Portwave — Shadow Lady
Первое, что почувствовал Паша, как проснулся, — жуткое похмелье. Оно пока еще не было рядом, а только дружелюбно помахивало ручкой. Но Личадеев знал, что как только он позволит себе немного прийти в себя и расходиться, то оно тут же окажется под боком, приветствуя его максимально радушно. И этого он боялся невероятно просто. Внутренние часы подсказывали, что сейчас не более чем пять утра. Даже не светает еще. Зачем он проснулся так рано… Не спал почти. Голова кружится даже с закрытыми глазами — кажется, опьянение еще не ушло толком. Тело такое ватное, но при этом тяжелое. Пустая голова уже сейчас напоминает о том, что он пил водку и запивал её пивом прошлый вечер. Зря, дурак… Водка оказалась не самого лучшего качества — вечером он почти что душу себе выблевал, её остатки, точнее, и, скорее всего, продолжит и сейчас, как только поднимет голову от подушки. Есть план, который должен сработать безотказно. Закрыть глаза прямо сейчас и спать дальше, положив громадный болт на репетицию и может быть — даже выступление. Паша чувствует надвигающийся пиздец в состоянии настолько сильно, что даже готов на всё забить. Мустаев вряд ли уволит его, если тот надавит на жалость, а если и уволит, то медиум найдет себе работу получше. В таком состоянии ему точно плевать. Однозначно — он даже протрезвел не до конца. Надо укладываться поудобнее и засыпать. А еще можно помолиться. Вдруг полегчает. Если было бы на этом свете божество похмелья, то Личадеев бы хоть алтарь ему поставил — лишь бы не беспокоило оно его никогда. Паша подтягивает к себе ноги, натягивая простынь до подбородка, а потом хмурится. Неуютно. Какие-то холодные больно у него пятки. И странные — как будто в чем-то. В квартире холодно, конечно, но сейчас кожа явно какая-то не такая. Да и не только пятки. Странный шершавый холод переходил еще и на икры. Он забыл надеть носки из-за своего вечернего пьянства. Но вряд ли бы ноги отмерзли настолько даже без носков. Личадеев морщится и осторожно перебирает ногами под простыней. Как-то еще более неуютно. Это беспокоит его первые несколько минут, которые медиум не может заснуть, беспокоясь и страдая от накатывающей тошноты, и после он сдается. Парень приоткрывает глаза, чувствуя, как сухо во рту и с какой же силой боль стучит по вискам, и аккуратно усаживается на своей кровати. Действительно, за окном еще даже не светает. Он был прав. До рассвета часа два, наверное. Шторы парень из принципа не задергивает и поэтому видит в домах напротив пустоту. Все спят. Только одно какое-то окошко горит где-то посередине аналогичного пятиэтажного дома на Чёрной речке. Медиум тоскливо вздыхает и вновь ежится. Беспокойство с ног не уходит. Он, игнорируя легкую тошноту, подается вперед и аккуратно включает настольную лампу у кровати. Свет моментально режет глаза после щелчка, и Паша морщится, сжав веки. Через секунд десять отпускает, и он рывком сдирает с себя одеяло, чтобы встать и сходить хоть за какими-то носками. И замирает совсем. Ноги от пальцев до середины голени были в грязи. Чёрной — как будто уголь или мазут. Хоть бы нефть… Паша тупо смотрит на это несколько секунд и протирает глаза. Может, видит плохо? И он же пьяный всё еще. Мерещится, наверное. Картина настолько реальна, что медиум подтягивает к себе ноги и осторожно щипает себя под коленкой. Больно. Личадеев, пытаясь сосредоточиться и собрать вместе остатки сознания, опускает руку ниже и ковыряет грязь. Засохшая. Легко снимается, но оставляет после себя чёрные водянистые разводы. Грязь была налеплена так, будто парень топтался в этом болоте по колено, изредка вытаскивая и отряхивая ноги. Паша трет чистой рукой глаза еще раз и складывается сильнее, вновь сдирая с ног грязь. Она сыпется на белую простынь и наверняка пачкает её. Но медиум как-то за этим не следит. Он осторожно опускает ноги на пол, ставя их косолапо и боком. Грязь была почти что везде на ступнях, но если ставить стороной с мизинцем, то вроде ничего. Пол можно не пачкать. Личадеев поднимается на ноги полностью, ощущая, как голову моментально сжимает бетонными плитами. Тошнота подкатила к горлу. Состояние отвратительное — парень едва в вертикальном положении может удержаться. Но он пересиливает себя и медленно шлепает в ванную, пытаясь не оставлять за собой следов. В комнате оказывается душно. Парень игнорирует это и залезает в саму ванну, стараясь не рухнуть прямо там. Ноги у него дрожат, как и руки, и Паша осторожненько ухватывается за стенку рядом, свободную руку протягивая к душу. Медиум осматривает себя, и ему только хуже становится. Уснул он вчера почти цивильно — в трусах и толстовке. Почти что спальный набор. Грязь была почти везде. При ярком свете Личадеев только сейчас мог рассмотреть почти полностью. Грязь была на ногах, какие-то