сшить пытается, лишь бы из дыры под сердцем не сифонило лишний раз. Душу, сердце. Или остатки. Надо переварить. Надо переспать с этими мыслями, может, не день и не два. Должно обязательно стать лучше. Может, и не сейчас, спору нет, но когда-то точно станет. Было же нормально всё. Не может всю жизнь потрошить изо всех сил, вновь и вновь носом в прошлое тыкая. Юра надеется изо всех сил, что не может. И поэтому продолжает наматывать на свои же мысли себя и всю свою прожитую жизнь, чувствуя, как мир вновь смыкается одной его крохотной в масштабах мира комнате. Как заснул, Юра даже не помнит. Отрубило его наверняка под утро, когда в телефоне листать было уже нечего, а болящие от усталости глаза слипались. Помнит только то, что его лежачие страдания не кончались ни на минуту. Оградиться от них он и не старался. В первые пару часов ждал, что, может, Паша или Аня напишут ему хоть что-нибудь, но все в соцсетях хранили молчание. Может, понимали, что его лучше не трогать сейчас. Или просто не хотели трогать. Юра вот тоже хотел жить и никого не трогать, но все трогательное почему-то случалось практически само собой.

***

Просыпается Юра резко так, будто ему на голову вылили ведро ледяной воды. Жизнь с эффектом 5D — ведь только этого для полного счастья не хватало. Может, это вчерашние события повлекли за собой такое непотребство, ведь скрипач практически и уснул в этих несчастных и тяжелых мыслях. Сон снился настолько знакомый и неприятный, что Музыченко из принципа начинал сражаться за жизнь. От злости на себя в том числе. Во сне эмоции были очень смазанные и какие-то чрезмерно неживые, и именно поэтому, когда Юра во сне дергается от нехватки кислорода, смиряясь с участью, его глаза распахиваются, открывая не гладь воды, а потолок в собственной квартире. Из кошмара его выдернула раздражающая мелодия телефонного звонка. Скрипач давно обещал себе поменять её на что-то менее заебывающее, но повода не было. Как и другой мелодии. Всё было примерно одного уровня по злости от человека, который не особо любил телефонные разговоры. Еще сквозь остатки сна Юра хватается за телефон, успевая заметить и обработать то, что ему звонит Анечка. А звонки от Анечки обычно не сулят ничего хорошего, как показывало время. Музыченко наспех принимает звонок, даже не посмотрев на время. Будильник он не ставил, пребывая в полной уверенности в том, что в театре он завтра не появится. Мустаев навряд ли за день мог заболеть Альцгеймером, да и вряд ли скрипач ударил слишком сильно. Память точно не отшибло. Директор был из тех, кто всегда всё помнит, даже когда врет, что не помнит, поэтому Юра был уверен, что если он и поедет в театр, то только ради того, чтобы расписаться в ознакомлении о приказе об увольнении. — Тебя где черти носят? — голос Серговны раздается настолько громко, что Юра практически отбрасывает телефон в сторону. Громкая связь включилась то ли случайно, то ли при содействии высших и не очень сил. — В кровати, — бурчит Музыченко в ответ, моментально ставя громкость на самую минимальную позицию. Его почти что оглушило таким резким входящим вызовом. А если и не оглушило, то напугало почти что до отказа работы несчастного истерзанного сердечка, — сплю я. Спал. — Интересный досуг, — девушка на другой стороне хмыкает, и скрипач понимает, что будь та рядом, то он обязательно бы уже получил по своей тупой башке, — а работа у тебя, ну так, может быть, в планы не входит? — Я вчера ебало начистил нашему директору, если ты забыла. После таких вещей обычно работы лишаются, знаешь ли. — Как будто я не знаю, о чем я говорю, — ведьма переходит на тон ниже, явно более раздраженный, и Юра нехотя разлепляет глаза совсем, — собирайся. Полтора часа тебе хватит для доставки своего бренного тела в театр? — За глаза, — Музыченко вздыхает максимально тяжело, чтобы Ане на звонке стало очень и очень совестно, но попытка разжалобить до адресата не долетает. — Жду. После этого девушка вешает трубку, а Юра откладывает телефон и чуть не засыпает вновь. Какое-то чудо, не иначе, заставляет его подняться на ноги и через пару минут бесцельного сидения на кровати упаковать себя в душ. В зеркало смотреть было страшно. Пил он будто не две бутылки пива, а водки в таком же объеме, вот настолько плох оказался зеркальный Музыченко. Небрит и хмур так сильно, что он даже после водных процедур не протирает запотевшее зеркало. Смотреть на себя тошно. Уже побрился и насмотрелся, с него хватит. Сидя в прилично заполненном вагоне метро, Юра, только подтверждая свою скотскую натуру, думал только о том, что он из принципа никуда не хочет ехать. На месте остаться хочет, а появляться на нём нет. И пусть все думают, что он оскорбленный жизнью, пускай, есть в этом доля правды. Юра, видимо, причисленный к тем самым, которых надо посильнее выталкивать, чтобы они остались. А если хочешь, чтобы человек ушел, пинать его в сторону работы чуть сильнее обычных профилактических пиздюлин. В театре оказывается привычно, но при этом настолько незнакомо, что Юра замирает в коридоре, задумавшись о том, надо ли бы вообще приезжать. Вчерашний вечер и кусок ночи как-то надломили и без того больную голову, и теперь Музыченко вообще ни в чем уверен не был. Родные коридоры, родные двери и стены казались настолько чужими, что скрипач был в шаге от того, чтобы моментально развернуться и уехать домой. Останавливало то, что он уже приехал, собрался, потратил время. И он слишком устал от всего, что навалилось за последнюю неделю. Будь бы другое время, гордость обязательно уложила всё остальное на лопатки, вновь забрав пальму первенства у эмоций, но сейчас она, заткнувшись, сидела где-то далеко и так тихо, что Юра сам себе поражался. Чувство неправильности всей ситуации не ушло и на репетиции, на которую Музыченко фактически вкатился через силу. Напрягся всем телом, осматривая зрительный зал. Нашел взглядом Серговну, знакомых ребят из труппы, Кикира с ноутом. Кого угодно, но не Мустаева. Немного отпустило от эмоций, вроде бы, и Юра почти что силой приказал себе завалиться и работать, пока можно. Сначала было непросто, но буквально через полчаса стало полегче, когда скрипач с головой ушел в работу, захлопнув дверь перед носом эмоций. Иногда те постукивали и просились зайти, но Юра был непреклонен. Он только-только нашел лазейку от гудящего роя мыслей, он не может себе позволить взять всё и испортить. Из напрягающего и мешающего только косые взгляды коллег, которые Музыченко замечал только по несчастливой случайности. Если бы не концентрировался так сильно в попытках уйти хоть куда-то от собственной душниловки, то точно бы не заметил. Реагировали все так, будто ничего вчера не случилось. Свидетелями драки стали не так много человек, но слухи здесь расползались быстрее, чем ВИЧ в Эфиопии, поэтому Юра был уверен, что про драку знают даже люди, работающие в одном здании с ними, но не в театре. Все всё знали, но никто ничего не спрашивал. Спасибо хотя бы на этом, уже хорошо. Генеральная репетиция на то и генеральная, чтобы проходить из последних сил и возможностей, и поэтому Музыченко даже не удивляется, что перерыва у них сегодня нет. Он и так опоздал на целых четыре часа, поэтому что можно говорить про отдых. Отдохнет на том свете. Ну или сегодня вечером после концерта. И Юра уже, если честно, не знал, куда ему деваться. Сейчас он занят. На выступлении тоже будет при деле. Послеконцертная эйфория продлится максимум до полуночи. А после, как в «Золушке» обратится в тлен и отчаяние, в котором Музыченко со вчерашнего вечера тонул не хуже, чем в своих снах. Первая и последняя на сегодня передышка объявляется за час до начала выступления, и то, только на то, чтобы привести себя в боевую готовность и переодеться