Гарри Полш — Фиолетовый цветок t. A. T. u. — Show me love Элли на маковом поле — Любовь моя
Любовь моя всегда выходила мне боком, Сто шагов по болоту — необходима осторожность линий, Но оступаюсь и падаю в воду — Я всего лишь хотел, чтоб меня любили
Паша никогда не думал о том, что жизнь его скрутится в такой крендель. Даже в Выборге таких не делают! Анализировать всю свою тягомотину он пытался не раз. Выводы какие-то делать, искать виноватых и правых, извлекать опыт жизненный. И особо нельзя сказать, что у него это получалось. С самого детства у него все шло… Ну, не совсем так, как должно идти у нормальных людей. Ладно, может, и не прямо с самого детства. С осознанного возраста. Пашеньке восемь. После его дня рождения, когда мальчик учился еще во втором классе, отец в качестве подарка на праздник принес ему на выбор два инструмента. Ребёнку в таком возрасте мало что понятно и интересно, поэтому выбирает он по внешнему виду. Аккордеон казался намного симпатичнее старого баяна. Мальчика тут же отдают в музыкальную школу на несколько инструментов. Пашенька ничего не выбирал — его просто брали и отводили туда за руку, оставляли с преподавателями и остальными немногочисленными ребятами. Мальчик не спорил — ему всё нравилось. Пашеньке десять. У него нет друзей во дворе. Все дети почему-то шатаются от него и тычут пальцами, не принимая ни в одну дворовую игру. Им не хочется играть с ним ни в казаков-разбойников, ни в прятки, ни в войнушку. А именно в этом всём маленький Паша и нуждался. В школе у него были ребята-друзья — дружил одновременно со всеми. Но он еще не знал, что такое дружба ради выгоды, поэтому просто считал, что у него действительно есть настоящие товарищи. А вот во дворе с ним общаться отказывались. То ли дело в расовой принадлежности — хотя на своей улице он был такой не один, —то ли еще в чем-то. Слово «странный» Паша слышал регулярно. Когда шел маме за хлебом и молоком, когда выходил попинать мяч после школы, побегать за толстым дворовым котом, когда возвращался из музыкалки, когда собирался просто пообщаться с кем-то и обсудить что-то насущное детское. Ребёнок ищет проблему в себе, а не в дворовых ребятах, и закрывается от мира еще сильнее. Ну и пожалуйста. Ну и не нужно. Сам справится. У него есть любимые бабушка и папа. Отец часто берет с собой в свой театр, показывает кучу реквизита, в том числе и красочных кукол, которых Пашенька просто обожал, показывал закулисную жизнь, знакомил со своими коллегами. Вторым столбом жизни для мальчика была его бабушка. Воспоминаний о ней с того возраста осталось у него мало. Но Пашенька помнит, какие вкусные национальные баурсаки и менее национальные пироги с капустой она готовила. От бабушки всегда пахло любовью, старостью и выпечкой. Отец тещу не очень жаловал, но общаться никогда не запрещал. И именно с ней мальчик проводил половину своего свободного времени. — Вырастешь, Пашенька, великие дела творить будешь! — обещала она ему за столом, когда мальчик после музыкальной школы пил чай с конфетами и улыбался. За окном шумел ливень. Это Паша хорошо помнил. Она всегда рассказывала ему сказки про что-то мистическое и необычное. Мальчик был в восторге. После чаепития он обязательно благодарил бабушку, а потом доставал из-под стола тяжелый аккордеон, имея желание дать ей послушать то, чему его научили в музыкалке. Бабушке точно интересно. И никакие дворовые ребята ему не нужны. Бабушка всегда говорила, что они дураки и ничего не понимают. А на вопросы «почему я странный?» всегда молчала, либо давала уклончивый ответ. Паша не спорил — ему все нравилось. Он, наверное, какой-то неправильный. Другие дети совсем не такие. Пашке тринадцать. Возраст стал осознанным, и мальчик снимает с себя розовые очки. Если быть точнее, они слетают с него сами. Примерно с этих лет в его жизни начались еще большие странности. Мальчик первый раз сталкивается с понятием «фиктивной» дружбы. Большинству людей он нужен был только ради какой-то определенной цели. Как только Пашка стал старше, то примерно класса с пятого стал получать шишки. Его перевели в класс, где ему сразу не понравилось. Одноклассники были настроены достаточно враждебно. Причин Паша не видел, но, опять же, не спорил. Ему начинает казаться уже почти