разводы от неё местами были на толстовке, на её рукавах. Паша задрал их до локтей — вроде бы чисто. Но одежда всё равно грязная. Не очень заметно из-за цвета толстовки, но всё равно рассмотреть можно, если захотеть. Личадеев включает воду, не стараясь над режимом подачи, и подставляет ноги под струи. Теплая. От неё развозит еще сильнее — так, что даже перед глазами всё плывет. Паша, подперев собой старую плиточную стенку в разводах и трещинах, пытается игнорировать позывы тошноты. Если он сейчас блевать будет, то вообще просто атас. Но плохо ему настолько, что он даже соображает плохо — мысли путаются, а голова, кажется, сейчас лопнет от натуги. Медиум выключает воду, шмыгнув носом, и некоторое время пялится на свои уже чистые ноги. И на грязную мутную воду у стока. Стекает потихоньку. Холодно. По ногам мурашки бегут. — У тебя всё в порядке? — это из-за двери раздается так внезапно, что Паша чуть душ не роняет. Нина Павловна тоже бодрствует в такой поздний час. Либо подслушивает, либо на отдых собирается. Медиум аккуратно наклоняется вперед, почти что падая на коленки, вешает душ на кран и вылезает из ванной, держась руками за бортик. Главное, не рухнуть прямо здесь. Разобьет голову или сломает себе что-нибудь. Уже ничего не покажется удивительным в этот странный день, — Пашенька? — Всё нормально, — ну объективно — услышав такое со стороны, аккордеонист бы уже кричал «Не верю» в ответ. В дверь поскреблись — настойчиво и упрямо. Старушка, кажется, тоже не поверила, и теперь очень жаждала убедиться лично, что у парня всё в норме. Паша собирает остаток сил и подается вперед, приоткрывая дверь на себя, — в коридоре действительно стояла сожительница, запахнувшись в шаль. Уже одетая явно не по-домашнему. И чемодан стоит у дверей. — Ты принимал душ? — Нина Павловна хочет посмотреть на медиума целиком, но он ей не дает — держит дверь так, чтобы доступна была только половина лица и половина груди с животом. Зрелище скудное, но сделать выводы о состоянии можно. Паша догадывался, как от него пахло перегаром, поэтому просто мысленно желал старушке сил. И чего-то еще. Сознание мутное, а тошнота всё еще в горле. Медиум кивнул, — прямо посреди ночи? — она удивленно распахивает глаза, как какое-то пресмыкающееся, а Личадеев решает, что либо сейчас, либо никогда. — Ну не посреди города же, — отвечает ей тот вяло и вываливается в коридор, тут же направляясь к себе в комнату самой ровной походкой из всех возможных. Оказавшись у себя, Паша плюхается на кровать, оставив толстовку на полу и подтянув к себе мокрые ноги, и натягивает одеяло. Как же холодно и хуево. Надо приводить голову в порядок и думать над тем, что же произошло. Откуда грязь? В квартире чисто. Пол чистый. На балкон дверь вроде как закрыта. Закрывал ночью, как подышать выходил. Да и Паша не идиот, он вряд ли бы даже в таком состоянии прыгнул с балкона ради веселья. На улице снег лежит по колено — вечером замело после солнечного дня, грязь еще поискать надо. Точно не улица. Откуда тогда? Вчера происходила какая-то поебота, от которой медиум сбежал, поджав хвост, решив накидаться до состояния ручки. И все. Дальше — ничего. Самое страшное — это что-то, что вчера, вероятно, прокралось в квартиру, попыталось прокрасться (как ужасно звучит…) и в него самого. Ничего не вышло. То ли дело в алкоголе, который спас его от непрошеного покушения на свою жизнь, то ли что-то еще. Но грязь на теле — это что-то новенькое. Личадеева зазнобило то ли от холода, то ли от похмелья. Он завернулся в одеяло и вслушался в звуки квартиры. Нина Павловна ходила по ней явно недовольная, бурча что-то себе под нос и собирая оставшиеся вещи. Паша тянется к телефону и дрожащей рукой смотрит уведомления. От Юры. Надо написать ему что-то. Господи, как стыдно… Такой хуйни наплел ему ночью, что теперь от этого не отмыться так просто, как получилось бы — от грязи в ванной. Надо меньше пить. Или бросать совсем. Плохо ему настолько, что к алкоголю парень вообще притрагиваться не хочет. Рвотный рефлекс тут же подступает ко рту, но тот его игнорирует, заворачиваясь в одеяло сильнее. Надо терпеть. Наблюется еще сегодня. Медиум устало вздыхает, вновь сглатывая кислую слюну, и кладет телефон рядом с подушкой, закрывая глаза. Юре написал. Мустаеву написал. Похуй, что он скажет, но сегодня Паша вряд ли появится на работе. Даже не дойдет. Да уж, давно он не пил такой хуевой водки, да еще и с пивом. Как будто ему не девятнадцать, а тринадцать, и он пробует первый стакан сока с чайной ложкой чистого спирта в нём за гаражами, купив пузырёк в аптеке. Можно перевернуться на спину и умереть. Он наверняка будет блевать либо сейчас, либо через пару часов. Чего ждать? Пусть захлебнется в рвоте прямо сейчас, пока еще есть такая возможность. Но судьбу Паша не испытывает. Лишь сворачивается сильнее, кутаясь в одеяло, и закрывает глаза, чувствуя, как тело мелко подрагивает от холода.***
