Вместо головы солома, вместо сердца пустота; Ты трусливо просишь слово...
Старость к Музыченко подобралась как-то слишком быстро. Вроде бы не так много лет за спиною, еще жить и жить, но Юра не знает, какими путями можно организовать сообщение между этим и тем, что у него похмелье с четырех бутылок пива. Пусть и легкое, но приятного мало. Надо было остановиться на двух, не идти в магазин еще. Но уже поздно — и есть, что есть. Голова тяжеленькая, пить хочется просто адски, а слабость прибивает к кровати с такой силой, что скрипач почти уверен, что на этой кровати он сегодня и умрет от обезвоживания. И если бы не желание пойти отлить, то Музыченко бы и не встал скорее всего. А лежалось так хорошо — теплый диван, хоть и не застеленный, теплое одеяло, мягкая подушка. Настроение поганое, как и погода за окном. Зима за несколько дней покинула Петербург, и поэтому теперь город отдаленно напоминал Венецию — с неба лилось что-то отвратительное, холодное и мерзкое, то ли снег, то ли дождь, то ли град. Юра увидел эту невероятную картину за стеклом с длинной резной трещиной и затосковал сильнее. Брешь на окне напомнила о вчера. Это, к сожалению, был совсем не сон. Но сон, который с пьяни снился Музыченко, был ненамного лучше реальности. Дрёма была явно навеяна переживаниями последних дней. Было так гадко на душе, будто скрипач варится в этом котле не парочку суток, а несколько месяцев. Во сне был Паша, только он. Постоянно уходил куда-то, а Юра бежал за ним и судорожно искал везде где только можно, в каких-то шкафах и комнатах, в каких-то коридорах и подвалах. Паша всегда находился, но рядом долго не задерживался. Разворачивался и исчезал во тьме, оставляя после себя пустоту и горечь. Юра буквально чувствовал, как мир смыкается, когда друг пропадал из поля зрения. И вновь бегал по старым захламленным этажам. В общем, это всё та еще ебанина. Музыченко жалеет, что он вообще проснулся. И то, что спал, тоже. Он был очень злой и еще больше не выспавшийся. Все навалилось на не самое приятное из состояний, в том числе и головная боль с сушняком, поэтому Юра уже представлял, какой сегодня будет восхитительный день. Всё в нем будет плохо. А когда плохо — Юра заводится с пол-оборота. И, естественно, жаждет сделать плохо и остальным. Не то, чтобы жаждет… Оно как-то само так получается. Юра не контролирует свое эго, которое давно уже пора посадить на цепь и в будку, чтобы не выебывалось лишний раз. Музыченко еще раз зацепился за трещину тоскливым взглядом и, тяжело вздохнув и одернув штаны, направился в туалет. Надо как-то приводить себя в порядок и собираться на репетицию. Жизнь продолжается, всё-таки. Очень хотелось лежать и страдать, но Юра давно переступил окончание переходного возраста. Есть слово «надо». Иногда просто «надо», как бы плохо не было. За водой пришлось идти в ближайший магазин. Недолго думая, Музыченко сразу схватился за пятилитровую баклажку. По ощущениям, он может выпить и две, и три таких за раз. Но начать стоит хотя бы с одной. Адски хотелось пить и чего-то соленого. Юра покупает сыр-косичку и упаковку арахиса с солью. Этим и завтракает, вливая в себя воду прямо из бутыли. Время поджимает, а настроение становится всё хуже. Надо нацепить на себя хоть что-то чистое, чтобы не так сильно вонять, и идти уже покорять своим счастливейшим лицом субботнее утро. Если у Юры был бы выбор между пойти на репетицию к завтрашнему концерту или умереть на месте, то он выбрал бы второе, не думая о последствиях. Как говорится, идеальным решением в сложившийся ситуации будет повеситься. На репетиции стало еще хуже. Настроение из «плохо» улетело в «очень плохое», и Юра едва держался, чтобы не послать все к хуям. Серговна, видимо, очень тонко уловила его состояние, поэтому не подходила и даже не смотрела лишний раз, чтобы не раздражать еще сильнее. Музыченко все поглядывал в телефон в диалог с Пашей и думал над тем, что ему написать. Извиниться, что ли… Но он уже столько раз это делал, что уже самому тошно. Скрипач не помнит, чтобы он за кем-то так когда-то бегал. Видимо, медиум действительно какой-то особенный. Вчерашний разговор отозвался болезненной пульсацией в виске, и Юра сжал зубы, заблокировав телефон. Точно. Он же вроде как в стадии принятия себя. Как он мог забыть об этом. Как же радостно на душе, кто бы знал, ей богу. Финальной точкой в этом сраном дне, когда Юра понял, что это реально его максимум всего — и терпения, и сил, стал случай, который нагрянул как-то слишком неожиданно. Всё утро, будучи максимально недовольным, Музыченко на репетиции продолжал ловить на себе взгляды Мустаева и раздражаться сильнее. Голова продолжала болеть, изредка ноя сильнее, а тело ломить от усталости, но при этом бессилия, и вот эти нервно-сердитые взгляды от директора напрягали, заставляя еще глубже зарываться в состояние амёбы. Юра и так уже третьи сутки с ним жил, привыкая потихоньку, что теперь это надолго, а теперь еще и Даня вообще не скрывает того, что он вообще не рад сложившейся ситуации. Какой именно, Музыченко не знал. И именно поэтому, наглотавшись чужой обиды и кислой морды в подарок, на перерыве незамедлительно направился в сторону директора. Настроение у Юры в самый раз для таких разборок. Даня наверняка планировал выйти покурить и уже даже повернул к лестницам, но был остановлен Юрой достаточно бесцеремонно — рукой за край