точно, что это он просто неправильный. Бракованный. Как иначе объяснить то, что происходит вокруг? Он даже по школьному коридору не может пройти молча — кто-то обязательно его задерет там сзади, крикнув что-то обидное. Все обязательно посмеются, а мальчик проглотит. Он же не такой. У них есть причины на такое обращение с ним. Иногда они портили его вещи, оскорбляли его и смеялись над ответами у доски. Но Паша глотал и это. Он выше этого. Не будет реагировать. Одним вечером Пашенька, плача перед зеркалом, прокалывает себе ухо иглой, найденной у мамы в косметичке. Ему давно хотелось такие же красивые серьги в уши, как у неё. Он тоже хочет быть симпатичным. Но мальчик не выдерживает. Слишком болезненная процедура. Он утирает слезы рукой и оставляет левое ухо в покое, а к правому даже не притрагивается. А после бежит к бабушке, чтобы похвастаться. Отца в городе не было — он еще полгода назад уехал на гастроли в Темиртау, ждать его точно придется нескоро. Бабушка восхищенно ахает и говорит, что мальчику обязательно пойдет такой прокол — он молодец, что решился это сделать. А еще через день она без повода дарит ему красивейшую золотую сережку-колечко, от которой ребёнок приходит в восторг. Он не знал, чем можно заполнить пустоту в мочке и боялся, что она зарастет. И придется колоть заново. — Не снимай, — она улыбается и целует довольного Пашу в лоб. Он и не собирается. Ему невероятно нравится, как круто он выглядит с этим в ухе, — тебе очень идет! — мальчик кивает. Он согласен. Ему невероятно идет. Окончательно Паша понимает, что он испорченный, летом. Именно тогда он первый раз влюбляется. И не как все вокруг. Одноклассники и одногодки уже давно не то что влюблялись— они трахались во всю. И влюбляется Паша не в девчонку из параллели, не в отличницу на год старше, а в парня во дворе из соседнего подъезда. И Паша не в шоке — Паша в ужасе. Никого вокруг с такой же проблемой нет. Он один. Один такой чокнутый и неправильный, который позволил себе влюбиться в человека своего пола. Так у них никто не делает. В век интернета Пашка знает, что это, как это называется, но ничего с собой поделать не может. Предательски краснеет каждый раз, когда видит своего возлюбленного из окна своей квартиры, молча наблюдает и улыбается, представляя самые незначительные мелочи. Ему бы так хотелось сходить с ним в кино, погулять после школы за ручку, как все остальные парочки, украдкой поцеловать, пока никто не видит. Но позволить он этого себе не может. Он такой здесь один. А тот самый красавчик-его любовь с какого-то дня начал постоянно таскать за собой какую-то девчонку азиатской внешности, целуя при каждой удобной возможности. Это разбивало маленькому Паше сердце. В окно он смотрел всё реже, а по двору проходил, не поднимая головы. Этой проблемой он не делился даже с бабушкой. Боялся. Она всегда его поддерживала во всем, но это было настолько личным, что Личадеев даже рта не распахивал на эту тему. Проводили они с ней много времени, особенно когда отец уехал, и почти все свободные минуты Пашка торчал у неё в квартире. Она его подсадила на всякие мистические рассказы про духов и призраков. Мальчик её слушал, широко раскрыв рот. Как продолжение сказок из детства, только в разы разнообразнее. Это всё было настолько интересно и невероятно, что он сам не мог удержаться от поисков чего-то паранормального. Бабушка отдает ему свой старую тетрадку-дневник в самом конце лета. В нем Паша находит невероятное множество захватывающих вещей. Дата на верхнем уголке — 1961 год. — А это всё правда? — спрашивает мальчик одним летним вечером перед первым осенним днем, делая глоток чая и листая старую тетрадь, — ну, призраки всякие. Тут методы борьбы какие-то… — Время покажет, — уклончиво отвечает бабушка и трепет внука по голове. Время позднее. Пора ложиться спать. Завтра на учёбу. Пашке четырнадцать. Странности продолжались. Настали те совсем не долгожданные школьные времена, когда он первый раз получил за то, что он просто существует. Получил не словесно, а физически. Личадеев их не ждал, но догадывался, что когда-нибудь они к нему придут. Рюкзак был изрезан ножом, почти все учебники разорваны на части. Карманные деньги забрали, как и запас пачек сигарет из бокового кармана. — Да давай