тем, кто еще этого не сделал. Например, Юре, опоздавшему и проспавшему всё на свете. Этот день по-прежнему казался каким-то искусственным и придуманным, будто Музыченко всё еще спал, только без кошмара. Но это затишье как будто бы перед бурей доказывало то, что жизнь намного страшнее самого страшного ночного ужаса. В гримерку Юра направляется бодрым шагом, понимая, что время на прохлаждение у него особо и нет. Но оказывается, судя по всему, что есть, хотя бы потому, что за ним хвостом увязываются и Анисимов, и Аня. Музыченко думается о том, что в их коллективе не хватает только Паши, и буквально через пару минут убеждается в том, что мысли, сука, материальны. Личадеев всё это время преспокойно сидел в гримерке, скинув пальто рядом с собой, и зависал в телефоне, натянув ворот водолазки по самый подбородок. Заметив, что дверь гримерки распахнулась, впуская гостей, тот моментально уселся ровно, отложив гаджет. А у Юры сердце защемило от вчерашнего их разговора с явной повисшей в воздухе недосказанностью. Да и вообще Музыченко где-то с сутки уже клинило на Паше, в общем и целом, его образе и любым взаимодействиям. Тревожный звоночек. Спасибо Никитиной. — Пиздец вы все интриганты, — бормочет девушка, когда замок на двери поворачивается, отрезая их привычный квартет от внешнего мира. — Ты так говоришь, будто ничего не знаешь, — со вздохом отвечает ей Паша, усаживаясь удобнее. В комнате все занимают достаточно привычные позиции — Серговна усаживается на диван около медиума, Анисимов занимает подоконник, а Юра приземляется на стул у зеркала, прикидывая вероятность того, что о вчерашнем разговоре Аня всё действительно знает. Наверняка стопроцентная. Паша не мог не растрепать то, что они сошлись без криков и драки тем, кто был в этом заинтересован. — Даже я всё знаю, — подтверждает Кикир от окна. — Раз вы все всё знаете, может быть, расскажете мне что-нибудь, чего не знаю я? — Юра пересел на стул удобнее, развернув спинку к дивану. Вопрос от него был с намёком на продолжение вчерашнего разговора. Раз Паша уже по секрету всему свету поведал дополнения того, что Музыченко и сам знал, то надо усиленно штурмовать решение проблемы, а не последствия. Иначе Юра совсем загнется. В сознании образовалась приличная брешь, и в неё тот глядел теперь не так, как раньше. До этого мозг блокировал воспоминания, превращая их в кашу от чувства вины и завышенной алкогольной дозы, теперь же подкидывал холодные и мрачные картинки сам, будто издеваясь. — Что у нас в сухом остатке — так, как поняла это я. Если что — поправляй, — Серговна приподнимает руку и начинает загибать пальцы. Это действие кажется таким непринужденным, что Юре вообще думается о том, что предыдущих дней не было вовсе. Все, как и в зале часом ранее, ведут себя так, будто ничего и не произошло. Как там никто не набивал друг другу морду — так тут никто не ругался сутки назад в таком же коллективе, — вы по синьке грохнули чувака…  — Это был несчастный случай, — через силу выдавливает Юра из себя, поджав губы, и девушка напротив понимает, что сказанула лишнего. В лице меняется, приподняв брови. Паша тоже тяжело вздыхает и откидывает голову на спинку дивана, натянув ворот водолазки еще выше. — Ваш одноклассник погиб из-за несчастного случая, а вы просто оказались не в то время не в том месте, — исправляется ведьма, — но при этом этот самый одноклассник целиком и полностью считал, что, видимо, вина в этом ваша. И издевки до гибели, и сама гибель, — Музыченко едва заставляет себя кивнуть, — так. — Ну хорошо, — Кикир тоже кивает, — допустим, что так, — скрипач чувствовал, что друг недоволен скорее не самой ситуацией, а тем, что он никогда этим не делился. Они ведь общались уже тогда. Друзья были близкие. Мог бы и рассказать. Но Юра и все те, кто в злосчастный день оказались у Ижоры, практически поклялись никогда никому про это не говорить. Утопился парень сам. Никто ничего не видел, никто ничего не слышал, — но я всё равно не вижу в этом всём никакой логической связи. Он тоже был колдуном? Экстрасенсом? Как это всё получилось? — повисает короткое молчание, — и как это связано с этими, как их… — Нёкки, — отвечает Паша негромко, приоткрыв глаза. Он так и лежал, запрокинув голову назад, и в его голове происходило тоже что-то непонятное. Юра почти что видел, как крутятся шестеренки под черепушкой, — они же никсы. Это не суть важно. — Ну вот. Они. Как они связаны? — повторяет вопрос Анисимов, а Серговна хватается за телефон. Музыченко тоже интересно. Ваня, тот самый одноклассник, никогда ничем таким не увлекался. Не был медиумом, не был экстрасенсом. Наверное. Юра не знает и никогда уже, собственно, не узнает. — Не торопите события, — она начинает что-то искать, — сейчас всё будет. Пока вы тут несколько дней выясняли отношения, я тоже времени зря не теряла. — Удиви, — вздыхает медиум и усаживается поудобнее, поднимая ногу под себя, а после возвращает голову назад, вновь поднимая глаза к потолку. Обвинение он глотает молча. — Почему я? — не выдерживает Юра той тишины, пока девушка рылась в заметах или браузере в поисках нужной информации. Все в комнате моментально смотрят на него, и Музыченко становится некомфортно. — Что ты? — Почему именно я? — спрашивает Юра чуть дрогнувшим голосом, — все сдохли. Один я остался. Вон, сколько лет прошло. А я живой до сих пор. — Несколько раз это пытались исправить, если ты не заметил… — мягко начинает Серговна с очевидным сочувствием глазам, а скрипач лишь только тяжело вздыхает, — ты задаешь очень интересный вопрос. И очень сильно актуальный, — Юра и слова вставить не успевает, — не так важно, погиб тот мальчик от вашей руки или от нёкков этих. Дело совсем не в нём. Точнее, в нём, но немного не в том плане, в каком вы уже привыкли знать мистику, — эта фраза относилась, видимо, к Паше. Юра никакой мистики не знает, предпочел бы вообще не знать, — прицепился, как банный лист. Глушить надо в первую очередь именно его, а не то, что приходило тогда ночью. Не то, что вы видели здесь в театре. — Он просто разозленный призрак, погибший не своей смертью не тогда, когда надо было, — мрачно добавляет Паша, видимо, уловив суть, — который прихватил с собой в охапку нёкка. — Прямо как ты всякую дрянь из потустороннего лифта, — поддевает его Юра и видит, как тот нехотя ухмыляется. — Отстань. — Не совсем так, — Никитина возвращается в телефон и начинает зачитывать, — давайте обратимся к мифологии, чтобы ответить на все ваши вопросы. Когда-то давно в источниках, озёрах и реках Германии обитали никсы. Они во многом по своей сути и по своему существу напоминали греческих нереид. Если поверить скандинавской мифологии, имя их матери было Нотт, она же — Мать Ночь. Греки же называли эту богиню Никс. И та мадам, и эта были самыми настоящими богинями энергии хаоса, а никсы и нереиды собирали для них человеческие души для возобновления цикла. Энтропия — показатель хаоса, его мера в любой из систем, — Юра не особо догонял, но виду не подавал. Кикир, судя по своему виду, тоже не прозрел от этих новостей, — и для возобновления цикла нужна энергия. Души, как я уже только что сказала. Нёкки продолжают собирать эти несчастные души для своего цикла, но нахрена — сами не знают. Люди в это всё давным-давно не верят, и поэтому существа просто делают свою работу. У них она есть, выполняют они её на автопилоте, зачем — не ответят. Твоего этого Ваню нёкки просто заграбастали себе, как очередную душу для возобновления своего нескончаемого цикла хаоса. — А как они оказались здесь? — задает вопрос Кикир. Выглядит он так, будто ему неуютно. Видимо, он всё-таки не до конца что-то понимает, — я понимаю, что вопрос странный… — Мы вроде это даже обсуждали, — влезает Юра первей. Он