плеча. Как только скрипач схватился за парня, тот дернулся, моментально скривившись, заметив, в чей плен попал. — Чего тебе? — спрашивает Мустаев, устало вздохнув. В этом действии Музыченко будто через скол видит Пашу — такая же отрешенность, когда ты сучишься на кого-то. Стало еще более погано, — я курить. Давай попозже. — Ты заебал меня уже, — честно отвечает Юра, отцепившись от чужого плеча и засунув обе руки в карманы. Поза устрашающая и с явным напрягом — Даня моментально напрягается в ответ, нахмурившись, — ты уже второй день меня кислым лицом пилишь. Так что вопрос аналогичный — чего тебе? — скрипач шмыгает носом и подается вперед. Выглядит он со стороны наверняка, как какая-то гопота. Но никто не напрягается особо. Разговор они затеяли в самом углу зала, почти что у выхода, и мимо них постоянно кто-то таскался. Особо никто внимания не обращал — значит, подозрительной не выглядит. Но Музыченко и сейчас спиной чувствовал, как на них из-под сцены смотрит Анечка. Именно чувствовал — за последний месяц Юра очень хорошо научился понимать, когда ведьма на него смотрит, а когда просто видит. Это совсем разные вещи. От таких обвинений в лицо Даня мешкается, но взгляд не прячет — суживает глаза, и у Музыченко от этого аж злость к глотке подкатывает. И поэтому он решает говорить первым, не дожидаясь ответа на обвинения. — Это из-за Паши, да? — предполагает Юра, вскинув брови, и Мустаев хмурится еще сильнее. Скрипач явно угадал, в чем причина таких косых взглядов. Не нужно быть провидцем или гадалкой, чтобы связать такие простые вещи. Даня не просто тот самый «мимокрокодил», который решился влезть в их с Пашей разборки. Может быть, если бы Музыченко и не увидел бы Даню в квартире у друга, то вообще и не думал бы идти на какие-то разборки. А тут уже точно повод есть. Юра очень ощутимо чувствует, как его из его же отношений с Пашей кто-то вытесняет. А то «недопонимание», блять, или как это еще назвать можно, они делят напополам. Третьих лиц в нем быть не должно, — я уже второй день терплю твои взгляды. Я заебался, — Даня в ответ молчит, лишь смотрит въедливо и раздраженно. Слишком бесящие глаза, — что-то не устраивает? — Может быть, — поджимает тот губы, не отводя взгляд. Стойко выдерживает то, как Музыченко пытается напереть. — Очень зря. — С чего это вдруг? — Даня складывает руки на груди, и Юра буквально чувствует, как в этом действии он то ли пытается самозащититься, то ли наоборот показать, насколько он недоволен. Но это не требуется — всё и так на лице написано, — меня не устраивает твое отношение к Паше, — вот это номер, приехали. Музыченко огляделся по сторонам, чтобы убедиться, что уши никто не греет, и наткнулся на внимательный взгляд Ани, который уже практически кричал о том, что пора остановиться. — Как интересно, — Юра вновь повернул голову к Мустаеву. Раздражение начинало накатывать с удвоенной силой только от одного вида директора, — а какого хуя тебя это парит вообще? Тебе похуй должно быть. Я сам разберусь с Пашей по поводу наших отношений, но за внимательность спасибо, — едко отвечает Музыченко и видит, как мутнеет взгляд напротив. Даня тоже разозлился. И от этого скрипач чувствует себя окунутым в говно одиннадцать раз из десяти возможных. — Мне уже нельзя иметь своего мнения? — Нет, нельзя, — Юра мотает головой, — если это касается отношений двух людей, которые тебя вообще ебать не должны. Мы разберемся сами, ладно? Будь добр прекратить стрелять меня взглядом. — Ты ведешь себя отвратительно, — не сдерживается тот, снова поджав губы, — вертишь им и его чувствами, как тебе хочется. Совершенно не думаешь о других. — А обо мне кто-то когда-то думает? — Музыченко понимает, что если разговор продолжится в таком темпе, то он не сдержится. Даня вызывает уже не просто неприязнь — была бы возможность, Юра показал бы на действиях ему, как сильно ему это все не нравится. — Ну только ты сам, — ухмыляется Мустаев, разведя руками, — и, пожалуй, слишком много. Мир не вертится вокруг тебя. — Кто бы говорил! — Так я и говорю, — отвечает Даня злобно, раскрестив руки и закинув кисти обратно в карманы джинсов, — поэтому чисто дружеская просьба — отъебись от Паши. Хватит мотать ему нервы. Он такого явно не заслужил. — Давай, блять, мы сами разберемся, кому что мотать? — дружескую просьбу в ответ Мустаев не воспринимает адекватно — лишь закатывает глаза. И от этого у Юры ярость к горлу подкатывает, сжав так плотно, что даже дыхание спирает. — Давай без давай? — предлагает тот, ухмыльнувшись, — я тебе уже всё сказал, что думаю. Сам попросил. Ты и его заебал, и меня тоже. Так что давай прикрывай лавочку. Хватит уже. Действительно. Хватит. — Без проблем, — кивает Юра, сжав зубы, и едва сдерживается от дрожащих от злости нот в голосе. Даня напротив него насмешливо стоит и ждет, видимо, какого-то продолжения их непростого диалога. Но дожидается он только одного — кулака, впечатавшегося ему прямо в лицо.***