Юра никогда не питал особой любви к птицам, но в данный момент времени целиком и полностью разделял их состояние. Особенно — волнистого попугайчика. Волновался он не меньше. Сама птица, конечно, вряд ли испытывает свой эмоциональный диапазон, но на душе всё равно было как-то гаденько. Дела далеки от идеальных, но и не записаны в список худших даже карандашом. Уже что-то позитивное. Спалось сегодня ну просто отвратительно. Музыченко, когда смотрел на свое отражение, мечтал вернуться в вечер и не ложиться вовсе. Он был бы более целым, чем то, что он видит сейчас. До ужаса хотелось чего-то кислого. Лимона. Чая с лимоном. Но никаких лимонов у него дома и в помине нет, поэтому надо сжать зубы и терпеть, давясь безвкусным кофе. Встал он ну слишком поздно — так что очень возможно, что времени нет даже на это. Плохим было всё — и утро поганое, и метель за окном, и желание спать, и Паша, бросающий пить. Радовало только метро. В нем сегодня почему-то было слишком пусто. На «Технологическом институте» вагон даже не забился полностью, Юра мог спокойно стоять себе у дверей, вглядываясь в слишком радостные лица вокруг. Воскресное утро — явно не рабочее. Один он, хмурый, едет пахать в девять утра. Аня сегодня уехала по делам. Об этом она предупредила очень лаконично еще вчера вечером, когда мазала синяк Паши. Что конкретно случилось — Юра не разобрал. Кажется, у их театра опять начались какие-то проблемы с арендой, и поэтому ей надо ехать в какое-то далёкое БТИ, чтобы разбираться с документами. У неё тоже наверняка было невероятное утро, полное эмоций, — Музыченко в этом не сомневался. Он пишет ей короткую смску, когда ныряет с холода в тёплое помещение театра, одной рукой уже разматывая с шеи шарф, перед этим подтянув сумку с вещами на плечо посильнее. Паша все еще спал — отмокал после вчерашнего, поэтому сообщение прочитано не было. Дела становятся в разы хуже, когда в театре появляется Мустаев. Злой как чёрт. Как тысяча чертей. На улице мело с самого рассвета — приехал он, как собрат ледяной фигуры с какой-то зимней выставки на Выборгской. И прибыл к половине десятого утра с таким кислым лицом, что Юра моментально забыл о том, что ему хотелось чая с лимоном. Доза уже получена. Помимо кислого лица в арсенале у директора были еще и плохие новости. Он еще с порога репетиционного решил о них поведать всем присутствующим. — Паши сегодня не будет, — Даня оперся об косяк, доставая из кармана пуховика телефон. В помещении моментально стало тихо, а Юра молча охуел, приподняв брови. Допился. Нет, аккордеониста в коллективе никто толком и не знает все еще, он как-то всегда маячит на заднем плане, ни с кем и не общаясь почти, но суть его заявления, скорее всего, не в этом, — есть у кого-нибудь желание подменить? Или каким-то образом заменить? — Ты предлагаешь нам за восемь часов научиться играть на аккордеоне? — раздалось насмешливо-усталое из какого-то угла — Музыченко даже не смотрел. Он не отрывал взгляда от не менее усталого Дани. Надо же, этот кто-то даже знает, что некто по имени Паша играет на аккордеоне. Уже прогресс. — Я вам ничего не предлагаю, — Мустаев развел руками — скрипач даже на расстоянии от двери чувствовал его раздражение в каждом движении, в каждом звуке. Осуждать его было сложно, хоть и хотелось. Ему в первую очередь прилетит за это от начальства, когда оно об этом узнает, — это вы мне должны что-то предложить. Играть ни на чем не надо, — в помещении тут же поднялся гул, но парень вздохнул, уложив голову на косяк и сжав зубы, — плана у нас нет, — он повышает голос, — и не будет. Будет импровизация. Или что-то, что вы надумаете за эту половину дня. Заменяем номер на очередной слом четвертой стены. Вы и так это делаете постоянно, — Мустаев тоскливо вздыхает вновь, отлипая от косяка, — вопросы есть? — Вопросов нет, — раздается ответ от какой-то девушки, сидящей напротив Юры, но Музыченко всё равно на неё не смотрит, думая уже о своём. Чтобы Паша не вышел на работу… Это серьёзный повод. Один раз, когда в том году только пришел декабрь, Личадеев явился на репетицию больной вдрызг, после перезаражав всех остальных. Но всё равно всё отыграл. Юра и его не осуждал — знал, насколько это всё серьезно, но как раз-таки Паша мог себе позволить не прийти. Маловато звание. Вот только при одном условии — если сообщится об этом не в день самого выступления. Причина злости Дани ясна, как вчерашний солнечный день. Скорее всего, Паша уже получил свою порцию ласковых слов за то, что он подводит весь коллектив. Но если Личадеев и правда не пришел, то дела наверняка плохи, и на ругань ему абсолютно плевать. Юра вздыхает и достает телефон из