уже, блять! — раздается крик прямо над ухом. Хлопает дверь. Паша сжимает губы от боли и протяжно мычит, пытаясь дергаться. Но выходит ровным счетом ничего. Его сжимают за волосы, как котенка. Больно. И в школьный туалет его затащили именно так — ухватив за отращенные до ушей пряди, сжимая их в кулаке так, что у мальчика моментально слезы к глазам подступали от натуги и боли в черепе. Одноклассник громко и матерно ругается, потому что Паша сопротивляется и не дает себя волочить по полу. Цепляется руками и ногами за стены, за дверь кабинки. Он понимает, что не хочет, блять, ну просто не хочет. Они уже стали старше и злее. До недавнего момента к нему не прикладывали никакой силы, травили только словами, хоть и очень обидными. Изменилось всё к середине восьмого класса, как-то очень резко и внезапно. Паша по привычке не дал списать контрольную по алгебре не потому, что не хотел, а потому, что сам не до конца всё знал. Но одноклассников это не останавливало. Он там что-то черкает, значит, решает и понимает, как всё делать. А давать копировать отказывается. И очень зря. Именно об этом думает Паша, вскрикивая, когда его прикладывают головой о дверь туалетной кабинки. Воняет просто пиздец — типичный школьный туалет. И про запах, кажется, обидчик тоже хочет что-то высказать. Остальная его «банда» замерла чуть подальше у окна и наблюдала за тем, что сейчас будет, — запашок тот еще, да? — ухмыляется одноклассник, а Паша кивает, усаживаясь на коленях удобнее. Кафель больно отпечатывался на коленях, там уже наверняка останутся синяки. Мальчик терпит, сжимая зубы. Отмазываться вряд ли есть смысл, только разозлит его. Уже поймали, надо делать, что говорят, — как смотришь на то, что мы тебя твоей светлой головой в унитаз макнем? — Личадеев отчаянно мотает головой и пытается вырваться из захвата, но ничего не выходит.Одноклассник только хохочет и окунает парня в туалет под крики за спиной. Паша их уже слышит отдаленно, когда втягивает носом вонючую воду. Тут же начинает кашлять, глотая дрянь еще сильнее, и мотать конечностями, лишь бы его пустили, но одноклассник сжимает еще и руки за спиной. К горлу подкатывает ком тошноты только тогда, когда мальчика возвращают в нормальное положение. Он кашляет от омерзения, сгибаясь пополам, — в глазах стоят слезы от удушающего запаха, — давай, давай, поблюй! Легче станет! Жрать потом это будешь! — тут же предупреждает обидчик, вызывая волну хохота у окна, и Паша сжимает зубы, глотая тошноту. Еще минуту назад он чувствовал себя безобидной овечкой в стаде волков, а сейчас ему хотелось раскрыть пасть и клацнуть клыками. Он разозлился. Эта фраза почему-то вывела его из себя просто невероятно сильно. Паша сжимает кулаки, чувствуя, как запястье плотно держит крепкая рука, а потом его снова окунают в грязную воду. В этот раз Личадеев оказался умнее и задержал дыхание, стараясь не блевать от брезгливости. Никогда еще, блять, в жизни он не шкварился сильнее, и запаха ужаснее он не чувствовал. Сквозь толщу воды он хоть и плохо, но слышит ругань одноклассников. Общались они на повышенных тонах на казахском, видимо, думая, что мальчик, изучая даже этот предмет в школе, языка разобрать не сможет. Умно, ничего не скажешь. Пашу снова выдергивают из воды, когда воздуха стало катастрофически не хватать, а желание вывернуться наизнанку маминым завтраком пришло вновь с удвоенной силой. Личадеев вновь кашляет и чувствует, как в его груди разрастается ненависть. Жуткая злоба к тому парню, который сейчас держит его за волосы, смотрит на это всё раскосыми глазами и не имеет ни каплю сочувствия. Ни любви, ни тоски, ни жалости. Паша дергает ногой и попадает ему прямо по колену. Одноклассник вопит и дергает мальчика за волосы — у того уже сил кричать не было, поэтому просто болезненно стонет, сжимая губы, — ахуел, что ль, блядь, совсем? — надо же, на русский перешел. Маты — сила языка! Личадеева тут же лицом впечатывают в кабинку. Больно. Нос. Ощущает он это слабо. Всё, что он чувствует, — злость. Она становится всё сильнее. Кулаки сжаты настолько, что побелели не сами костяшки, а почти все пальцы. Но и этого мальчик не чувствует. Слизывает кровь из носа с губ вместе с вонючей грязной водой из унитаза, дрожит от холода, от капель, падающих