помнит это потому, что сам задал этот вопрос несколько дней назад, — люди завоевывали новые земли, тыры-пыры, приносили туда с собой и своих богов… — А… — Именно, — кивает Аня, а потом продолжает, — душу одноклассника твоего эти существа просто зацапали себе для единственной своей цели. Утопленник он и в Финляндии утопленник, ничего нового. Еще и ребёнок. Видимо, некрещеный, судя по тому безобразию, что начало происходит дальше, — ведьма недобро ухмыляется, — нёкки фанаты именно детей и женщин, незамужних и беременных. И пожилых людей. Облика не имеют, предстать могут чем угодно, хоть корягой, хоть камнем подводным. — А почему я? — вновь спрашивает Юра недовольно, — я не ребёнок, не беременная и даже не старик. Ничего не подходит. — А ты под раздачу попал, — отвечает тихо медиум за Аню, а потом кивает, чтобы та продолжала. — В качестве предсмертного приза, так как утопленник был фактически ребёнком, коих они очень почитают из-за важности и чистоты души, исполнить они могут фактически всё, о чем тот попросит. Либо же отомстить за его светлую и непорочную душонку. В комнате воцарилось молчание. Юра не выдержал внимательный взгляд Серговны и упёрся в пол. Звучит всё, что она рассказывает, логично, но при этом невероятно пугающе. — Это как порча, — девушка начала вновь, — и она преследует каждого, кто приложил руку в гибели мальчишки. Просто так они добраться до своей цели не могут, силёнок не хватает даже после сочной души, которая им так нужна была. — И пользуются они любым подручным средством, — кивает Паша, закрывает глаза, — как та же Соня… — А она тут причем? — подает голос Кикир от окна. Ситуация объективно поднималась по уровню напряженности выше и выше. — Назови какую-нибудь банальщину, которую дети в лагерях вызывают, — обращается медиум к Анисимову. Тот тормозит. Видимо, думает. — Не знаю… Кровавая Мэри, например. — Я так и знал. — А она сущестувет? — это спрашивает уже Музыченко. — Может быть. А может быть и нет. Дело не в этом. Если её вызовет ребенок, то, думаю, это будет последнее, что он сделает на этом свете. При вызовах может дверка в тот мир распахнуться и вместе с вызывающим придут его старые знакомые и не факт, что они будут безобидные. Особенно это касается детей, у которых есть какие-то врожденные способности, о которых они даже не догадываются. В такие моменты всё это и полезет из мира сего, и необученный ничего сделать не сможет. Так любая нечисть и цепляется. Это единственный их шанс попасть в наш мир и отомстить. Да и не ребёнок, ладно, любой, — Паша жмет плечами, — любой, кто занимается мистикой. Они цепляются за него, как колючка, и дальше всё по накатанной. Зацепился за того, кто ритуалами балуется, и крутит ими, как хочет. Любое желание пообещать может, лишь бы до цели добраться. Это как сделка. Отомстим, так и быть, вот только силёнок маловато. — Нёккам очень нужны силы, чтобы добраться до всех, кому они желают отомстить, — продолжает за него Никитина, оторвавшись от телефона, — а человеческие жертвоприношения самые мощные, мощнее их просто нет, — и у Юры картинка выстраивается, как будто паззл. — То есть, все эти… Кто умер в театре, — спрашивает он со страхом, чувствуя, как в горле пересохло, — это просто как способ добраться до меня? Чтобы сил больше было? — ведьма, помедлив, кивает, — и Алевтина та, и Костя. И Игорь. Все, кто был. — Всё это было сделано ради тебя, — говорит ему Никитина правду прямо в лицо, понимая, что утаить не получится. Видит, как у Музыченко на лице тень залегает, но ничем помочь не может. Он спросил сам — он хотел знать. — Из-за меня, — тихо поправляет он, опустив взгляд. Чувствует, как все в комнате опять на него смотрят. Молчат и ждут, не зная, что тут вообще можно добавить. Разделить горе — либо же подбодрить. И Юра находится сам, — что надо делать? Как покончить с этим всем? — спрашивает тот хрипло, подняв глаза на Аню. Та медлит, засочувствовавшись почти что окончательно сломанному Музыченко, а потом, вздыхая, вновь открывает заметки. — Вот мы и подошли к самому главному. Я не хочу вас расстраивать, конечно, но здесь такая ебучая хуйня, что без ста грамм не разобраться вовсе, — Юра терпеливо ждет, — ты знаешь, где похоронен одноклассник? — Да, — прикидывает Музыченко. Знает, само собой. Даже на могиле был. Слов не нашел, чтобы извиниться, просто цветы на годовщину положил, а потом ушел молча, практически слёзы глотая. Давно это было. На первом курсе как раз, — Пижменское кладбище. Это около Гатчины. — Нам нужно туда, — заявляет Никитина так резко, что Юре не по себе становится. Звучит тревожно, — провести над могилой ритуал упокоения, чтобы это всё, что было нахуеверчено, успокоилось раз и навсегда. Зреть надо в корень всей проблемы, это и есть тот мальчик. Нам нужно, чтобы его озлобленный призрак узнал покой. — Или можно меня в жертву принести, — невесело улыбается Юра, — терять мне нечего уже. — Заебал, — цокает Паша недовольно, но Музыченко видит, как тот взволнованно прячет руку в руке. Мысль друга ему явно не понравилась, — не неси хуйню, ради Бога… — Паша прав, — кивает ему Кикир, а после пожимает плечами, — говна наделано, а жизнь не заканчивается, — Юра тяжело вздыхает. Ему бы самого себя простить. Ване, кажется, давно уже всё равно. — Что делать надо? — повторяет вопрос скрипач, кивая Ане. — Я вновь не хочу расстраивать, но… — та мнется, — там для ритуала нужно не так много, в принципе, но самое худшее — что-то напрямую связанное с самим покойником. — Например? — Паша поворачивает голову к ведьме, не отрывая затылок от дивана. — Ну, а что может быть связано с ним, — та задумывается, — либо что-то личное, либо что-то, что как-то было связанно с его гибелью. Юра тяжело вздыхает и разочарованно опускает голову на спинку стула. Такой вещи у него точно нет. И не было никогда. Он не знал даже, где жил тот в своё время. А если и знал, что всё равно ничего не сделал. Не стал бы он ломиться в квартиру столько лет спустя ради какой-то его вещи. Его мама наверняка оставила что-то на память, там точно можно что-то отыскать. А если они переехали? Бред полный. Нет у него ничего. Связанное с гибелью — пожалуйста, Юрий Юрьевич. Он уже предложил принести себя в жертву, преложение было отклонено. — Связанное с гибелью… Каким образом? — спрашивает Личадеев, явно задумавшись, — что-то, что использовалось для ритуалов? Той же Соней. — Ну да, — ведьма смутно кивает, — но от неё не осталось ничего. Всё сожгли и выкинули от греха и бабайки подальше. Паша моментально срывается с места. Он подрывается и хватается за рюкзак, стоящий у стола с другой стороны. Юра едва одернутся успевает, иначе его наверняка бы задели. Медиум, схватившись за лямку, вновь плюхается на диван, начиная что-то искать в своём же рюкзаке. — Ребята, я у вас такой умный, кто бы знал! — довольно улыбается он, перерывая передний маленький кармашек, — я всё продумал! Как знал, бля, как знал! — Юра непонятливо обменивается взглядами с Никитиной, а после и с Анисимовым. И видит, как Паша выуживает из кармана рюкзака локон. Толстая прядь тёмных волос, перетянутая светло-зеленой резиночкой к центру. Как и остальные. Юра, естественно, узнает в прядке те самые, которые Соня подбрасывала и ему, и Игорю. И, видимо, Паше. Личадеев, поморщившись, кладет локон на диван между ним и ведьмой, и опускает рюкзак к ногам. А Анечка, приоткрыв рот, шокировано смотрит на медиума. — Откуда? — спрашивает та негромко, не отрывая взгляда от Паши. — Я… — тот запинается и неуютно пересаживается, протерев ладони о коленки, — я не всё вам рассказал. Когда я тогда путешествовать ходил, мне Соня прямым текстом сказала мои вещи проверить. Мол, у меня тоже подарок есть. И удивлялась еще, что меня не берет. Защищен