кармана, бегло обведя помещение взглядом. В нём уже крайне небольшая компания, меньше дюжины, стала обсуждать, чем же можно заменить несчастные три минуты игры на аккордеоне в какой-то дурацкой сценке без слов. Музыченко не собирается в этом участвовать. Юра, 10:02 Я смотрю, братан, тебе совсем что-то плоховато… тут Мустаев злой, как пять овчарок. не советую его злить еще больше! как себя чувствуешь? похмелос, да? Парень смотрел в экран в упор еще около минуты, ловя не меняющееся «не в сети», а потом убрал телефон обратно в карман, откидывая голову на зеркало позади. Закрыл глаза, чтобы потолочный свет не так сильно резал веки. Он все еще волновался. Волновался от неизвестности, волновался за Пашку. Тот, может, действительно поприветствовал белку в своей квартире, а не какую-то чертовщину, но легче от этого не становилось. Надо… Надо посоветоваться с Анечкой. Вот только она уехала еще рано утром и должна была вернуться явно не в ближайшее время. Телефон был недоступен. Как обычно — едет куда-то с разряженным телефоном, выключает его, чтобы тот не садился, а потом удивляется, откуда у неё сто три пропущенных. Ведьма была невероятно организована по своей натуре, но эта привычка Юру бесила до невозможности. И ничего она с собой поделать не могла. Музыченко даже на всякий случай вновь достал телефон и заглянул в диалог. Сообщение Ане о том, что им надо поговорить, даже не доставлено. Супер. От Паши тоже глухо. Как будто все на дно залегли. Жизнь на ощутимой паузе, не иначе. Им с Аней действительно надо поговорить. И о медиуме, и просто о своём. Но одна мысль об этом Юру пугала почти что до моментально взмокшей спины. Его устраивала его личная суперпозиция в отношениях с ведьмой — и нашим, и вашим, так сказать. Это стало частью его жизни, чем-то своим и родным. С Никитиной ему комфортно. А как шагнуть туда, где комфортно не будет? Может, Музыченко заврался перед собой слишком сильно, но с этим точно хотел покончить… Как-нибудь… Когда настанет время. Волнительно — до пизды, но руки ни на что не поднимаются. Опустились — и всё, хоть за верёвки тяни. Юра вздохнул от тяжести своих мыслей и обвел светлое помещение хмурым взглядом. Ничего не изменилось особо. Всё еще разбираются, что делать, как быть. Всё осталось стабильным. Музыченко вновь машинально проверяет телефон — там тоже ничего нового не прибавилось. Даже как-то неприятно. Он будто совершенно один в этой несчастной комнате, в которой он в очередной раз задумался о своем пожирающем одиночестве. Есть ли у него кто-то еще? Интересно. Все, кто есть, либо не отвечают, либо вовсе не здесь. Очень здорово, дайте еще немного такой хуйни, от которой колпак утечет окончательно. Юра бездумно смотрит в телефон, а потом, включив режим энергосбережения, кладет в карман, надеясь, что больше в него не полезет. Надо отвлечься на какие-то другие проблемы, пока не стало совсем плохо. Какое-то внутреннее предчувствие проводило внутри очередной пикет с растянутыми флагами. Сука, блять, волшебники ссаные! Как же всё было хорошо до их появления в его жизни! Никакого чутья внутреннего, никаких вот этих постоянных переживаний, мистической хероты. Как легко жилось! Нет — надо было всё испортить лёгким движением руки с бутылкой казахского алкоголя. Или было бы еще хуже. Интересный вопрос, конечно. Юра мог сетовать на это до конца своих дней. Но сути дела это не меняло. И нытьем тут ну никак не помочь. Надо только принимать окружающую действительность за единственную подлинную и трезво оценивать всё вокруг. Хотя алкоголь бы не помешал… Ладно. Что у них на сегодняшний день, помимо этого уже никому не сдавшегося выступления? За ними шлейфом тянется пиздец со всеми этими убийствами. После смерти Сони и той ночи, когда Паша заявил, что ничего не окончилось (как удивительно!), всё подозрительно затихло. Ничего не приходит ни во снах, ни в образах, ни в предчувствиях. Медиум вообще в запой ушел, судя по всему, а Анечка ни в чем не признается. Единственные скоты, кто может что-то знать, — все отмалчиваются! Либо просто реально не знают. Никитина была недовольна тем, что всё совсем пропало с горизонтов. Если раньше было что-то эфемерное и недоступное, которое намекало на то, что они вертятся в прокисшей от молока каше, то теперь всё было совсем нормально. Сон Паши и дичь в квартире, когда медиум путешествовал, — последние всплески паранормальной активности. А Музыченко устал ждать. Устал жить с мыслью, что его может что-то поджидать за углом, помимо карманника. Пусть грабит — не страшно. Пусть режет — тоже можно пережить, невелика потеря будет. А вот мистики стоило бояться. Может, это что-то на подсознательном уровне, но Юра не относился к этому как к банальной своей кончине. Это что-то страшное и неизведанное. Жить без мысли об этом было