Юра поморщился от неприятного запаха сырого мяса, который источался даже через влажный целлофановый пакет, но заметив в миг посуровевший взгляд Анечки, вновь приложил злосчастный кусок под глаз. Тот же Юра, только из зеркала, смотрел не менее сурово, но всё равно как-то более грустно. Прямо как побитая собака. Немудрено — задет и глаз, и щека. Щека вообще пострадала капитально. Если с глазом Музыченко еще как-то сумел увернуться, что кулак Дани затронул кость только костяшкой, то со следующий удар стал роковым. Апперкот, что б его. Радует то, что Юра тоже Дане успел вмазать. Они почти вышли в равную по пизделовке. Музыченко бы не остановился — как только кулаком замахнулся, тут же перед глазами красная пелена разошлись, и он понял — ну это всё. Спасло только то, что они не одни были. Разняли их практически моментально. Юра не видел, кто оттаскивал разъяренного Мустаева, но точно помнил, что за его плечо схватилась Серговна. Может, уже после того, как их растащили, Музыченко не помнит, но с рукой ведьмы моментально стало спокойнее несмотря на то, что внутри еще плескалась злость. Ух, если бы не люди в зале, каких пиздюлей они бы отвесили друг другу! Давно пора было. Аж легче стало. По крайней мере, Юре точно. Мустаев навряд ли находится на седьмом небе от счастья от внезапного облегчения. Но и хуй бы с ним. Музыченко как-то не особо волнует, что он там в себе копит. Теперь он хотя бы раздражать перестал — на директора просто стало похуй. Наверное, так даже лучше, чем постоянно заводиться только от одного его недовольного взгляда. Юра зашипел, когда ведьма в очередной раз приложила смоченную вату к разъебанной щеке. То ли кожа у скрипача такая, то ли кулак у Мустаева, но простой с виду синячок уже через минут десять разросся на треть лица, а кожа треснула вместе с сосудами. Приятного, короче, мало. И выглядит тоже сомнительно. Юра смотрит на лицо с тоской и тяжело вздыхает. Благоухания мяса начинают опостылевать до тошноты. Лицо грустное и хмурое. Усталое. Недовольное. Но больше усталое. Музыченко шмыгает носом и облизывает сухие губы. Хотелось пить. Не зря, получается, пять литров сегодня с утра были куплены. Адреналин устаканился только почти вот-вот, эмоции тоже отпускать начали. Пиздец, въебать своему начальнику, по сути, ни за что. Или очень даже за что. Юра как-то уже не знает. — Что-то я уставший какой-то… — Боюсь, что это меньшая из проблем твоего лица, — Аня хмыкает и выкидывает в мусорку окровавленную ватку. — Ну и похуй, — не совсем. Юра как-то не сразу осознал, что в драку он влез именно с директором. Именно с Мустаевым. Уволить он его может в этот же день, стоит только захотеть. А повод, между прочим, имеется. Вот об этом как раз Музыченко и не подумал — вломил и гуляй. А теперь, когда эмоции покинули чат со всеми чемоданами, в дверь постучалась адекватность. Кажется, приключения только начинаются, — что с Мустаевым делать? — Аня невесело улыбается, оценив, как же Юре «похуй». — Пока не знаю. Он уехал. — Оскорбленная честь, — Музыченко убирает мерзкий кусок мяса от лица и морщится. Вода с него уже потихоньку накапала на руку. Замечательно. Теперь он еще и воняет будущей отбивной. Надо, кстати, взять на заметку. Смердит так, как будто этим можно отгонять не только потенциальных невест (и женихов, как выяснилось), а всякую нечисть. — Весело, конечно, — девушка мотает головой и отсаживается на диван позади Юры. Теперь Аня в зеркальной своей проекции стала чуть поменьше. Музыченко ощущал себя не в себе. Сидит перед зеркалом немного избитый, держит кусок мяса, смотрит на себя. Как-то всрато и совсем не адекватно. Наверное, мозг еще пока перезагружается после произошедшего. На деле-то всего минут двадцать-тридцать прошло после внезапного махача. Его Юра отрывками помнит — помнит, как бил, как ему прилетело в ответ. Как оттаскивать начали. Как Анечка его в гримерку почти что силой потащила — скрипач еще брыкался, все назад к Дане хотел. Не успокоился, пока ногой финальный хук не выдал бы. — Пиздец, — негромко говорит Юра сам себе и откладывает подтаявший кусок в сторону. Непонятно, откуда Аня взяла его вообще. Но помог он явно хорошо. Гигантский синяк, отекший со скулы на щеку, остановился в росте, а синева под глазом уменьшилась. Хотелось бы сказать, что «на глазах», но Юре как-то уже не до смеха. — Соглашусь, — Никитина кивнула, — как тебе это вообще, блять, в голову пришло? На Мустаева с кулаками налететь… — Ну, а хули он… — попытался оправдаться Юра, но как-то не очень получилось. Действительно, хули он, если первым ударил Музыченко, — такой… — Причина драки года! — девушка потихоньку начинала раздражаться. О нет. Только компоста на мозг сейчас не хватало. — Мне было неприятно. И обидно. — Когда тебе в следующий раз станет обидно — созови консилиум или на худой конец пресс-конференцию, — ответила Анечка ядовито, но устало. Видимо, ей самой неохота голову кому-то ебать. Хоть и хочется. Юра молча проглатывает её слова, чтобы не дать ругани новый виток и просто кивает. — Как думаешь, — начинает Музыченко и ловит на себе внимательный взгляд, — он меня уволит? — Никитина молчит некоторое время. Юру почти на куски раздирает от этого — он видит в её глазах немой вопрос к кому-то, кроме них двоих в этой комнате. И скрипач всё понимает сам. — Я не знаю, — честно отвечает ведьма и пожимает плечами, — мне бы хотелось, чтобы этого не случилось, само собой… — Но ты ничего не решаешь, — заканчивает Юра за неё с тяжким вздохом. — Я с ним поговорю. Как-нибудь, — добавляет Серговна не очень уверенно, задумавшись, а скрипач мотает головой. — Не надо, — просит он, — так будет честно. Пусть делает так, как сочтет нужным. Уволит — уволит. И хуй с ним. Нет — ну и тоже хуй с ним. Вообще похуй, — как, блять, благородно. — Заметно, — отвечает Анечка негромко, внимательно посмотрев на друга. Поискала что-то в его глазах несколько мгновений, а потом отвела взгляд. Юра уже ничего не говорит в ответ, а просто прикладывает к опухшему лицу отвратительно мокрый кусок мяса, поморщившись и от боли, и от неприятного чувства, что всё полетело в пизду только глубже, чем могло. И если хуже уже не станет, то почему бы не усугубить ситуацию еще сильнее?***