я, естественно, поэтому меня оно и не трогало тогда. И сдуру забыл сначала. Вспомнил потом, но поздно уже было, — Юра удивлено глядит на него, — зачем-то оставил. Сам не знаю, зачем, подумал просто, что так надо. Вот и оставил. Пригодилось, — тот смущенно улыбается, пожав плечами. — Это нам поможет? — раздается от Кикира от окна. Подходить ближе и проверять, та ли эта прядь, ему не хотелось. Про это он слышал только из Юриного рассказа о том самом дне, когда его чуть не убили второй раз в этой же гримерке. Хорошо, что только слышал. Но рассказ ему не понравился. — Это пиздец, как поможет, — Никитина мотает головой, видимо, всё еще не в силах сообразить, что им так свезло, — это почти как стопроцентная гарантия того, что все бабайки и злые мальчишки упокоятся. Это мощнейший противовес всем ритуалам, что проводились над каждой из жертв. То, что убивало всех, может упокоить и зачинщика. Если сжечь на могиле, это даст стоп-эффект. При соблюдении еще одного условия. — Какого? — Юра нетерпеливо ерзает на стуле от волнения. — Всё складывается пиздецки хорошо, я правда не хочу вас расстраивать второй раз, — девушка берет в руки телефон, — но избавляться от этого всего добра, точнее, зла, надо в строго отведенные дни в году. — Солнцестояние, — тихо отвечает Паша после небольшой паузы, видимо, догадавшись, — и равноденствие. — Именно, — ведьма кивает. А Юра прикидывает, когда такое вообще может случиться в ближайшее время, — это дни самой большой их силы, тогда они особенно активны. В культуре и мифологии многих народов дни зимнего и летнего солнцестояния имеют мистическое значение, приурочены к различным праздникам и ритуалам. Это золотая ниша для нечисти. В ней они черпают силу. И несут свою смерть, так как этот день — самая большая их слабость. Они уязвимы только в дни, когда солнце на небе в истинный полдень находится на максимальной или минимальной высоте, или день равен ночи. Это исключительные для всего паранормального сутки. — Когда солнцестояние там ближайшее, блять? — задумывается Кикир, опуская голову на грудь. Юра географию в школе учил слабо, как и все остальные предметы. Но все равно знал, что такое происходит в июне и в конце декабря, — это же июнь! Да мы ебнемся столько ждать! — Анисимов раздраженно цокает, сжав руки в кулаках, — нас трижды на котлеты провернут за этот срок. — А равноденствие? — не сдается Паша, подтянув к себе ноги, а после ворот водолазки на подбородок, — есть же весеннее. Точно было, не может не быть. — Уже ищу, — ответила Аня, залипнув в телефоне. Она нахмурила брови, — ты прав. Есть. В этом году выпадает на двадцать первое марта. — А сегодня какое? — спрашивает Паша, тоже нахмурившись. И у Юры внутри всё падает так, будто ему наотмашь по спине дали. Крепко так, со всей дури, всей ладонью широкой. — Сегодня двадцать первое, — отвечает Музыченко почти неслышно, но его, естественно, всё равно понимают. Понимает и Аня, уже открывшая на телефоне панель с датой. Сегодня действительно двадцать первое марта. — В двадцать первом веке этот день, в смысле, двадцать первое число, всего два раза выпадает. Это исключение. Оно всегда двадцатого по календарю, — бормочет ведьма потеряно, обведя взглядом всех присутствующих, — оно только сегодня в этот день. Следующее только лет через сто. — Это джек-пот, — восхищенно шепчет Кикир с такими широкими глазами, что там и без слов все понятно. Музыченко со стороны выглядит наверняка так же. Они действительно сорвали куш. И то ли удача решила лицо показать, то ли это карма загаженная решила дать слабину. Юра не знает, с чего им так повезло, но он безумно благодарен всему, что поспособствовало обстоятельствам совпасть в одно большое и нужное. — Едем сегодня же, — Серговна смотрит прямо на Музыченко, — сегодня все закончится. — Прямо сейчас? — спрашивает Паша. Он, взбудораженный и трепещущий, усаживается удобнее, не в силах сидеть на одном месте. После этого все присутствующие смотрят на Юру, который моментально теряется от такого поворота. События несутся слишком быстро, как и эмоции. Все сменяется одна за одной, и ему физически тяжело это вывозить. — Решай, — спокойно, но с напором подталкивает его Аня, отложив телефон, — решай, когда и во сколько мы поедем на кладбище, — Юра шумно сглатывает. Спрашивает еще. Прямо сейчас же, естественно. Неужели это действительно шанс покончить с тем, что тянется уже так долго, что столько времени отравляет им всем жизнь. Поехать — и совсем закрыть гештальт, простить себя и отпустить. — Когда… Когда это надо сделать? — скрипач тоже осматривает всех в ответ, — есть какое-то определенное время? — Самое главное, что до полуночи, — ведьма продолжает смотреть прямо на него, сжав руку на своем же бедре от волнения. Паша глядит не менее тревожно, почти что испуганно, — только сегодня. — Есть ли время самой наибольшей их «слабости»? — Пиздец, ты уже мыслишь совсем не как человек, который не связан с паранормальщиной, — мотает головой Никитина, вздохнув, но на вопрос отвечает, — есть. Одновременно и слабость, и сила. Последние минуты перед полночью. Когда скорость изменения склонения Солнца из наибольшей начинает постепенно снижаться. — Значит, после концерта, — моментально принимает решение Музыченко, едва сумев совладать с эмоциями. Есть шанс, конечно, что за это время он сам себя загрызет за это время, но других вариантов нет. Могли бы и сейчас поехать, но дела у них есть не только загробные, — часов в девять закончим, к половине десятого выедем. Ехать час без пробок, но не думаю, что их совсем не будет. Точно где-то встрянем. — Тогда я поеду сейчас собирать всё, что у меня есть, для ритуала, — кивает Серговна и мельком бросает время на часы. Времени достаточно, успеет провернуть всё и вернуться обратно, — надо поискать, что-то точно было… — Пиздец, вы правда сможете вот так вот сейчас взять и разойтись после этого диалога? — спрашивает Анисимов растерянно и даже как-то озлобленно. Глаза его все еще были в приличном размере побольше обычного, — вы нелюди, ребята… — Какие есть, — отвечает ему Музыченко и тяжело вздыхает. Пиздец. Происходит какой-то пиздец. Если бы стоял на ногах, то давно бы упал уже от зашкаливающих эмоций, бьющих по черепу изнутри с такой силой, что хочется глотать таблетки, лишь бы легче стало, — бля, вот серьёзно, я бы хоть прям щас поехал, клянусь, — Юра руку на сердце кладет, — но Мустаев меня уволит. Или уже уволил после вчерашнего, я хуй его знает. Ехать сейчас или окончательно похерить свою карьеру? — после упоминания Дани Паша поджал губы, от переживаний продолжая ногу свою терзать, но вслух ничего не сказал, — пиздец вопрос хороший, что со всем этим делать… Хоть ситуацию ухудшай, ей Богу, — когда не знаешь, что делать — можешь все к хуям разрушить. — Ты предлагаешь устроить рейдерский захват театра и под шумок переспать с завхозом? — притворно выпучивает глаза Анечка, вскидывая руки, — Ах да… — и грустно цокает, — уже… — Можно поискать новую работу, — предлагает Кикир, пожав плечами. Актуально, чёрт возьми, актуально. — Пиздец у вас всё нерадужно, — Юра мотает головой. — Зато у вас всё радужно! — огрызается та в ответ, а Музыченко едва сдерживается от хохота, увидев, как в лице окаменел Паша, — так, всё, хорош препираться. Я полетела, а вы дуйте на боевые посты. Чтобы к половине десятого были готовы все до единого, ясно? — Яснее некуда, — вздыхает за всех Анисимов, видя, с какой скоростью унеслась девушка из гримерки, едва не забыв сумку с подлокотника. После разговора в гримерке дела завязались в узел сами собой. Самым разумным решением действительно было остаться и дать этот несчастный концерт. Поможет занять голову и окончательно не слететь с катушек. Ане всё равно нужно там набрать всего