на кафель, и обнажает зубы, — у тебя яйца выросли, блять? — Паша первый раз за несколько школьных лет умудрился подать голос хотя бы таким слабым жестом. Обычно он все проглатывает—и обиду, и неприятные слова в свой адрес, — урод ты недоделанный, нахуй! — почему на эти крики никто не сбегается? Все делают вид, что это не их конфликт, и поэтому не влезают. Ужасно. Личадеев глотает ртом воздух, поперхнувшись им, и вновь сцепляет зубы. От злости у него звенит в ушах. Он хочет, чтобы это всё закончилось. Чтобы те, кто сейчас это делает, кто смотрит и наслаждается, получили по заслугам, чтобы все воздалось. Паша почти рычит, чувствуя металлический привкус крови и обиды на языке. Когда он открывает глаза, то видит, что вокруг все плывет. И ему кажется, что дело тут не в мокрых глазах. Рука одноклассника сжимается на его шее, перехватывая пальцами артерии с обеих боков. Мир утек моментально. Раздается мощнейший хлопок. Мальчик не испугался только потому, что мысленно был не здесь, а в ушах все еще звенело. Рука с волос и запястья тут же пропадает. Паша обессиленно падает на пол и хрипит, чувствуя, как его крупно трясет. Что это, блять, было? Где все? Туалет был абсолютно пуст. Никого. Может, это просто галлюцинации? Тогда кто его макал головой в унитаз? Личадеев, кашляя, на коленях выползает к раковинам и замирает. Дальше он проползти не сможет. Весь пол был усыпан мелким-мелким стеклом, разлетевшимся по всему туалету. Через несколько мгновений, когда Паша усаживается на задницу и зажимает пальцами разбитый нос, то обнаруживает, что это окно. Стекло от натуги потрескалось и попросту лопнуло, разорвавшись на мелкие части. В помещение задувал сквозняк. Мокрая от пота и воды белая рубашка вмиг стала ледяной на теле, вызвав табун мурашек. С волос все еще капало. Дверь туалета распахивается — на пороге замерла одна из учительниц биологии с этого этажа. Её вопросительный взгляд завис сначала на окне, а потом на окровавленном, мокром и дрожащем Паше. Тот ей ничего не ответил, потому что не знал сам. Паше пятнадцать. О случившемся в тот день, само собой, он рассказал своему самому близкому человеку — бабушке. Она выслушивает его внимательно, а потом тихо бормочет, что им надо серьёзно поговорить. Время пришло. С того самого разговора жизнь парня разделилась на «до» и «после». Реагировать на это нормально Личадеев первые минуты — и дни — не смог. Он слушал бабушку почти не дыша. Он ей верил всю свою жизнь. Она не могла врать сейчас, хоть и её рассказ звучал как огромная простыня бреда. Паша кивал и слушал, пытаясь переварить всю информацию. Кто бы мог подумать, что тот дневник женщины, исписанный про что-то потустороннее, написан не в качестве шутки, а ради самообороны. Самой настоящей, блять, самообороны. Чтобы уметь защищаться. И это всё не какой-то прикол, это всё существует на самом деле. Информация о том, что бабушка его — потомственная ведьма, воспринимается еще тяжелее. Паше кажется, что он спит. Глубоким сном забылся, может быть, даже алкогольным, и белка смогла достучаться даже туда. Но нет. Парень несколько раз до боли сжимал кулак и аккуратно щипал себя за ногу сквозь джинсы. Больно. Он не спит. К сожалению. Самым сложным открытием дня стало и то, почему Паша не совсем обычный. Обычно такие способности передаются через поколение в семье. Так и совпало. По линии мамы бабушка — ведьма, а внук её — медиум. Способности у него послабее, чем в старшем поколении, это тоже не удивление. Парень был не просто в шоке — он был в ахуе. Но этим всем бабушка и объяснила, почему же всю жизнь с Пашей было что-то не так. Даже дети, тыкающие в него пальцем во дворе его дома, тоже могут объясняться. Мелкие пиздюки даже без способностей могут чуять в остальных пиздюках что-то неладное. — Взрыв стекла, судя по твоему рассказу, — она наливала внуку чай, кутаясь в шаль. На Паше лица не было, — просто твой выброс энергии от злости. Такое бывает. Ты не умеешь контролировать себя и свои способности. А можешь ты многое, — бабушка присаживается к нему за стол и подставляет кружку, — уж поверь! — и улыбается. — Ты говорила мне, что я буду делать великие дела, — тихо отвечает Паша и насыпает в свой чай ложек пять сахар на глаз — без самой ложки, просто из сахарницы, — это… Боже, — материться