просто. А что будет после? Ну, когда он умрет. Вон, например, с Игорем удалось поговорить. И во снах тот иногда к Пашке приходит. Скрипач тоже так сможет? Есть, правда, «но» одно. Не к кому ему во сны приходить. И говорить тоже будет не с кем. А еще Музыченко достоин самого горячего котла в аду, если таковой имеется, — за всё то, за что он себя ненавидит. Что еще на повестке дня? У Личадеева тоже начались какие-то проблемы. И либо он просто поздоровался с одним из представителей млекопитающих, готовясь в будущем нанести белкам встречный визит, либо пиздец. Реально пиздец — теперь у него пошло что-то из серии «невероятно, но факт». На сообщения Паша не отвечал. Ему, судя по всему, не очень хорошо, так что за бессмысленные назвоны в ответ он просто выкинет телефон с балкона в снег. Надо просто подождать, когда ему станет лучше, а потом наведаться с осмотром. Может, даже сегодня вечером. И ведьме всё рассказать надо. И как-то отпечаток этот странный выводить. Хоть марганцовку лей — да не татуировка, только хуже станет. И с татуировкой тоже стало бы хуже. Короче, ситуация у них априори не самая лучшая. И не могла таковой быть с самого начала, чего уж там. Паша очнулся после полудня. Юра же к этому времени успел целую вечность проторчать на репетиции, большинство времени не отлипая от своего отражения напротив. Хотелось лечь и лежать, впитывая в себя все вокруг, как губка. А после — отжать себя хорошенько, чтобы вновь стать чистеньким и пустым. Лишь бы — лишь бы! Но судьба имела на него другие планы. Может, и просто имела — непонятно. Мустаев тоже немножко откис к двум часам дня, но подходить к нему лишний раз Музыченко всё равно бы не рискнул. У их директора такие моменты бывают редко. Чаще всего он как пиявка достающая, творит полнейший пиздец вокруг, горит глазами и жопой только в хорошем смысле. А иногда бывает и таким — понурым и разозленным. Да, редко, но бывает. Как бы Юра иногда ни уставал от него, в такие моменты полностью понимал и чувствовал родство между ними как никогда раньше. Даже сам Дарвин в своей теории не закладывал столько родства, сколько скрипач ощущал в такие моменты. Но подходить к Дане и как-то успокаивать — не его стиль. Да и Мустаев сам не такой. Если захочет — сам пожалуется. А раз сидит отдельно от всех, молча следя за процессом, значит, так надо. Притронулся Юра к телефону только как раз после двух часов дня, когда вернулся из курилки после часового перерыва на обед. Ответить на сообщение медиума не успел — и у него было много времени, чтобы подумать над обратной связью. Медиум-хуедиум, 14:24 да, адское я в порядке, все хорошо Юра, 15:58 о, живой хотя бы как настрой? Медиум-хуедиум, 16:12 сдохнуть как можно скорее Юра, 16:34 держись! ешь суп, пей воду, дрочи и спи. лучше лекарства еще не придумали Медиум-хуедиум, 16:48 угу Юра, 17:01 ты мне ночью писал еще про то, что в твоей квартире блабла и что-то еще объяснишься? Медиум-хуедиум, 17:03 всё в порядке. я просто был бухой мне много чего мерещилось Юра, 17:24 точно? Медиум-хуедиум, 17:26 ага На этом разговор оборвался. Юра не знал, что спросить еще, а Паша как-то не особо настаивал на переписке. Вроде бы у того всё окей… Ну, он так говорит. Хотя Личадеев — дурак. Юра понял уже, что тот скорее захлебнется тоской своей зеленой, чем расскажет все, что его беспокоит. Всё надо клещами тянуть. Но при этом медиум имеет поразительную для себя жалость — что тот вроде бы тоже не особо любит. Пожалеть, как щеночка, всё равно хотелось, Музыченко не мог ничего с этим поделать. Взгляд у того был больно забитый, даже если жизнь была прекрасна. Ну лицо у него такое. Ну человек он такой. Не поделаешь ничего. Аня приезжает почти что к концерту. Её голос Юра слышит, когда Вадик заканчивает с его банальным двухминутным гримом, и теперь они оба уткнулись в телефоны, уже обсудив все насущные темы. Музыченко, тут же попрощавшись с другом, кидается в коридор. Ему не могло показаться — это точно была Никитина. Вот её голос он точно не перепутает ни с чьим другим. До выхода на сцену у него есть буквально пара минут. Он уже давным-давно должен был тусоваться за кулисами. Но там Юра всегда волнуется. По-особому. Поэтому старается подходить в самую последнюю минуту, не тратя время на какие-то бессмысленные действия-ритуалы у сцены, подпитываясь волнением от тревоги других. Невозможно не переживать. Это как раз-таки очень плохо, если тебе не страшно перед любым выходом на сцену. Так что в такие моменты скрипач понимал, что действует он достаточно верно для своего шаткого положения. Юра догоняет Анечку у самого поворота к отдаленной части театра, где и располагался её кабинет. Девушка поворачивается в самый последний момент, либо почувствовав, либо услышав топот за собой, и почти что встречается со скрипачом