помаленьку, нужно чем-то убить время. Выступление как раз убьет парочку лишних часов. Юра был уверен, что Мустаева сегодня попросту нет на месте. Утром и днем его не было на генеральной репетиции, а пока скрипач бегал и судорожно готовился к тому, чего вообще делать не планировал, то не обнаружил его ни в одном из уголков театра. К Вадику, когда Юра одевался и гримировался, директор тоже не залетел, хотя обычно любил это делать. Музыченко это даже немного напрягало. Даня не из тех, кто отворачивает нос и пропадает с радаров при обиде. Это больше самому Юре свойственно. Все переживания развеялись за пару минут до выхода на сцену, когда Музыченко, последний раз мысленно прогоняя скрипку, заприметил директора, продирающегося сквозь толпу в коридоре. Юра тихонечко отошел и не отсвечивал, решив сделать вид, что его, как человека, вообще не существует в суровой реальности. Следующая стычка с Даней произошла именно тогда, когда ей совсем нельзя было случаться. На концерт Юра ушел на таком адреналиновом поджопнике, что практически даже не трясся перед выходом. Паша же познавал основы мимикрии, сидя в Юриной гримерке, и сливался с диваном. Кикир составил ему компанию, демонстративно уткнувшись в ноутбук под видом работы. Медиум не хотел выходить за дверь из-за риска попасться на глаза Дане, для которого он вроде как болеет, а Анисимов просто не знал, чем себя можно занять, и поэтому держался друга. А Юра в этой всей ситуации просто шел со сцены взбудораженный и заведённый практически до максимума. Ему было совсем не до разговоров. Он и так чуть припозднился после поклона и хлебнул для храбрости у чрезмерно радушного Вадика рюмку коньяка, открытую из-за очередной удачной театральной недели. С Мустаевым Юра сталкивается аккурат на повороте к гримеркам. Замечает он его издалека, но ничего поделать не может и свернуть, естественно, в том числе, так как Даня тоже его заметил. И ждал он, судя по недвижимой позе, именно его. Глаз был подбит максимально неаккуратно. Зато ярко и красиво — директор с большой вероятностью может по ночам улицы на замене освещать. Юра тяжело вздыхает, окончательно стянув пиджак и оставшись в футболке, и уже не надеется пройти мимо просто так. Так и случается. — Юр, стой, — окликает его Даня, когда скрипач оказывается в паре шагов. Но Музыченко некогда, он торопится на самое важное дело своей жизни. Может, конечно, после театра, раз он выбрал остаться, а не сорваться тут же, как хотелось изначально. — Дань, я пиздецки спешу, правда, — моментально отрицает попытку выйти на разговор Юра и проходит мимо, видя, как Мустаев делает шаг за ним. И поэтому решает начать первым, — я не шучу, я тороплюсь, мне кажется, как никогда в своей жизни, — несмотря на это, Музыченко все равно останавливается, развернувшись к директору, — разговор откладывается до завтра, пожалуйста. Дальше Юра его совсем не слушает. Шаг он берет еще быстрее, чем шел до этого, и наспех расправляет спутанные волосы в лаке. Мустаев, может, и идет за ним следом, скрипач уже не видит, а берет прямой курс на гримерку. Уже девять с копейками. Им пора выдвигаться и, желательно, как можно быстрее. В комнате, как ожидалось, ждали только его одного. Картина была практически незименной за пару мелких деталей. Паша по-прежнему сидел на диване, поджав ноги, Кикир уже в куртке разместился на стуле, который раньше был занят Юрой, а вот Серговна просто существовала в пространстве комнаты, стоя не так далеко от двери. Пуховик она тоже не сняла. Видимо, готовность у них боевая. — Ну что, поехали? — спрашивает Аня, как только Юра оказывается в комнате. Он на автомате защелкивает замок. С недавних пор это вошло в привычку. Гримерка запиралась каждый раз, когда в ней собирался данный квартет, — времени пиздец мало, мы торопимся. — Да, едем, — кивает ей Музыченко и бросает пиджак на диван рядом с Пашей. Всё равно не тронет никто, пусть лежит до завтра. Юру аж дернуло от этой мысли. До завтра. А завтра всё будет совсем по-другому. И то, к чему они шли этот месяц, рассеется и станет лишь сказкой или дурацким сном, — все готовы? — Серговна, само собой, кивает, Кикир тормозит, глядя на Пашу, опустившего голову. Медиум не торопится соглашаться, — Паш? — Я не поеду, — отвечает тот, поднимая голову. Смотрит на Юру он как-то устало и отрешенно, — давайте как-нибудь без меня, ладно? — Почему, можешь объяснить? — вот это номер. У них мышка на прицеле, а они тут выбирают, кто куда поедут. — По кочану, — бурчит тот, — я всё сказал. Езжайте. — Бля, Паш, вот эти твои выебоны сейчас… — Музыченко моментально встает в позу, услышав и обработав то, что Паша никуда с ними не собирается. Хотя должен был. — Я тоже, — кивает ему Кикир и кисло улыбается, — я там точно не помощник. Меньше народу — больше пользы будет. Нет смысла нам всем туда тащиться. — Да как нет, блять, чё вы все… — Юра смотрит на Аню и ищет в ней поддержку. Но девушка придерживалась нейтралитета, это было понятно даже по взгляду. — Мы пиздец торопимся, давайте решайте уже, — пожимает плечами та. Кажется, ей действительно всё равно, — только побыстрее. — Да всё решили уже, — Паша поднимается на ноги, — не будем тратить время на споры, просто езжайте уже вдвоем и всё, в чем проблема-то? Юра смотрит на него несколько секунд. Внимательно и выжидающе, надеясь, что медиум скажет ему что-то еще. Что он пошутил, например, и они, естественно, поедут все вместе. Но тот молчит и тоже смотрит в ответ. Музыченко вновь в его глазах находит какое-то глухое отчаяние, как в тот вечер, когда они говорили у лестницы в театр. Тогда Паша тоже глядел именно так, с бескрайней любовью и преданностью. Юра замечает это снова. И поэтому совсем не удивляется, когда медиум, буквально за шаг преодолев расстояние между ними, практически впечатывается губами в губы напротив. Не хватается за руку и не прижимается тесно, а просто сухо чмокает на прощание. А у Музыченко фактически башню срывает. В тот момент, когда Паша отрывается и отворачивается, чтобы взять с пола рюкзак, Юра перехватывает его за руку и притягивает к себе быстрее, чем из Кикира снова со свистом исходит удивленный вздох. Теперь парня первый целует уже Юра, прижавшись губами по-нормальному, не зажимаясь. А Паша, почувствовав, что его держат, только прильнул ближе, взявшись за чужое запястье. И вырывается из короткого, но тёплого поцелуя, первым, буквально через несколько секунд, которые Музыченко показались слишком быстрыми, чтобы быть правдой. — Я вернусь — и мы поговорим, — бросает ему в губы Юра прежде, чем тот успевает хоть что-то сказать. Паша горячо закивал, соглашаясь, и у Музыченко с души будто камень упал. Ему даже показалось на секунду, что всё то, что было и сегодня, и вчера, значения никакого не имеет, когда Паша вот такой вот истый и искренний. — Я пойду машину пока прогрею твою, — раздается голос Анисимова из-за спины. Бедолага, кажется, не выдержал трагической мелодрамы, развернувшейся у него под носом. А Паша, тем временем, прижался еще ближе, практически прижимаясь лбом. — Я никуда не поеду хотя бы потому, что ты сам разобраться с этим должен. Я просто направил тебя, как проводник. — Хуевый ты проводник, — честно отвечает ему Юра с ухмылкой и видит, как Паша, практически вплотную напротив него расплывается в широкой и счастливой улыбке. — Отрицать не буду, — признает тот и разрывает захват на запястье, отстраняясь, — держите в курсе, что там у вас происходит. Юра посмотрел на довольного Личадеева еще несколько секунд, будто стараясь запомнить образ в своей голове, а после серьёзно кивнул. Развернулся к Ане, которая всё это время даже и не думала трогаться с места, наблюдая за всем с самым трогательным выражением лица, и протянул руку за курткой на вешалке.