Юру одолевали какие-то флешбеки, но он всё равно был непоколебим. Отмечать потерю гетеросексуальности всё-таки решился. И именно поэтому стучался в Пашину дверь уже минут тридцать, если не более, и сдаваться не собирался. Медиум в своей съемной квартире тоже не уступал — Музыченко специально прислушивался, но не слышал ни шагов, ни звуков. То ли нет никого, то ли кто-то усиленно скрывается. Юра сдаваться не собирался и долбился, чередуя со звонками, все сильнее и сильнее. Дома наверняка только сам Паша — если была бы старушка-арендатор, то Юра бы уже летел на волшебном пендале до Кировского, но нет же. Стоит в продрогшей парадной на Чёрной речке и стучится в дверь ногами. Соседи, видимо, здесь слепые и глухие, раз не реагируют на подобный саботаж на лестничной клетке. И пусть молчат дальше. Юра устал настолько от этого навалившегося дерьма, что он чуть ли не впервые в жизни собственноручно идет проблемы свои решать. В прямом смысле этого слова — вон, дверь уже жалобно скрипеть начинает. Прекращает только тогда, когда обессиленный Музыченко присаживается на ледяную ступеньку, устало вздыхая и протягивая вперед ноги. Тяжел вечер, нечего сказать. И Личадеев, зараза, слышит же, что к нему почти что ОМОН влезть собирается, всё равно сидит тихо-тихо в норе, видимо, и надеется, что его это стороной обойдет. Обошло бы в любой другой день. Сегодня в Юре две бутылки «хугардена» по цене одной по акции из пятерки, поэтому он максимально настроен на подвиги. И не полез бы так настойчиво, будь бы это завтра или вчера. Сегодня уже было поздно что-то менять. За края терпения лилась уверенность в том, что без этого разговора — или хотя бы его попытки — жизни дальше не будет. Юра уже достаточно нарефлексировался. Вон, даже Мустаеву по ебалу дал. Интересно, знает ли Паша про это. Может, знает, именно поэтому усиленно делает вид, что с квартиры он съехал еще месяц назад. Вот только свет из балкона выдал медиума с потрохами — в его комнате горела лампа, и видно это было сквозь зашторенный балкон слишком отчетливо. Музыченко, засидевшись на ступеньках и одернув на себе куртку, замер, а после ударил себя по башке. И как он до этого раньше не додумался? И уже через минут пять, пытаясь согреть оледеневшие руки, Юра вновь стучался в дверь. Вот только уже не в входную, а балконную. За ней сквозь задернутые шторы пробивался свет — однозначно, Паша в комнате, сомнений нет, просто сидит и игнорирует Музыченко, который вроде как решился поговорить. Наверняка поздно — Паша ведь все уже сказал около театра вчера, что хотел, больше тем для разговоров не находилось. Но скрипачу было всё равно — либо сейчас, либо никогда. А оставлять это всё повисшим в воздухе — вообще не вариант. Именно поэтому Юра продолжался тыкаться в закрытые двери. И Музыченко бы реально поверил в то, что Паша там давно повесился — так долго он не реагировал. Может, в петлю залез или нож в горло воткнул, забыв свет потушить, мало ли, что там случится могло. Где-то в глубине души Юра продолжал верить и поэтому стучался, ожидая, что свет вот-вот всколыхнется. Так и случилось. Именно тогда, когда парню стало уже как-то ну слишком холодно для полуночных стояний на чужом балконе. Какое же счастье, что у Паши первый этаж. Скрипач наверняка бы не вскарабкался выше, даже если мог. Какой-то мужчина, лезущий по карнизу, явно опаснее того, кто дебоширит в парадной. Паша, хмурясь, открыл шторы еще через пару минут, когда Музыченко начало казаться, что он герой сюрреалистического фильма. Один он на этой планете со стеклом балконным дурацким и светом оттуда же. Но нет. Медиум всё-таки сдался. Не выдержала мистическая душа — то ли жалко стало, то ли за балконную дверь переживать стал, не его имущество всё-таки, а чужое, платить придется. От холода Юру уже совсем отпустило от хоть и небольшого количества пива, и поэтому он почти смело взглянул в лицо Паше, который появился за стеклом, поджав губы. Они молча смотрели друг на друга пару мгновений, как будто это «Elefan», а не балкон коммуналки на Чёрной речке. Паша сдался первым — осмотрел Юру с покрасневшими щеками и аккуратненько приоткрыл дверцу, впуская последние морозы в комнату. — Чего ты тут забыл? — спрашивает Личадеев совсем не ласково, а в ответ Музыченко лишь шмыгает носом, просунув оледеневшие руки в карманы. Юра настойчивый — и именно за этим он пришел сюда. То ли доказать в очередной раз, то ли до истины дойти уже, хоть и с кучей пересадок, — я тебе уже всё сказал. — Поговорить хочу, — оживает Юра, когда видит, как Паша подается назад, чтобы захлопнуть дверь и растворится в тепле своей небольшой комнаты, — правда надо. Ну вот надо. — Я не настолько интересный собеседник, — парирует медиум и грубо захлопывает дверь. Штору не задергивает, будто дразнит. Музыченко припадает к стеклу, видя кусочек комнаты. Знакомый шкаф, теплый свет и часть прикрытого зеркала. Паша, видимо, ушел на кровать свою, лишь бы Юру не видеть. Ну и пожалуйста. Юра