носом к носу. Музыченко замирает на месте, сглотнув, и решает сходу почти что рассказать всё то, что беспокоит. Его утреннее сообщение так прочитано и не было. Кажется, у Серговны всё-таки сел телефон, а зарядка осталась отдыхать дома на столе. Иначе Юра не может объяснить, почему девушка не отвечала. Выглядела она не очень. Никакими экстрасенсорными способностями скрипач не обладал, но мог почувствовать даже так, что Никитина перед ним злая и уставшая. Уехала она рано утром, а вернулась только сейчас — к семи вечера. И, видимо, это что-то было зря. Об этом надо тоже будет у неё узнать, чтобы не выглядеть совсем бестактным, бесчувственным мужланом. Анечка обычно тоже не стремится всё выкладывать, когда у неё спрашиваешь. И сейчас, скорее всего, тоже свернет тему — не просто же так Юра несся за ней, повернув не к сцене, а к её траектории пути. — То есть, блять, у нас всё как всегда. Всё плохо даже здесь, — Аня устало вздыхает, опираясь спиной на стенку, когда скрипач ей рассказывает всё, что счел важным, — и про алкоголь, и про переписку. Юра моментально чувствует себя пристыженным, как какой-то школьник, которого спалили в туалете с сигаретой. Он вроде бы ни в чем не виноват совсем, но всё равно чувствует сильнейшую вину ни за что. Или за что. Не сказал раньше, умолчал. Ведь мог же прям ночью написать ведьме, объяснить ситуацию. В самом идеальном случае — поехать к самому Паше, чтобы со всем разобраться. Но нет же, понадеялся на авось, отправил спать. И что там вообще происходит — неясно. На связь вроде выходит, но что-то как-то не совсем по теме. Подозрительно, — и почему ты молчал? — Потому что я долбоеб, — Юра разводит руками. Картина, конечно, просто библейская. До выхода на сцену у него уже минуты три, если не меньше. Грим от волнения сейчас потечет, в костюме жарко, а они стоят в отдаленном коридоре и выясняют отношения. Музыченко виноват — проебался снова, сам урезал себе время, когда не написал сразу еще ночью. Если бы он мог… — я не знаю, что сказать тебе еще. Паша мне днём написал, что у него всё хорошо. — И ты поверил? — ведьма раздраженно оторвалась от стены, складывая руки на груди, — очень здорово, Юр! — Я не знал! — оправдывается скрипач, стараясь не повышать голос. Их разговор, скорее всего, будет слышен, если кто-то подойдет из-за поворота, так что надо быть осторожнее, — я реально думал, что это пьяный бред. Точнее, не совсем, конечно, но всё-таки, — Юра вздыхает и опирается одной рукой о стенку, сложив пальцы в кулак, чтобы не повредить гриф инструмента, — и этот нам плел каждый день, что у него все нормально. — У него нихуя нормального не бывает! — Аня смотрит на него исподлобья как-то слишком проницательно, и у Музыченко внутри всё екает. Нихуя нормального не бывает. Действительно… Аж грустно как-то. Это клеймо — ненормального — я оставил на себе навсегда. — Я правда не знал, — говорит Юра уже спокойнее, — проебался. И я. И он. Опять. Он не говорил ничего, а я не сказал сразу. Подумал, что у него реально все хорошо. И он даже сейчас так говорит. — Не удивляюсь, — девушка мотает головой и опускает взгляд в пол, — с такой хуйней на спине всё хорошо не бывает, — но, видимо, как её свести, она еще не знала. Сказала бы уже, наверное. — То есть ты думаешь, с ним что-то не в порядке? — Уже да, — девушка хмыкнула, — сложив воедино всё то, что ты мне рассказал, да. Рассказал ты мне мало, конечно… Да и он был пьян. Но вряд ли он бы стал что-то выдумывать, — она замолкает, а Юра терпеливо ждет какого-то продолжения, не имея желания верить в её слова, — ладно… — Анечка устало вновь приваливается к стенке и мельком смотрит на наручные часы, — после выступления поедем посмотреть, что там у него. Обязательно. Как закончим — меня ищи. Не знаю, когда я закончу, там запара пиздец с документами ебаными, — ведьма тоже приехала злая, поэтому спрашивать у неё про проблемы с арендатором не хотелось — она и так взвинчена. Не надо злить и так злое — станет только хуже. Чуть попозже. Всему свое время. — А адрес?.. — Музыченко машинально накрывает телефон во внутреннем кармане яркого пиджака. — Я ему напишу, — девушка кивает ему на продолжение коридора, — иди уже. Нам еще здесь облажаться не хватало. Юра тяжело вздыхает и, развернувшись от Ани, медленно плетется к сцене, крепче ухватив скрипку. Второй рукой он всё-таки выуживает телефон из кармана, тут же нажимая на кнопку блокировки. Надо хотя бы предупредить парня о предстоящем визите. И убедиться заодно в том, что у него всё окей. Не факт, конечно, что это так. Слова Анечки как-то встревожили Музыченко еще сильнее. Юра, 19:02 Мы после концерта с Аней к тебе приедем Как у тебя дела? я ушел. могу пропадать Медиум-хуедиум, 19:23 Это не к спеху, у меня всё заебись. Не торопитесь, ладно? всё в порядке Юра, 