***

Паша с Сашей не стали дожидаться, пока Аня с Юрой в машине скроются за поворотом у метро только потому, что весенний вечер разродился ливнем. Да таким, что носа из-под крыши они не высунули, уже представляя то, как будут бежать после до «Петроградской», скорее всего игнорируя все правила дорожного движения и машин, и пешеходов. Решено было не оставаться в театре, грозясь попасть под раздачу и Дани, и алкогольного влияния толпы, а поехать домой к Анисимову. Запастись чем покрепче на всякий пожарный и ждать полночи, потому что, судя по всему, именно к ней всё закончится. Наверняка остаться среди всех и пить было бы куда безопаснее, но Паша был непреклонен. Просто поставил перед фактом, что из театра они смотаются куда подальше, а там уж видно будет. Саша не противился особо — домой хотелось после рабочего дня сильнее, чем до ночи тусить в гримерке. Жил Анисимов недалеко от станции метро «Комендантский проспект». В сторону дома можно было пройтись пешком минут двадцать-тридцать, а можно и доехать на трамвае. Это ребята договорились решить тогда, когда окажутся на нужной им станции, потому что над погодой они властны не были. Кончится дождь — прогуляются, будет лить — поедут не своими ногами. До метро они добрались нормально, хоть и успев немного подмокнуть даже несясь галопом, а вот уже в метро начались первые странности. Народу для вечернего воскресенья было хоть ложкой бери и жри, местами даже не протолкнуться. На «Сенной площади» вагон ощутимо опустел, но было поздно, так как и ребята выгрузились на этой же станции. Метро плевалось людьми, как хотело, разбрасывая их по разным веткам. При переходе на «Садовую» Паша замешкался, прильнув локтем к периле эскалатора и шумно сглотнул. — Всё окей? — спросил Анисимов неуверенно, заметив, как друга ощутимо повело. Удержался в своем положении тот, только схватившись обеими руками крепко, сжав пальцы. — Вроде да, — кивнул тот, поморщившись, но взгляд его стал еще более стеклянным и почти что пустым. Головой Паша явно был не здесь. — Может, это, лучше выйдем? — моментально предлагает Саша пойти подышать, потому что видит, что бледным Паша стал практически за одно мгновение. Такое априори не может подходить под «всё окей». — Да нормально, — отнекивается тот, крупно вздрогнув. Эскалатор очень не кстати кончился, заставив друзей практически слететь с него на ровную поверхность. Паша, по сути, потеряв опору, действительно слетел, вот только прямиком в руки Анисимову. Тот хватается за медиума, поняв, что равновесие тот потерял, и протаскивает его немного вперед, чтобы не мешать людскому потоку. Только там уже Паша скатывается вниз по стенке, затормозив о пол рукой, дабы не треснуться задницей. — Вижу, что нормально, — сухо говорит ему Саша и аккуратно опускается рядом на корточки, спуская с плеча сумку. Сознание накрыла легкая паника, и поэтому Анисимов тоже замешкался, запутавшись в молнии. Вода вроде у него оставалась, надо срочно напоить парня, который сейчас, судя по всему, откинется. Паша стягивает с шеи шарф и дышит, прикрыв глаза, иногда мелко вздрагивая. Как только Анисимов, разделавшись с собачкой, подставляет бутылку с водой, то тому однозначно становится легче даже на вид. На эскалаторе Личадеев был уверен, что улетит вниз хотя бы потому, что перед ним двоилось всё со страшной силой. В голове потихоньку перестает шуметь, а зрение неспешно восстанавливается. Паша закончил бутылку в три крупных глотка и утер пот со лба, пытаясь восстановить дыхание. Вот в таком сидячем положении вообще легко, как будто и не было ничего. Но то состояние, как страшный и непонятный приступ, медиум ни с чем не спутает. Бывает такое пиздецки редко, но никогда не промазывает. Факторов много, наверняка и фаза луны с солнцем свой отпечаток оставила — Паше с самого утра было немного паршиво. Думал сначала, что просто приболел, раз слабость такая, голова дурная. Но дело оказалось совсем не в болезни. — Что-то у тебя дома есть крепкое? — спрашивает Личадеев хрипло, опираясь на другую руку. — Вроде нет. Я не так часто пью, — отвечает ему Саша моментально, помогая подняться на ноги. Ими уже заинтересовалась парочка полицейских, патрулирующих платформу ближе к центру, и поэтому смываться надо как можно быстрее, пока не получили на голову себе лишних проблем, — а что? — Надо купить, как приедем, — кивает ему Паша, — и побольше. — Думаешь, что-то будет? — Почти уверен, — Анисимов задал вопрос из вежливости, чтобы заполнить паузу, и совсем не хотел слышать ответ, особенно такой. После этого лишь тоскливо вздохнул, принимая неизбежную участь того, что сегодня вечер будет максимально неспокойный. В вагон на Садовой они заталкиваются с боем, едва успев занять места у противоположной двери. Если Паша вдруг захочет еще раз лично пообщаться с горизонтальной плоскостью, то под рукой надо иметь хоть что-то, что окажет не только моральную поддержку, но и физическую. И Анисимов на каком-то ментальном уровне, находясь рядом с медиумом, ощущает, как тому тревожно. Хуевит Пашу еще станции две, а к «Крестовскому острову» отпускает с концами. Но за руку Саши он все равно крепко держится на всякий пожарный, чтобы не рухнуть бессовестно еще раз, растолкав и так раздраженных и усталых к вечеру людей. — Заебись, что я не поехал, — наклоняется медиум к другу, когда двери открываются на «Старой деревне». Становится тихо, платформа пустует. Анисимов внимает и поворотом головы уточняет, почему именно, — я бы сдох наверняка на кладбище сегодня в равноденствие. Могли бы сразу мне там еще одну могилу вырыть, меня оставить. — А это связано? — вопрос утонул в голосе диктора. Сначала ответом посулил кивок, а затем Паша решил развить мысль. — Любое взаимодействие паранормального будет давать какую-то реакцию, зачастую негативную. Я и подобное место, как кладбище, особенно в такие дни, похожи на однополюсные магниты, которые друг к другу приткнуть пытаются. А такой опыт не рекомендуют повторять в домашних условиях, как ты сам знаешь, — поезд, застучав колесами, погрузился в тоннель и утонул в шуме. Разговор замялся. Дождь, само собой, и не думал кончаться, поэтому выбор дороги до дома был очевидным. В трамвай друзья тоже залезали с боем. Паша, которому только полегчало от прохлады и свежести, вновь побледнел, схватившись за поручень покрепче на всякий случай. Между «Винлабом» и «Пятёрочкой» встал очередной непростой выбор, но как только Анисимов вспомнил, что еды дома нет, а кушать хотелось, второй вариант мгновенно уронил чашу весов, едва ли сами весы не перевернув с ног на голову. В «Пятёрке» на Авиаконструкторов было непривычного пусто. Народ шатался меж полок, выбирая что-то на ближайшие дни, а основная масса жителей района, видимо, закупалась утром или днём. Не все фанаты вечернего шоппинга, пусть и кулинарного. Набор в корзинке у ребят был самый что ни на есть чемпионский. Две литровых бутылки водки, пол-литра коньяка, столько же пива, только три бутылочки, пачка макарон с готовым фаршем отдельно. Паша между делом себе еще шоколадку выхватывает, уложив между бутылками водки. — А что у вас с Юрой? — Анисимов любил неожиданные вопросы выдавать резко, не готовя человека, чтобы тот ответил максимально честно. Или хотя бы среагировал не менее резко, не придумав, что соврать. Паша же, услышав вопрос, чуть корзинку не уронил вместе с третьим пивом, так некстати оказавшимся в другой руке. Музыченко вроде бы как друг Саши, близкий друг, наверняка всё о нем знает. И для него скорее всего удивлением является то, как же так Юру угораздило пригреть рядом не девчонку, а какого-то странного парня, говорящего с призраками. Но это, наверное, меньшая из бед. Сам факт наличия члена смущал, судя по всему, Анисимова чуть больше. — Ничего, — бурчит Личадеев в ответ. Говорить на эту тему ему не особо хочется, потому что они сами еще ни в чем не разобрались. Что он может Анисимову такого интересного поведать, если он сам ничего не знает. — Ну в смысле?.. — недоумевает друг и догоняет Пашу, который уже, чтобы уйти от разговора, завернул в отдел бакалеи, совсем ничего? — Да в коромысле, бля! — разворачивается медиум и перекладывает корзину в другую руку, — я не знаю, что у нас с Юрой. — Понял, всё, не заводись, — моментально умерил пыл Саша, поняв, что медиуму разговор начинает донимать, — пойдем лучше еще сосисок купим, у меня холодильник пустой. К разговору про чьи-либо отношения они больше не возвращались, хотя Анисимову очень хотелось. Пива, помимо тех трех, они взяли еще столько же. Может быть, за ужином выпьют, разговорятся. Саша планировал аккуратно насесть кому-то из двоих них на мозг, но и Паша, и Юра явно к такому расположены не были. Кассирша на кассе их набор встречает поднятыми от удивления бровями. Даже паспорт забыла спросить, очухалась уже, когда первую бутылку водки пробила. Анисимов показал документ, и женщине стало немного спокойнее. Кто вообще знает, может, они это всё на компанию берут, а не на двоих. Если такое пить двоим, то есть подозрение, что завтра кто-то не встанет. Может, даже и послезавтра. — Всё еще тревожно? — спрашивает Пашу Анисимов между делом, когда они идут домой. Продукты были поделены честно. В магазине корзинку таскал медиум, теперь же за пакеты взялся Саша. От «Пятёрочки» идти минут пять, близко совсем. Мешал только дождь. Он немного ослаб, зарядив легче, чем на Петроградке час назад, но всё равно лил прилично. Так, чтобы вода, например, уже вот-вот должна была начать литься из пакета. — Всё еще тревожно, да, — кивает ему Личадеев и подставляет лицо под дождь, оттягивая капюшон. Прохладно и влажно. Капли моментально покатались за шиворот, а особо упорные моментально с точностью прилетели прямо в глаза. Небо было угольно-чёрным. Ни единого облака будто, ни единой звезды. Грозовые тучи сгустились в тугой комок, спрятав город от света. Саша ничего не отвечает. Лишь тяжело вздыхает и хватается за пакеты поудобнее. Квартира у Анисимова оказывается на последнем, десятом этаже. Дом старый, а квартира, которую он снимает, еще старее. Может быть, эта квартира даже существовала в реальности отдельно без дома, а фундамент через десятки лет заложился сам. Из коридора практически сразу начиналась кухня, а по правую руку, после встроенных в саму стену стеклянных дверей шкафчика, шла комната. По-советски уютно и малогабаритно, целых тридцать три квадратных метра, явно не более. Вот что-то старое, а мебель явно новая. Диваны уж точно — и раскладное кресло в комнате, и книжка без подлокотников на кухне под мягким тёмным пледом. Паша из всех уголков чувствует уют, который заглушается только не затихающим беспокойством, прячущееся в каждом тёмном углу. Что в парадной, что в квартире. Моментально везде включается свет, даже в ванной, дверь закрывается на все замки, а в каждой комнате расставляется по две бутылки алкоголя. В ванную и спальню ребята относят водку с пивом, а на кухонный стол ставят коньяк и оставшегося «тёмного козла». Выглядит безопасно — куда ни пойди, везде есть меры защиты. И именно поэтому после устранения опасных зон, ребята принимаются за обед-ужин. Ни того, ни того сегодня еще не было. Часы показывают пятнадцать минут одиннадцатого, когда друзья наконец-то садятся за еду, не забыв откупорить себе пиво на запивку. Паша неспешно жует макароны по-флотски, не притронувшись к алкоголю, и наслаждается видом из окна. Целых два храма — собор и церковь, красивый парк, залитый ливнем, виднеющаяся за куполами ЗСД, чуть ближе — огни домов напротив. Красиво, тепло, по-прежнему уютно. Медиум даже расслабляется чуток, поняв, что тревожность вроде бы отступила, то ли уйдя насовсем, то ли просто затаившись. Но пока всё хорошо — макароны вкусные, пиво тоже должно быть ничего, вид шикарный, в квартире светло и тепло. На кухне, несмотря на неяркий свет лампочки под абажуром, стояла атмосфера одновременно опустошенности и тепла, плотно занимающая все пространство от гарнитуры до противоположной стенки. После бутылки пива совсем отлично стало, а с ненапряжными разговорами ни о чем, так как Кикир наотрез отказался пиздеть о паранормальном, чувство удовлетворения вечером достигла своего пика. И Паше почему-то показалось, что та тревожность, предупреждающая об опасности, миновала насовсем.