упертый. Юру не остановят закрытые двери. Он уже ждал слишком долго — подождет еще. Он мог бы положить хуй на всё, но как-то со всех сторон приперло — и его жопа в опасности, и остальных около себя он всех рассорил. Надо хоть что-то латать, раз возможность есть. Дела уже наделаны, пора мосты за собой заново строить, пока кирпичей подвезли. Кто знает, когда захочется зажечь факел снова. Пашу хватает ненадолго. Юра усаживается на бортик, смахнув влагу, и сверлит взглядом видимый глазу кусок комнаты. Медиум несколько раз проходит там будто случайно, направляясь в шкафу, и мельком, само собой, глядит на балкон. Музыченко из принципа устраивается удобнее, кутаясь в куртку. И ждет. Паша скоро точно сдастся и пойдет на попятную. Непонятно, конечно, что раньше случится — смерть от переохлаждения или растопленное жалостью сердце. Юра очень надеется, что второе. Как-то легко он одет для последних зимне-весенних деньков. Днем было нормально, хоть и мокро, а вечером, как стемнело, подул ветер. Теперь только и оставалось, что зубами стучать и кисти растирать, надеясь, что Паша не чёрствый сухарь. Как оказывается, к «Трем корочкам» его не отнести, даже если захотеть. Личадеев мучительно, аки призрак, мотается по комнате туда-сюда, а потом всё-таки возвращается к балконной двери. Раздается скрип — и Юра рефлекторно тянется к теплу. Кажется, его всё-таки впускают. А пока не передумали — надо брать настойчивостью. — Мне стало тебя жалко, — кисло отвечает Паша, закрывая за Музыченко балконную дверь. Тот кивает, не слушая особо, и стягивает с ног ботинки. Поздно уже, конечно, всё равно натекло, на улице говно месить самая шик погода. Юра оставляет обувь, подтолкнув её ногой к батарее, и шмыгает, просунув руки в карманы, чтобы те тоже могли согреться. В комнате тепло и уютно, но Юра пока не верит своему счастью. Руки слишком замерзли, как и тело под курткой. Да и ноги, в принципе, тоже не в бане были. По-хорошему, надо бы в душ или хотя бы горячей водой ополоснуться. Музыченко как-то неуютно спрашивать разрешения, но, кажется, с Пашиным состоянием арбузной бахчи, он согласится на всё, стоит только немножко пнуть первый попавшийся арбуз. Паша, задернув шторы, сопит, пытаясь намекнуть на то, что он совсем недоволен обстоятельствами, застигнувшими врасплох, но Юра старается не обращать внимания. В комнате не особо, что поменялось — тёплый свет такой же, мебель на месте, зеркало под покрывальцем. На кровати, с уже другим пледом, накинутым сверху на явный одеяльный беспорядок, лежал Муха, внимательно поглядывая на Музыченко. Тот помнил, что в тот-самый-день-жизни он и коту неудобства доставил, поэтому перед ним тоже как-то стыдно. Животное, всё-таки, ему больно было. И Юра изо всех сил старается не думать о том, что Паше наверняка было еще больнее. — Чай мне сделаешь? — просит скрипач, шмыгнув носом, и слышит раздраженный фырк около. Да, Паша явно не рад сложившейся ситуации. — Нихуя я тебе не сделаю, — отвечает Личадеев гордо, отмирая, и направляется из комнаты прочь. Юра медлит, подвигав замерзшими пальцами на ногах, а потом пускается за ним. — Ну хоть водички налей, — Музыченко догоняет друга уже в коридоре. Паша мучительно стонет и оборачивается к явлению его квартиры. Ситуация не очень перспективная — медиум уже впустил Юру, будь он не ладен. Не начнет же он сейчас его выталкивать за дверь? Да даже если и начнет, Музыченко не дастся. Он уже оказался там, где надо было, уйти отсюда без наметок на восстановленный мост — верх глупости. В квартире явно теплее, чем на улице. Хоть погреться можно. — Чего тебе от меня надо? — устало спрашивает Личадеев, пропихивая руки в карманы домашних штанов. Юра только сейчас видит на его шее остатки красных пятен — совсем уже немного цвета осталось, явно проходят. Противопоставив простое и сложное, Музыченко вспомнил Мустаева у того дома. А потом вспомнил, что на тот момент тот уже был с шарфом. И не похожи пятна эти на засосы — слишком человечно. Пятипало. Хуево. — Чай, — кивает Юра и вновь шмыгает носом, одернув на себе куртку, — и поговорить, конечно же. Паша не отвечает. Он закатывает глаза и делает несколько шагов в кухне, и скрипач, естественно, плетется за ним. Увидев, что продрогший друг идет следом, медиум меняет направление, развернувшись, и идет к туалету. — Ты не денешься никуда от меня, — успокаивает его Музыченко, — я уже у тебя дома. Так что в твоих же интересах быстрее сделать мне горячий чай. Ну и себя на разговор, — Паша не реагирует. Он обходит друга и заходит в туалет, включив свет. Щелкает замок — Юра не успевает даже вперед податься и за ручку схватиться. Личадеев запер себя изнутри, чтобы его никто не трогал, — умно ты придумал, конечно. Все условия для жизни у тебя там есть. Долго ты там всё равно не просидишь, — в ответ раздается обиженное молчание. Юра фыркает, шмыгает носом, стягивая с себя куртку, и вешает её в коридоре около пальто Паши. Музыченко мнется, а после расправляет верхнюю одежду друга, которая как-то кривовато висела, и плетется назад в комнату. Там хотя бы батарея была. Юра терпеливо ждет, пока Паша созреет от туалетного утенка до гордого лебедя, и осматривает его комнату. Смотреть — не трогать, поэтому скрипач считает, что имеет полное право поглазеть на то, что лежит на видном месте. Первым делом парень захотел подлизаться к Мухе, но тот оказался