в присутствии бабушки он не хочет, поэтому глотает мат и запивает его чаем, — это, блин, никакие не великие дела. Это же такая ответственность… — Это проклятие, — правильно подбирает за него слово бабушка, и у парня всё внутри падает, — самое настоящее. Твоя задача — просто принять то, что тебе дано, смириться и жить с этим, — женщина вздыхает. Паша молчит и пьет, даже не сёрбая. В маленькой квартирке, пропахшей легкими женскими духами и выпечкой, было тихо, — поверь, впереди тебя ждет еще много всего. Я давно ждала момента, чтобы всё тебе рассказать. Может, рановато, конечно, но всё же это уже случилось, — Личадеев по-прежнему молчит и пьет чай, смотря в стол, — Пашенька, послушай меня! — парень всё-таки отрывает взгляд из-за стола, — я понимаю, что это звучит дико, но никогда ничего не бойся. То, что пришло из потустороннего мира, всегда слабее тебя. Сильнее обычного человека, но слабее тебя. Ты далеко не обычный мальчик. — Это я уже понял, — вздыхает новоявленный медиум и залпом допивает чай. Как жить с этим? Непонятно. Но осознание как-то само уложилось через некоторое время, когда Паша приступил к некой практике. Ведьма рассказывает ему всё, что он должен знать. Серёжка в ухе — не просто украшение, а защита от потусторонних сил. Нагревается от сильного влияния потустороннего, оберегает от вторжения в жизнь сильной паранормальной активности. Это что-то типа замка на двери. Не открыв — не зайти. Медиумы — не ведьмы, они просто непаханое поле для любого вида нечисти. Особенно если медиум юн и неопытен. Каждый так и норовит проникнуть поглубже, забрав тело парня изнутри. Паша начинает потихоньку изучать всё то, о чем ему рассказали. Вызывает каких-то неопасных духов, пытается почувствовать себя и то, с чем он умеет работать. Сначала это всё делается под присмотром родственницы, но вскоре она, увидев, что внук замечательно контролирует себя сам, разрешает пуститься в вольное плавание. За грань ведьма ходить не разрешает, но парень всё равно пробует. Ничего особо и не получается, кроме как видеть какие-то косые тени и чувствовать холод, растекающийся по всему телу от пяток до мочек ушей. И источник тепла, застывший как раз на проколотой мочке. Личадеев мысленно обещает себе пробовать еще и еще, пока он не научится этому до конца. Раз уж ему это дано — надо пользоваться. На пятнадцатилетие бабушка дарит Паше нож — красивый, резной, с выгравированной надписью. Чтобы тот не забывал, кто он есть на самом деле. Оружие на самом деле Личадееву было нужно. И пальцы колоть для обрядов, и еще что-то свое резать, и в качестве самообороны. От подарка одни плюсы. Паше шестнадцать. Ему приходится пережить первую свою самую страшную потерю, которую он считает целиком и полностью своей виной. Он опять всё испортил. Он, блять, неправильный. Его любимая бабушка умерла в начале марта. Личадеев, ночевавший с ней в одной квартире, слишком поздно проснулся. По стенке она стучала, наверное, уже давно. Но когда он прибежал, то понял, что делать что-то бесполезно. Самый близкий человек для него умер на его же руках, когда он проклинал медленную работу скорой помощи. От безысходности. Он чувствовал, что это всё. Ничем не смог бы помочь. Никаких предпосылок к этому событию не было — бабушка просто себя неважно чувствовала в последние дни, никто и не думал, что закончится всё именно так. Паша редко плакал, но в те недели он выплакал всего себя от горя и отчаяния. В рюкзаке лежал нож, подаренный бабушкой, а в ухе на солнце блестела серьга. Они только напоминают об утрате и зубах боли где-то на сердце, с которыми Личадеев не мог справиться сам. Он вновь чувствовал себя самым одиноким на этом ёбаном свете — никто ему был не нужен. Из апатии его силой вытащили отец, временно вернувшийся в Алматы из-за смерти тещи — контракт у него почти закончился, и лучший друг, забивший тревогу, когда Паша вторую неделю не появлялся в школе. Красавчик по имени Лев, главный шутник класса и просто невероятно обаятельный парень. Личадеев считал его лучшим другим — единственным за всю жизнь, но где-то внутри понимал, что хуевая это какая-то дружба. На лучших друзей не дрочат. Если только друг, конечно, очень хороший, то можно, но это явно не тот случай. Лев появился в его