***

…И златострунную арфу — пусть Звучит, если в сердце закралась грусть» Ранним утром от кромки воды Тропой пролегли Водяного следы.

На «Электросиле» они, как и предполагалось, встряли в пробку, которая тянулась, судя по навигатору, до самого аэропорта. Вроде бы и не так далеко до него добираться, но из-за затора на дороге встрять можно надолго. Навигатор вместо часа десяти уже показывал час сорок, и Юра готов был волосы на себе драть. Очень удачно они выехали, не дожидаясь половины десятого. Может, как раз к одиннадцати и доедут. Ливень сбил всех с колес, спутал планы и дороги. Люди разом разучились водить, аварии случились везде, где только могли случиться. Аня посматривала то на навигатор, то на беспокойного Музыченко, и лишь вздыхала, ничего не говоря. Тот и так на взводе, и любое брошенное слово может подорвать бомбу. Как только, спустя минут сорок пять, Пулково было преодолено, дорога стала почище. Навигатор с гордостью показал, что они вновь едут по самому короткому пути, и до места назначения — не больше часа. Юра заметно успокоился и пересел удобнее. Он уже всю жопу отсидел, от волнения постоянно съезжал туда-сюда. Машины спереди них прямо по курсу на Пулковском шоссе Юру раздражали. Он будто себя потерял и найти пытался хоть в чём-нибудь. И музыку громче делал, и тише, и станции менял, и телефон через аукс подключал, чтобы своё что-то ставить. Волнение нарастало вновь от осознания того, что и зачем они едут делать. — Мне твои мысли свои слышать мешают, — не выдерживает Анечка, наконец, когда они тормозят на светофоре перед съездом на Киевское шоссе. Юра с тяжким вздохом запрокидывает голову и складывает руки на груди поверх ремня, — я понимаю, что ты нервничаешь. Но поспокойнее, так и поседеть можно. — Я покрашусь, — хрипло отвечает ей Музыченко и делает громче музыку, заслышав, что включился ATL. Очень аутентично и атмосферно. Ливень за стеклом не стихал, наоборот, только усиливался будто. В свете фар вода разлеталась искрами из-под колёс, а вода стучала, заглушая, как сказала Аня, собственные мысли, — меня хуевит. — Я вижу, — кивает ведьма и жмет на газ, дабы обогнать замешкавшегося водилу перед ними. Уснул он там, что ли, всю дорогу едва ли больше сорока держит, — поспокойнее будь. Всё хорошо. — Всё отлично, — кисло бормочет Юра и вновь тяжело вздыхает. — Паше писал? — переводит тему Никитина, увидев, что тут от скрипача добиваться нечего. — Да, — кивает тот и даже перепроверяет на всякий случай, — но сети сейчас нет, не знаю, прочел или нет, — кто знает, что у них там с Сашей творится. — Я думаю, у них всё окей, — ведьма будто прочла его мысли, — они не дурачки. Паша знает, что делать, закупились они всем, чем надо. За них уж точно переживать не надо. — Наверное, ты права… Разговор сошел на нет. Юра поднял руку и сделал музыку еще громче, чтобы аж в ушах затрещало. Пусть трещит. Иногда помогает успокоиться, если мысли в голове грызут так, что никуда от них не деться. «Демоны», игравшие до этого, сменяются на «Астронавта», и Музыченко понимает, что волнение его захлестнуло с новой силой. — Кладбище наверняка не работает уже, да? — поворачивает он голову к Ане. Та вскидывает брови, — мы не попадем туда. — Думаешь, что в советском заборе не будет ни одной дыры? — Раньше не было. — Меньше думай, Юр, — советует та и тормозит, мельком глянув на навигатор. Показывает, что ехать им минут тридцать с копейками до цели. До одиннадцати не успеют, но до десяти минут точно доедут, — я зря ведьма, что ли? Не справлюсь с забором? С замком на двери? — А там охранник наверняка сидит, сука, и ждет нас. — Да что ж ты такой приставучий, — настала пора девушки тяжело вздыхать. Осажденный Юра уселся поудобнее и замолчал. Но ненадолго. — А быстрее маршрута нет, да? — вновь он влез вперед, пальцами уменьшив масштаб. Увидел, какой взгляд на него бросила Серговна, и заткнулся, вернувшись в ровное положение в кресло, — я просто интересуюсь. — Полчаса, — лаконично сообщает ему Аня, и Юра глядит на часы. Успевают отлично, в самый раз. Музыченко еще раз тоскливо вздыхает, а после замечает, что Паша минут десять назад ответил ему, что у них всё окей. Раз у тех всё хорошо, это самое главное. На вопрос «как у вас?» отвечать особо нечего, но скрипач пользуется возможностью и пишет, что скоро будут на месте. А после и вовсе откладывает телефон между сидениями, откидываясь на кресло, и наблюдает за расплывающимися огнями деревень и городков в дали, проносящихся за стеклом с подтеками не стихающего дождя.