весь в своего хозяина — от руки ушел, зашипев, и спрыгнул с налёжанного места. Кот, вильнув хвостом, нырнул под кровать, где наверняка было тепло, но пыльно, и затих там. Юра остался совсем один — от него попрятались все обитатели здешней квартиры. Музыченко переделал много дел — посидел на кровати, поправил сбившуюся подушку другу, проверил время на его телефоне (убедившись, что тот упорно слушал музыку до его прихода), поглядел на засыпающий Питерский район за балконным стеклом, переставил свои ботинки подальше от подсыхающей лужицы, погрел ноги о батарею и даже полистал учебник по «Истории русской литературы», который преспокойно лежал себе на пледе. Одиночество наскучило. Даже Муха храпеть под кроватью перестал, и Юра остался тет-а-тет с гудящей головой от мыслей. В какой-то момент времени щелкнул замок — Музыченко аж вздрогнул. От ничего не делания он устал и поэтому, усевшись на кровать, почти задремал. Паша появился на пороге комнаты не менее хмурый, чем до этого, и скрипач приветственно мотнул рукой. — Ты все еще здесь… — раздраженно и как-то обреченно прошептал тот и моментально вывалился в коридор. Юра себя ждать не заставил. И через секунд пятнадцать они уже сидели на кухне. Паша пытался сначала закрыть дверь и не впустить Музыченко, но тот оказался настойчивее. Да и замка на кухонной двери не было, преодолеть это препятствие не оказалось сложным занятием. В конце концов, стекла в самой двери тоже все еще не было. Если втянуть живот и затаить дыхание, то можно и через него попытаться пролезть. Но не пришлось — Паша вышел проигравшим. Кухню пришлось делить на двоих, как и обиду, затаенной с двух сторон баррикад. Юра торопливо уселся на стул, пока не выгнали, закинув ногу на ногу, и облокотился о стенку. Его немного морозило с улицы, но уже было чуть полегче. Клонило в сон, но не смертельно. От Паши же искрами отскакивало раздражение, скрипач это видел по напряженной спине и быстрым хаотичным действиям. Тот, удивительно, заливал что-то кипятком в кружке, и достал с верхней полки сахарницу. Видимо, чаю всё-таки быть. Юра аж заулыбался, усевшись поудобнее. — А где я буду спать? — спрашивает Музыченко, наблюдая за тем, как друг агрессивно размешивает сахар, грозясь разбить белоснежную кружку. Наглость города берет. И квартиры на Чёрной речке, — а то кровать у тебя односпальная. — Дома, — отвечает тот мрачно и убирает ложку в сторону. Мгновение — и тот разворачивается, прижавшись к столешнице, и делает крупный глоток. Кружку на стол не ставит. Видимо, чай предполагался совсем не Юре. — Ну, на полу, так на полу, — тот жмет плечами, — а мне чай не хочешь сделать? — Не хочу, — мотает тот головой и делает еще глоток, сёрбнув. Удивительный он человек, конечно. Или это сам Юра не менее удивительный — влез в чужую квартиру силой и права еще качает. Может, в какой-то другой момент жизни Паша и рад был такой настойчивости, но сейчас она здесь совсем не к месту. Юра, кстати, только сейчас замечает, что пьет Паша из белой кружки с надписью «Толик». Скрипач несколько раз думает о том, мог ли друг ему врать по поводу своего настоящего имени, а потом расширяет границы сознания хотя бы на всю квартиру на Чёрной речке. Никаких Толиков в ближайших квадратных метрах не наблюдалось. — Я сделаю сам, — пожимает плечами Музыченко и, с трудом поднявшись, занимает место рядом с Пашей у столешницы. Тот закатывает глаза, но в сторону не отходит — потягивает чай тихонько, смотря в пол. Юра сначала теряется, но понимает, что за ним осторожно и почти что незаметно наблюдают, поэтому упасть в грязь лицом нельзя. Что он, чай себе не сможет сделать, что ли? Да проще нет ничего. Музыченко осматривает стол и находит сразу несколько нужных ему вещей. Ближе к стенке стоит заварной чайничек с приоткрытой крышкой, а в сушке около раковины сразу несколько сухих кружек. Скрипач хватается за одну из них, ту, которая стоит ближе, и ставит около себя, а потом, протянув руку к чайнику, закрывает крышку и хватается за ручку. Как только жидкость полилась в кружку, Юра недоверчиво щурится и даже принюхивается. Паша около пытается скрыть улыбку за своей нахмуренностью, и поэтому выходит какая недобрая усмешка. — А это чё такое? — Музыченко оставляет чайник в сторону и подносит кружку ближе к лицу, чтобы понюхать еще раз. — Кислота лимонная, — жмет плечами тот и делает еще один глоток, пряча улыбку за кружкой, — я чайник чищу. Вчера налил еще. И, кстати говоря, чай я обычно из пакетиков пью, — Личадеев открывает ящик за ручку, который выдвигается прямо между ними. Там Юра видит сразу несколько упаковок с чаем, одна из которых открыта. Обычный чёрный. — Класс, — Юра поджимает губы и захлопывает ящик. Пить чай ему больше не хочется. Неудобно как-то получилось. Паша уже не сдерживает улыбки, все равно какой-то тоскливой, и Музыченко демонстративно выливает кислую жидкость в раковину. Споласкивает кружку и усаживается обратно за стол, чувствуя, что уровень неловкости между ними поднялся как минимум на несколько процентов, если не на десяток. Юра не считал, сколько они провели в молчании. Он терпеливо ждал. С Паши очень хорошо считывалось его состояние — метался он из стороны в сторону прилично так. Ничего не говорил, просто вздыхал и пил чай. Может быть, даже уже остывший, может, вовсе не вкусный. Просто давился им, чтобы деть себя хоть куда-то, создав иллюзию