жизни как-то совсем случайно. Столкнулись, сведенные судьбой, стали общаться, и обнаружили друг в друге что-то, что сошлось, как ключ-замок. Идеально вошло. Смеялись они до слёз, проводили всё свободное время вместе после школы, вместе бухали на чьих-то квартирах или в барах с более старшими товарищами. Паша во Льве нашел для себя все, что так давно искал. Крепкое дружеское плечо рядом, надежного товарища и интересного собеседника. И если бы не он, буквально за руку вытащивший Личадеева с кровати, кто знает, что было бы с Пашей. Лев вообще появился в его жизни как-то стремительно. И примерно также в ней и закрепился. Они вместе пили — и Паша пропадал. Они вместе готовили пиццу у того в квартире — и Паша опять пропадал. Они гуляли до самой темноты, не боясь ничего и никого,— Паша снова был не здесь. Он был влюблен практически до безумия. Если бы Лев сказал, что ему надо спрыгнуть с крыши, потому что так надо, Личадеев бы подумал, а потом всё равно прыгнул. Своё одиночество он топил в лучшем друге, понимая, что с каждым днем привязывается всё теснее и теснее. Отец тоже внес свою лепту. Остаток свободного времени медиум стал тратить на театр. Устроен он был туда уже официально, выступал в труппе отца, играл и наслаждался сценой. Музыкальную школу Паша заканчивал с ненавистью к аккордеону, но при этом всё равно не мог отказаться от этого инструмента. Слишком много их связывает. Как только парень немного оклемался от смерти бабушки, то крепко-накрепко решил завязать со всей мистикой. Он больше не пытался лезть ни за какую грань, никого не вызывал, ни с кем не игрался, ничего не выискивал. С него хватит. Со смертью бабушки чувство безопасности ушло. Паша остался один против всего паранормального — по ночам оно иногда окружало его кольцом ужаса. Парень вынужден был включать свет и не спать до рассвета. В тишине и темноте он никогда не один. На него всегда внимательно глядят из потаенных неосвещенных углов. От этих взглядов у Паши всё внутри стыло от лютого страха. Но он завязал. На нём сережка эта, будь она неладна. Он защищен. Ему просто так кажется. Всё у него будет хорошо. Из проблем оставался только красавчик Лев, от которого у Личадеева часто переворачивалось всё где-то под ребрами, свои постыдные чувства и предстоящие экзамены через год. Даже травля в школе прекратилась — кажется, в десятом классе у всех резко появились мозги. У Паши в том числе. Паше только недавно исполнилось семнадцать. Прошло чуть больше месяца после его дня рождения и буквально несколько дней с того, как он признался тому самому Льву во всём. Друг его не принял и повел себя крайне инфантильно. Глупо-глупо-глупо. Они ругались. Долго и шумно. В какой-то момент их ругани он, почти крича, не зная, как еще выразить своё возмущение, потребовал назад всю их дружбу — ему противно было знать конченного такого, как Пашу. Он требовательно протянул руку за деньгами — ему хотелось забрать всё, что было между ними, чтобы забыть про это. И за траты к дню рождению, и за помощь с домашкой, и за совместные походы в кино или в бары. Личадеев не спорил — швырнул в него рюкзаком с кошельком внутри. Пусть забирает всё, хуже уже не станет. Ему сказали всё, что он так боялся услышать от самого близкого человека после отца и бабушки. Лев выгреб всю мелочь и забрал несколько мятых купюр, спрятанных за проездным в большом кармане кошелька. Просто для того, чтобы всё обозначить — никакие деньги ему были совсем не нужны. Кошелек прилетел Паше в лицо, а потом и кулак. Но тоже достаточно лениво, снова для обозначения своего «проваливай», без особого желания что-то задеть. Красноватый след даже без крови остался на щеке, но больно Паше было не от этого. Был почти самый конец декабря, когда Личадееву первый раз аукнулась его открытость перед Львом. У него только все начало получаться в выпускном классе — он подтянул учёбу до хороших отметок, заполучил нормальные отношения в коллективе, начал заниматься в баскетбольной школьной команде перед районным чемпионатом. И всё было хорошо. Ровно до того момента, как эта самая команда, в основном состоящая из одноклассников, подкараулила его после тренировки. Бегал Паша достаточно неплохо. Удрать от четвертых нападавших из раздевалки мимо пустующего поста