19:37 ты все еще уверен? Медиум-хуедиум, 19:43 не совсем точнее, нет, всё в порядке, но не прям полностью короче все более нормально хорошо, чем нормально плохо Юра, 20:03 хуя себе ты закрутил ладно, расскажешь при встрече, не насилуй телефон и мозг короче, мы приедем, всё чувствуешь себя как? Медиум-хуедиум, 20:05 да только в себя пришел. нормально Юра, 20:09 это отлично. твоя бабуля нас пустит? Медиум-хуедиум, 20:11, а она уехала, я один Юра, 20:15 вот как. Адрес свой Ане напиши Паша прочитал, но ничего не ответил. Про это Юра узнал получасом позже, когда концерт уже закончился. И как-то все завертелось достаточно быстро. Аня ему написала, что она задерживается за работой со сраной документацией, — еще часа полтора ей точно нужно. Ехать одному Музыченко как-то не хотелось, поэтому он с радостью позволил Вадику утащить себя на пьянку, обещая себе сорваться в ту же секунду, как Анечка напишет, что она закончила. Наверное, это будет только ближе к одиннадцати вечера — а к тому моменту можно успеть и накидаться, и протрезветь махом. Надо рвать момент. А что не допьет — с собой возьмет, чтобы опохмелить Пашу, которого уже вроде как отпустило. Хотя есть большая вероятность, что он даже смотреть на эту бутылку пива не захочет. Но попробовать всё равно стоит. Пил Юра в этот вечер в меру, постоянно поглядывая в телефон. Ожидал он хоть какого-то знака свыше. Хоть от аккордеониста, хоть от Серговны — лишь бы кто-то забрал его с этого порочного праздника жизни. Врать уже прилично пьяному Рулёву не хотелось. Тот был искренне счастлив от того, что друг наконец-то пьет вместе с ним после выступлений, как раньше. И Музыченко чувствовал себя мразью чуть меньше. Хоть кого-то он смог обрадовать в сегодняшний отвратительный день. Анечка пишет ему после одиннадцати — как раз тогда, когда пьянка постепенно подходила к концу. Юра чувствовал себя почти уверенно после третьей бутылки пива, как никогда раньше. Алкоголь был растянут на все эти несколько часов — Музыченко даже уже отвык так пить, наслаждаясь процессом, а не результатом. Увидев сообщение от Никитиной, он сумбурно прощается со всеми, даже от чувств чмокнув громадного Вадика куда-то в подбородок, а после вываливается в коридор. Юра даже про инструмент забывает — лежит грустный и одинокий в закрытой тёмной гримерке. Музыченко, спускаясь на первый этаж и попутно застегивая на себе куртку, мысленно пару раз обещает скрипке вернуться за ней завтра. Да и не так ей одиноко там — под столом стоит не менее грустный аккордеон, который совсем остался без внимания хозяина. Если задружатся, будет явно не скучно. На улице он обнаруживает, что Серговна оказалась быстрее. Машина, освещая заснеженную улицу теплым светом, уже прогревалась на противоположной стороне узкой улочки близ пустой остановки. Удачно она припарковалась, даже разворачиваться не придется. Юра хлопает по карману, проверяя наличие пачки сигарет, а после пишет Паше короткое смс со словами «мы едем». Читает он его в ту же секунду, как будто парень сидел и ждал с открытым приложением. Ответ поступает тоже почти моментально — «жду». Юра перебегает улицу, даже не глядя по сторонам и убирая телефон в карман, и оббегает машину с другой стороны, чтобы сесть спереди. В салоне оказывается тепло — и скрипач радуется, что опьянение у него не очень сильное. Он присаживается на сиденье и кивком здоровается с Аней, уткнувшейся в телефон. — Паша адрес кинул? — Ага, — та задумчиво кивает. — Долго ехать? — Юра усаживается удобнее и заученным движением продевает ремень до щелчка, укладывая его на грудь. И достает сигарету из пачки. Аня разрешает курить в салоне, хоть и ругаясь немного. Музыченко честно курит только в окно, стряхивая пепел только на улицу. Щелкает зажигалка. — Не поверишь — минут пятнадцать от силы, — Никитина делает то же самое и глядит в телефон — Юра видит в нем зеленую полоску навигатора, когда первый раз затягивается. Кажется, почти что по прямой. Паша говорил, что живет он достаточно близко, но чтобы так… От ближайшего метро прямо по курсу надо проехать еще часть пути до следующей станции — и они будут на месте. Машина неторопливо трогается с места, моргнув фарами. Снегопад закончился не так давно, и улицы теперь утопали. Или люди. И машины. Видимо, пробок на подъезде к нужному месту не избежать. Молчание в салоне затягивается, и Юра делает музыку на радио погромче, вытягивая руку с сигаретой чуть дальше в окно. Аня как-то не особо настроена на разговор — молча следит за дорогой, хмурясь, думая о чем-то своем. И Музыченко не знает, чем себя занять. Панель он рассмотрел, ноги свои — тоже. Больше смотреть не на что. Если только за стеклом на потихоньку засыпающий Петербург, конечно, на него можно смотреть всегда. Юра и смотрел был, если бы не чувствовал повисшее