занятости. Допьет чай, подумает — и они обязательно поговорят друг с другом. Музыченко и не настаивает. Он и так уже достаточно серьезно вторгся в личное пространство, смешав все карты на столе обыденного выходного дня Паши, поэтому давить еще на что-либо не стоит. Личадеев и так не нервяке — по глазам видно, что он переживает что-то нехорошее внутри себя. Злится. Ругается. То ли на Юру, то ли на себя, то ли на жизнь. И Юре не так сложно подождать еще. Всё равно уже никуда не денется отсюда. Поэтому можно и помолчать, решиться на какой-то разговор, чтобы сдвинуть их отношения друг с другом в сторону спасительного «хотя бы общаться», а не бегать друг от друга. — Хер с тобой, — Паша не выдерживает. Чай был допит. Кружка полетела на столешницу. Медиум тяжело вздыхает, видимо, смиренно, и аккуратно приземляется на стул как раз напротив Юры, — чего тебе надо? Понял я уже, что поговорить, — Юра открывает рот, а потом закрывает. Он как-то не продумал, что именно сказать Паше. Вот вроде время было, пока они молчали сидели, но оно было потрачено на ёбаное самокопание без надежды на адекватные мысли. Между ними много хуйни произошло за последние несколько дней. Разгребать начнешь — трижды устанешь. Между ними вновь повисло неловкое молчание. Юра видел, как изменился в лице друг. Даже с чаем у столешницы он стоял с каким-то напором и раздражением. Задница коснулась стула — и тут уже усталость наружу полезла, прихватив с собой разочарование, — я не знаю, Юр, — медиум устало вздохнул и опустил голову на сложенные руки, — почему ты такой нахуй? — Музыченко не знал, почему он такой нахуй. И вряд ли бы смог узнать, даже если очень захотелось бы, — я попрощался с тобой, блять, — его голос из рук раздался очень гулко. Скрипач не знал, куда себя деть, поэтому лишь крепче в стул вжался. Он неловко себя чувствовал каждый раз, когда Паша свою подноготную вываливать начинал. Или хотя бы то, что его беспокоит. И то ли это Юра такой неправильный, что ему кажется, будто голова его неправильно на плечи посажена, то ли Паша просто выглядит как-то иначе, когда душу распахивать начинал. Или они оба самые настоящие статуи с приставленными чужими головами? Тогда это намного хуже, чем может показаться на первый взгляд, — почему, если я куда-то собираюсь уйти, везде на тебя натыкаюсь? За что, блять, мне это всё? — говорил это медиум без какого-либо отчаяния, но Юре становилось все более неловко. Беспокойство гнездилось под сердцем всё сильнее и сильнее, и поэтому скрипач понял, что пора остановить это первому. — Значит, надо так, — говорит Музыченко как-то невпопад и видит, как мутнеет взгляд у Паши, когда он поднимает, наконец, голову от рук. Пусто, темно и поглощающе — и Юра даже ежится, — я знаю, что я пиздецки виноват. Я сказал уже тысячу раз тебе это, наверное. И вместо того, чтобы строить мосты, я продолжаю закладывать стены, — Паша молчит. Смотрит на друга с ровным лицом и ждет чего-то, что заставит его почувствовать хоть что-нибудь. Юра не сразу всё заметил — кровать у него очень-очень мятая, наспех застеленная. На стуле около кровати вещи лежат — видимо, даже не стирает, а просто оставляет, в надежде это потом сделать. Кружки все сухие. Еды никакой нет ни на столе, ни около. Даже крошек нет никаких, только пыль местами. Кажется, не одного его на запчасти разбирало эти дни, — я знаю, что тебя это всё заебало. И я просто хочу закончить это всё. Всё. Совсем. У нас много вещей, которые нам надо обсудить. — Например? — в лоб спрашивает Паша тут же, и Юра сдает назад. Понимает, что тот прощупать почву пытается. И всё равно поступает не так, как должен был. Музыченко тяжело вздыхает и прячет глаза. Не знает, что ответить — стоит ли сразу выдавать в лоб всё, что на душе. И Паша, кажется, думает об этом же. И оказывается смелее, — все дороги приводят меня к тебе. На какую бы, блять, не пошел. — Может быть, дороги знают все лучше, чем ты сам, — кивает скрипач, чуть ухмыльнувшись. Личадеев напротив аж в лице меняется — явно еще хуже стало, чем было до этого. — И я не стану искать других дорог, — подводит тот итог как-то расстроено, и Юра не настроен спрашивать причину. То ли правда из-за строчек, то ли из-за сути всей ситуации. Паша затихает совсем и усаживается на стуле удобнее, привычно подмяв под себя ногу. Глядя на него, Музыченко вновь задумался над мыслями, что терзали его. И над тем, что Даня сказал ему сегодня днем. Может быть, знакомство с Юрой это какое-то в своем роде уникальное и удивительное путешествие-аттракцион, из которого ты слезешь здоровым и адекватным. Пашку он действительно заебал. Даже тем, что сейчас так бесцеремонно домой к нему ввалился. Медиум не то, чтобы недоволен — он явно расстроен и разочарован. Не поймешь его — то ли плохо от того, что Юра рядом, то ли плохо от того, что нет его. И это же самое страшное. Любой исход ситуации будет считаться на максимальный балл по шкале «отвратительности». Может, в конечном итоге эта тупая и стабильная боль поменяет в корне все приоритеты человеческие, кто её знает, но пока наметок на это не наблюдается. Есть только какое-то едкое разочарование. Но, может быть, это лучше, чем ничего. — Паш, — Юра набирался смелости уже достаточно. И теперь сказать это еще проще оказывается, чем приготовить тот самый чай, который он не смог. Личадеев устало поднимает голову и смотрит куда-то