охраны ему удалось без потерь. Нагнали его уже за школьными воротами, когда парень почти что выдохся, перейдя на легкий бег. Погода для конца декабря была типичная — с тёмного облачного неба сыпал снег и дул ветер. Иногда задувал в рукава куртки, но проблемой это быть перестало достаточно быстро. Куртки на нём просто не стало. Как и телефона в его кармане. Как и пустого после Льва кошелька в рюкзаке. Когда со снятием верхней одежды было покончено, Паша понял, что ему сейчас придется пережить, и поэтому просто сжал зубы. Но всё равно болезненно заскулил, когда его лицом впечатали в железную сетку забора у каких-то пропитых гаражей. Проволока моментально впилась в щеки и лоб. Личадеев закрыл глаза и умолял, чтобы с ним сделали всё, что угодно, но не трогали рук — всё остальное для него не так важно. Удары посыпались одни за одним. Били по доступным местам — по спине, по бедрам, по плечам, замахивались и кулаками, и коленями, и локтями, от чего Паша, сжав зубы, мычал, но терпел, пряча кисть в кисти на животе. От локтей удары были самыми болезненными, парень чувствовал, как на теле наливаются синяки. Не очень сильные, конечно, но всё равно очень ощутимые. Били тоже как-то лениво, будто играясь. Личадеев не сопротивлялся, поэтому был не такой интересной мишенью. Проволока уже сильно впилась в кожу лица, оставив царапины, но Паша всё равно терпел, скуля сквозь губы. Надо бы помолчать. Может, поймут, что ему похер. Но звучит — помолчать — очень легко. А вот сделать сложно. После этого парня роняют на асфальт, забывая правило про избиение лежащих, и кто-то один пару раз кулаками проходится по лицу, в частности по носу, до тех пор, пока из ноздри не выкатилась капелька крови. Боль продолжала разливаться по телу —в районе ног и живота более сильная, но это было связано с тем, что остальные били по одним и тем же местам. В морозном воздухе запахло пеплом и жжёной кожей. Отвратительный запах. Личадееву было настолько всё равно, что он сначала не понял: паленым пахнет именно от него. Понял только тогда, когда услышал шипение и открыл глаза. Финальный аккорд сделал капитан их команды — он потушил сигарету о щеку избитого, ухмыляясь, а потом всё же отстранился. В свете фонаря в паре метров от них с такого ракурса он выглядел более чем устрашающе. Когда всё закончилось, Паша подтянулся на локтях и прижался к тому самому сетчатому забору спиной, подняв голову к небу. Сидел он в одиночестве на ледяном асфальте уже не пойми сколько. Он не считал и не запоминал, был в прострации. Выпавший снег был вытоптан и им, и избивающими. Но унывать не стоило — он продолжал падать с неба, смешиваясь с грязью от ботинок. Без порванной куртки было холодно. О её судьбе Паша не знал. Наверное, валяется уже где-то на помойке Бостандыкского района. Парень вытер с лица кровь, продолжая смотреть на небо. Проволока больно изрезала кожу, которую теперь еще и щипало от мороза. Адреналин отхлынул, оставив после себя какую-то пустоту. Но плакать совершенно не хотелось. И даже как-то нечем было. Даже если заставить себя — не получилось бы. Паша подтянул к себе истоптанный рюкзак и достал из заднего кармана мятую пачку сигарет. Все смялось и внутри, но курить можно было. Парень и курил. Смотрел на небо, ощущая слабый минус коленками, джинсы на которых тоже продрались. Свитер на теле грел. Хоть его не испортили. По небу плыли облака, а где-то между ними ему — избитому и одинокому — подмигивали звезды. Паше иногда было тяжело вдыхать, но не критично. Вроде бы не сломано ничего. — Эй, парень! — раздалось с характерным акцентом из-за какого-то гаража. Мелькнули фары. Парень даже головы не повернул. Смотрел в небо и продолжал курить, чувствуя, как ноет тело. Особенно ноги и поясница, — тебе плохо? Помочь? — Паша помотал головой и выдохнул дым. Помощь ему была не нужна. Сейчас докурит и медленно поплетется домой. Белый шум в голове напрягал, но, кажется, ничего особенного будто и не случилось. Или это пока так просто кажется, пока не прошло время. Но худшее было уже ясно. Медиум в очередной раз в свой жизни понял, что совершил ошибку. И теперь ничего уже не вернуть. Он вновь всё испортил. Паше все еще семнадцать. На улице весна — яркая и цветущая, приятно пахнущая и светлая. Майские грозы в