в воздухе напряжение. Такое сильное, что Музыченко не выдерживает через минуты четыре пути, когда почти половина расстояния была преодолена. Как и половина его сигареты. — Как дела? — вопрос, может, глупый, но начать диалог как-то надо. — Пока не родила, — отвечает Никитина не менее глупо и банально, едва заметно улыбнувшись. — Не смешно. — А я и не смеюсь, — хихикает Серговна, заметив, как Юра на соседнем сидении ощутимо напрягается, нахмурив брови, — а если более серьёзно, то бывало и лучше. А к чему вопрос? — Да я просто вижу, что ты расстроенная, — Музыченко вздыхает и расслабляется, когда ведьма съезжает с темы беременности. Для него это самый страшный кошмар. Почти… Есть один и пострашнее. Вот только это может случиться наяву, если сильно захотеть. А такого Юре точно не надо. — Я просто злая. Ты видишь сам, — девушка вздыхает, сжав руки на руле чуть крепче. Машина как-то не очень плавно затормозила на светофоре у Кантемировского моста. Юра, дернувшись, оглядывает набережную мельком и поворачивается к Анечке так, насколько ему позволяет ремень безопасности, — там столько хуйни навалилось. Мы вдвоем едва это всё разгребли. — С арендой проблемы? — Музыченко откидывается на кресло, вернув голову в нормальное положение. — Да не только, — Аня увеличивает скорость, бросив беглый взгляд в зеркало заднего вида, — в целом просто очень много проблем с документами, с трудоустройством. Приебались почему-то именно к нам, — она хмыкнула, — хотя у других организаций с этим чаще всего еще хуже. Короче, у нас всё как всегда. Даже говорить ничего не надо. — Ты вообще не обязана это всё делать, — Юра делает радио чуть тише. По нему играет какая-то заунывная песня из современных топ-листов. Скрипачу не импонирует такая музыка, но после тяжелого дня, когда к усталости примешан еще и алкоголь, она как жвачка для мозга. Жуешь себе спокойно, отдыхаешь от внешних раздражителей, покачиваешь головой в такт. — Не обязана, но делаю, — ведьма пожимает плечами и вновь тормозит на светофоре. Почему-то, блять, даже когда время стремится к полуночи, центр города в пробках, хоть и небольших. Окутаны тенями печали — будто бы мы в самом начале; Днями-ночами, днями-ночами — Возьми отдых завтра. И послезавтра, может. Побудь дома, отдохни, — предлагает Музыченко, когда машина заворачивает на съезд с моста, — ты, вон, даже навигатору доверилась, хотя можно было поехать короче и быстрее минут на пять, — Никитина моргает и вновь смотрит на навигатор, уменьшив масштаб карты пальцами, а после тихо ругается, — что-то ты совсем… — Я рассеянная пиздец сегодня, — признается Никитина и выкручивает руль вправо, оторвавшись от телефона. Она молчит несколько секунд, а потом кивает, — ты прав, наверное. Надо просто провести время в кровати за телевизором и едой, не думая ни о чем, — она ухмыляется и вновь тормозит. — Хорошо, — Юра даже рад. Девушка не то чтобы усталая, но потихоньку сдает позиции. Надо поберечь себя, пока не стало поздно, — а… — Музыченко делает паузу, потому что не может нормально сформулировать вопрос, — хочешь, приеду завтра вечером? — Аня смотрит на него крайне коротко и как-то безэмоционально — скрипач моментально чувствует себя неуютно. Вопрос вроде бы корректный, хоть и с подтекстом, но Юра ощущает себя так, будто его подловили на чем-то не очень хорошем. — Можно, — вновь кивает она наконец, отмерев после небольшой паузы, и увеличивает скорость, когда позади остается вестибюль «Черной речки». Больше Музыченко в диалог не рвался. Наговорились. Машина тормозит еще через минуты три, немного покружив по дворам спального района. Среди этих старых панелек сбоил даже навигатор. Юра засматривается, чувствуя какую-то тоску в груди. Привычная картина любого города Родины за пределами центра — ситуация такая и в Питере, и в Москве. Небольшой заснеженный сквер, пустой сейчас, старые обшарпанные панельки, цветы в ярких горшках на угловом балкончике дома, припудренные метелью машины, под которыми наверняка спят коты, спасающиеся от холода у прогретых двигателей, покачивающаяся от любого ветерка табличка-указатель «ул. Матроса Железняка» — и направо, и налево. Анечка проезжает угловой дом с мрачным двором с грязной детской площадкой и заворачивает в заснеженный двор у следующего. И Юре даже вглядываться не надо никуда, и медиуму писать — тоже. Паша уже сидел чуть подальше на бортике заборчика у парадной и курил, запахнувшись в пальто. Судя по голым ногам, только в пальто. И в тапках. Музыченко смотрит на Аню так же коротко, как и она — на него парой минут ранее, а потом отцепляет ремень, когда машина тормозит у нужной парадной. Личадеев не глядит на них толком — выбрасывает сигарету в снег и поднимается на ноги, сильнее запахнувшись в пальто, а после пропихнув красноватые руки в карманы.