***

Время в квартире на Долгоозёрной улице пронеслось практически незаметно. Из кухни друзья переместились в комнату, оставив, на всякий случай, свет во всей квартире. Алкоголь был закрыт, но у каждого стоял под рукой. Полная боевая готовность, что б её, дабы принять бой и биться, как лев. Добавлять про «умереть, как шакал» не хотелось. Предпосылок к непотребству никаких не было. Саша уселся за комп в спальне, а Паша разместился на кресле, перекинув ноги через бортик. Оба залипали каждый в своем, изредка переговариваясь, когда тишина становилась невыносимой. Медиум фактически каждую минуту считал — постоянно время проверял в надежде, что осталось только пару минут до полуночи. Тогда уже точно всё закончится. С наступлением нового дня либо навсегда можно будет забыть про то, что клевало их последний месяц (а Пашу год или даже полтора). Но счастливым мыслям сбыться было не суждено. Тогда, когда время перевалило за одиннадцать, Личадеев получил от Юры, что они на месте. И практически одновременно, как медиум написал банальное «хорошо», в коридоре что-то щелкнуло. Паша поднял голову и убедился, что ему не показалось. В ванной комнате погас свет. Он коротко переглянулся с Сашей, который, поняв, что что-то не так, моментально перепрыгнул к креслу поближе. И к Паше. — Чё делать будем? — спрашивает тот, вмещая жопу рядом, — не думаю, что дело в проводке. — Мы уже один раз с Юрой ставили на это, — сглатывает медиум и на всякий случай берется за закрытую бутылку с водкой. Первое, что рука нашарила, — дело прогорело. — Бля, не, — Саша мотает головой, — давай подальше от воды держаться. Любой. Никаких ванн и раковин. — Ну, а что, просто сидеть предлагаешь? — Нет, блин, прямо туда пойти, — Анисимов показывает рукой на ванную, — и посмотреть, что же там случилось. Ответ нашелся сам собой. В тот момент, когда Саша замолчал, раздался смутный и неясный гул, похожий на шум воды в трубах. Ответ на вопрос, случайность это или подстава подстав, нашелся сам собой. — Ты так уверен в том, что это каждый раз приходит из воды, — раздался характерный щелчок. «Столичная» открылась у Паши в руках, и медиум поднялся на ноги. Саша ухватился за его руку, усаживая назад. Спирт едва ли не расплескался, но Личадеев умудрился все удержать в руках, — да чего ты делаешь, бля? — Давай не надо, — просит его Анисимов, услышав, что гул повторился, но уже протяжнее и ближе, — ну его в пизду. Ребята там уже на месте, щас они там всё проведут, чики-пуки будет. Нам просто подождать надо будет. А еще лучше давай уебем на улицу, подальше от этого всего… — в ванной зашумела вода так, будто кто-то мыл руки. — Почему ты так уверен в том, что оно не тронет нас хоть в парадной, хоть на улице? — спрашивает Личадеев, выдергиваясь из чужого захвата, — если захочет, эта тварь нам шеи посворачивает в толпе при свете дня без единой капли воды в радиусе километра. Ей плевать, что и где делать, но просто у воды она явно сильнее. — Очень умно держаться воды в таком случае! — заявляет Саша недовольно, хватаясь на свою бутылку пива на всякий. Паша вручает ему открытую водку, но дергается от мощного хлопка. «Столичная», пожелавшая вновь выйти за берега, едва смогла в них удержаться. Дверь в ванную захлопнулась, — вот там, сука, и сиди! — ругается вслед Анисимов, прижав к себе «козла», как родного. И слышит, как по трубам вновь загудела вода, — пиздец, — в ванной тоже что-то лилось, — мне в марте счетчик за воду придет, кто платить будет? — На, — Паша ставит водку на столик рядом, — чем больше, тем лучше. В ванной тоже есть. Я пошел. — Да куда ты, блять! — Анисимов хватается за его руку вновь, — не бросай меня тут одного! — Пойдем тогда со мной, — других альтернатив нет. — Я не пойду! — упирается тот. — Тогда будь на чеку, — пожимает плечами медиум, — я открою дверь, включу свет и скажу тебе, что там и как. Если что — просто плеснешь в эту мразь и водкой, и пивасом, чтоб наверняка её отпугнуть, — план Паши для Кикира звучит надежно, он даже задумывается, — я как открою дверь, сразу тебя позову. Ну ты и сам увидишь. Эта сука тебе щас воды нажрет, не расплатишься потом. — Ладно… — бурчит Саша в ответ, — я на подхвате. Иди. Паша, протерев вспотевшие ладони о ноги, аккуратно и медленно направился к ванной, вслушиваясь в каждый звук. Затихло. Ни гула нет, ни чего-либо еще. Вроде спокойно. Медиум делает шаг в коридор, последний раз оглянувшись на встревоженного Анисимова, а потом одним движением подается вперед. Одной руки хватает на переключение выключателя, а второй на ручку двери. Со скрипом та открывается на себя, и Паша замирает, от ужаса широко раскрывает глаза. Сама ванна в комнате была практически уже до краев заполнена водой. Вот, что шумело — текло из крана. И всё бы ничего, но вода оттуда лилась угольно-чёрная. Еще совсем немного, и она за края будет переливаться, грозясь запачкать пол содержимым непонятного содержания. В ванной царил однозначный и мерзкий запах тухлятины. — Саш! — зовет Паша негромко, хватаясь за дверной косяк. Друг не отзывается, — Саша, блять! — медиум делает шаг назад, но потом его фактически силой подает вперед. Невидимая рука будто схватила его за край футболки и потащила на себя. Паша едва успевает вцепиться в проем обеими руками, чтобы его не утянуло дальше, но у подводной твари, кажется, на него свои планы, — Саш, блять! — пытается позвать он еще раз уже более истерично, а потом слышит, как в комнате что-то бьется. Анисимов не отзывается. Кажется, у них у обоих большие проблемы. У них очень большие проблемы. Паша позволяет себя втащить в ванную, чтобы у него была возможность зацепиться за стиралку. На ней стояли и бутыль водки, и пива. Нужно всего лишь ухватиться за что-то одно и от души налить этого в ванную, чтобы существо подавилось к хуям и отправилось в ад хотя бы ненадолго. Медиум дотягивается до водки, которая стояла ближе, и рывком открывает её, слыша щелчок. Затем тут же, ухватившись за край стиральной машинки, переворачивает бутылку и щедро льет в ванну, чувствуя, как его тянут вниз, к кромке воды. Как только водка коснулась глади, по трубам пронесся гул, утопая в бетонных стенах дома. Рука, держащая за грудки, ослабла. Паша чуть не потерял равновесие — чёрная вода полилась за края на пол. Едва не поскользнувшись, медиум подается вперед и поворачивает оба крана с водой, чтобы сама ванна хотя бы больше не наполнялась. Стало тихо — гул успокоился. Затхлой водой повеяло сильнее, практически невыносимо, и Личадеев прикрыл нос рукой, заодно утерев выступившие от смрада слёзы. Чтобы слить воду, судя по всему, надо для начала запустить туда руку и нашарить затычку. Но с головой у Паши всё в порядке, ничего и никуда совать он не собирается. Самым надежным вариантом будет слить воду с помощью кастрюль и кружек в толчок, чтобы тварь знала своё место. И тут медиум вспоминает — Анисимов не откликнулся на его крик и до сих пор не подал знака, что он его слышал. Паша срывается с места, но его грубо останавливает тычок в грудь. Рука хватается вновь, но уже за ворот футболки сзади, заставив парня беспомощно рухнуть на задницу. — Пусти, блять! — воет тот протяжно, хватаясь за бортик. Пальцы моментально мокнут — вода льется за края, так как краны, которые Паша закрыл, повернулись вновь, — Саш! — вновь кричит он истошно, надеясь, что тот его просто не слышал в первый раз. Его грубо подталкивают вплотную к ванне, и медиуму становится уже больно. В плечи ощутимо цепляются пальцы — длинные и холодные. Паша уверен, что его как будто настоящий человек сзади держит и утопить пытается. Его нагло подталкивают в спину, пытаясь поднять, но медиум вцепился в бортик намертво. Никуда он не денется, никому он не дастся. Тварь идет в обход — хватается за волосы прямо у корней и грубо тащит вперед. Паше больно и от неожиданности, и от силы захвата, и поэтому он вскрикивает, рефлекторно разжав пальцы. Головой его опускают прямо в воду по шею. На затылок давит что-то тяжелое и неподъемное, как и чувство, разрастающееся внутри от нехватки кислорода. Глотку начинает щипать, а в толще воды раздается крик. Медиум дергается, не понимая, откуда кричат, звук слишком чёткий, чтобы идти с поверхности. Личадеев делает последний рывок, упираясь руками в бортик, и с силой выдергивает голову из воды, чувствуя, что она горькая на вкус. Стекает в глотку и вниз по лицу, моча футболку. Брызги от волос летят во все стороны, окропляя светлую стену в ванной, и Паша тяжело дышит, пытаясь прийти в себя. Запах дряни и гнили просто невыносим, свербит от мерзости уже не в носу, а будто в самой голове. Заминка однозначно была ошибкой — существо позади разозлилось, и это дало ему возможность поставить парня на ноги, хоть и не разогнув полностью, и, как куклу, мощным тычком в спину зашвырнуть в ванну. Когда тело Паши целиком и полностью оказывается в воде, тот дергается. Последнее, что он видел — пена от встревоженной поверхности, сомкнувшаяся над головой. Рука сама собой хватается за бортик, но подтянуться не удается — как только Личадеев выныривает, скользя мокрыми пальцами по кафелю, на голову грубо давят, заставляя вновь окунуться. И Паша, снова опускаясь под воду и теряя связь с какой-либо поверхностью, с ужасом понимает, что все это время он даже не подминал под себя ноги. Он не чувствует под собой дна, как бы ни пытался до него дотянуться.