сквозь Музыченко. Вроде слушает, но со вселенской усталостью во всем своем существовании. Как обычно, в принципе, в последнее время. Юра не знает, зачем он так бестактно съехал с темы, когда Паша пытался что-то у него выведать. Но наверняка это будет лучше, чем постоянный треп ни о чем. Хоть как-то попытаться сдвинуть кривую их разговора к общему решению их проблем. Теперь это уже общие проблемы, судя по всему, — я человека убил, кажется… Паша никак не реагирует. Даже не кивает. Просто смотрит и всё, будто находясь совсем не здесь. — Понятно, — отвечает тот негромко только ради того, чтобы Юра не молчал и продолжал мысль, оборванную после четырех слов. И чтобы не было так тихо на кухне. Даже соседей не было слышно — а в коммуналке шум автоматически приобретает усиленное значение. — Только понятно? — Музыченко удивленно втягивает носом воздух. Как-то еще более гадко становится от того, что друг даже не сказал ничего. Ожидал, что ли… Или готовился. Или знал. Хуй его знает, — тебе похуй? — Стараюсь делать вид, — дергает тот головой и тяжко вздыхает. Юре почему-то казалось, что сидит он меж двух раскаленных плит. Жарко и пить хочется, а бежать некуда — плиты так плотно прижимаются. Только и остается, что лежать и корни пускать в землю с высунутым языком в ожидании хмурой погоды. И ебать Фемиду, судя по всему. — Спрашивать «что нам делать?» как-то глупо, да? — Музыченко даже глаза на друга поднимать стыдно. Смотреть-то смотрит, но как замечает, что Паша в ответ глядит, тут же взгляд прячет, — в больших масштабах, в смысле. — Это к Ане, — отвечает тот как-то мутно и откидывается на спинку стула, тяжело вздохнув. В этом вдохе Юре распознает всю невыраженную скорбь Паши — настолько тоскливо стало, что скрипачу моментально захотелось засобираться домой. Стены квартиры ощутимо стали на него давить с еще большей силой. Наверное, так и должно быть. На кухне по закону жанра обычно и случаются самые тяжелые разговоры. Именно здесь, где проводится достаточно большая часть времени жизни каждого человека. Какие-то значимые разговоры в жизни Музыченко случались как раз тут. Не так важно, на чьей именно кухне. Просто сам факт. На кухне просторно и уютно. А еще здесь есть окно — как раз можно открыть проветрить после и подышать, чтобы стало чуть полегче. Но Музыченко кажется, что сейчас хоть все окна в квартире открыть вместе с дверьми не поможет, сквозняк не заберет с собой то, что они сейчас делят и переживают на двоих. Юра видит, что Паша до сих пор отторгает его. На той самой разлинованной дорожке в десять шагов Личадеев прошел от силы два или три, не более, в то время как Музыченко уже готов прыгать на шестой, лишь бы расстояние сократить. Назад Паша не уходит, но и вперед не продвигается. Стоит немного осуждающе, думает так громко, что Юра как будто слышит, как шестеренки в башке вертятся. Молчание затягивалось. Неловкость подобралась к критической точке, и скрипач уже не знал, куда можно деть себя и свои трясущиеся ноги. Ступня, лежащая на другой ноге, выделывала брейк от волнения, и уже даже хвататься за нее было бесполезно. — А с лицом что? — задает вопрос Паша так внезапно, что Юра дергается. Голос друга в тишине раздался очень неожиданно и громко. И совсем не в тему. Музыченко как-то другого ожидал. Хотя бы ругательств. Паша же не такой совсем — он любит, когда громко, эмоций не сдерживает. Как и сам Юра, в принципе. А тут сидит, насупился, лишний раз вздыхает потише, чем мог быть. Нехорошо как-то. — Подрался, — отвечает скрипач чуть неуверенно. Трижды подумал, соврать или правду сказать. Но и так заврался уже. Наверняка медиум моментально за порог выставит, если поймет, что вся эта пиздобратия с ложью заново началась. Невербальные попытки выгнать уже были. — С кем? — С Мустаевым, — раз уже решился говорить правду, то рубить её надо до последнего лоскута. Паша в лице меняется. То ли он гений эрудиции, то ли просто умеет составлять простое и простое в сложное, но причину мордобоя, кажется, сумел понять самостоятельно. — Союз юмористов, блять, — недовольно вздыхает тот и втягивает носом воздух, будто желая сказать что-то еще. Но всё равно молчит. И Юра не торопит. Сердце топит то, что он даже не интересуется, цел ли Даня, что с ним вообще, где он. Может, Музыченко кандидат мастера спорта по вольной борьбе, и директор теперь отдыхает в травматологии городской больницы до лучших времен. Кто ж их двоих знает. Но нет. Паша всё равно молчит и ничего не спрашивает, переваривая всё то небольшое, что Юра ему высказал. Вроде бы разговор был короткий, но Музыченко даже на часы смотреть боялся. Явно не десять минут прошло, они уже засиделись. Может, даже метро уже не работает. Какие-то мысли наперед, конечно, но Юре проще думать об этом, чем о том, что происходит сейчас в голове у Личадеева. Если на два фронта разгоняться, то вообще наверняка повеситься можно будет, — ладно, — вздыхает Паша негромко. Сначала сидит еще несколько секунд, будто обдумывая что-то свое, а потом поднимается на ноги и делает шаг к ящикам. Он делает это с таким очевидным «всё», что Юра не знает, его сейчас под жопу из квартиры вышвырнут или же дадут спасительный второй шанс. Наверняка он будет чудом. И, может быть, сегодня как раз вечер именно для него. На шахматной доске их непростого разговора появляется новый интересный ход, — тебе чай чёрный или зелёный?