этом году в Казахстане гремели со страшной силой. В школе его трогать практически перестали — просто делали вид, что никакого Павла с ними отродясь не училось. Одноклассников заботит сдача ЕГЭ уже меньше, чем через месяц, классный и широкий выпускной, репетиции последнего звонка, а не бесполезная травля бесполезного человека. Жить становится легче. Парень наслаждается жизнью. Медленно идет домой после школы дворами, наслаждаясь запахом дождя и сирени, иногда мочит ноги в лужах около дома, покупает себе кофе по пути и слушает в наушниках «А-ha». Синяки все зажили — били его последний раз месяца два назад, затянулся ожог на щеке, как шрамы на душе. С приходом весны Паша почти что расцвел, забыв обо всем. И вновь стал доверчивым, как ребёнок. Это его черта характера. У него на носу новая жизнь. Сдаст экзамены, поступит в театральный, съедет в отдельную квартиру, заведет котика. Работа у него уже есть. С отцом отношения у него в последнее время наладились. Он окончательно переехал назад в Алматы из Темиртау, вновь взял сына под крыло. Всё свободное время они вместе проводили в театре за музыкальными инструментами и пьесами. Репетировали, репетировали, отдыхали, снова репетировали. Паша понимал, что никогда до этого момента они не были так близки. А еще они никогда не говорили на тему отношения к людям нетрадиционной ориентации. Отец был к лоялен любой информации о жизни своего сына — он попросту ничего никогда не спрашивал, а тот ничего и не говорил. И поэтому одним майским вечером решается на самую главную ошибку своей жизни. Тот день Личадеев запомнил на всю свою ебучую жизнь. И полумрак кухни, когда они пили чай и смеялись после очередной затянувшейся репетиции, и поменявшегося в лице отца, когда Паша, волнуясь, делился самым главным секретом его жизни, надеясь на поддержку, и то, как сжались его кулаки. И именно тогда парень понял, что это даже не провал и не проёб. Это про-ва-ли-ще. Это про-е-би-ще. Паша не мог поверить, что отец еще часом раньше и отец сейчас — один и тот же человек. Да, его били. Да, не раз. Но так — никогда. И знали, куда бить. От сломанных пальцев на руках он выл в голос, чувствуя, как ступней ему прилетает прямо в живот. Плевал кровью на светлый кухонный пол, закрыв глаза, и уже даже не молился. У него ничего и никого не осталось в тот вечер — и молиться было некому. Если есть на этом свете Бог, то почему он не сделал ничего, чтобы Паша не растерял абсолютно всё в своей жизни? Он думал, что после разлада со Львом он оклемался. Бывают люди-мудаки. Да, он крупно проебался. Но ведь не все двери в жизни окажутся закрытыми. Постучишь — откроют рано или поздно. Но за все свои года Паше ни разу не открывали. И виноват он в этом всем сам. Молчал бы — ничего и не было. Была бы нормальная жизнь, он и сам был бы нормальным — так, как хотели все вокруг. Может, это проклятие какое? С самого детства. Всё идет не так еще с самого детства, когда он узнал о том, что есть в этом мире нечто иное. Но ведь Паша никогда не выбирал такую жизнь — она нашла его сама. Кого тогда винить во всех своих проблемах? Свой болтливый рот. Из больницы Паша выходит аккурат к первому экзамену, но ему абсолютно похуй. Ему совершенно плевать на результат, главное пройти порог для получения аттестата в этой ебаной школе, а потом всё. Еще в больнице, лежа в вонючей травматологии, он разговаривал с сопалатовцами и принял решение валить. Валить, как только с учёбой будет покончено. Он никому ничего не скажет — ему надо просто продержаться до выпускного, и он уедет в тот же вечер. Вот только на пути встает иная проблема — ему семнадцать, и, чтобы покинуть страну, ему нужно нотариальное заявление от родителей. Уехать тенью не получится. Ночью в больнице, морщась от боли в теле, особенно в ногах и ребрах, грызет кончик подушки и затыкает уши. Он не может слушать ни храп какого-то парня-подростка на соседней кровати, ни свои собственные кусающие мысли. Паше восемнадцать. Он уже несколько месяцев обживается в коммуналке на Чёрной речке в Питере. Приехал он сюда еще в июле с Московского вокзала по первому объявлению, которое он нашел в интернете, когда сидел рано утром в зале ожидания и глотал дешевый чёрный кофе из аппарата. Квартира достаточно дешёвая, соседка — одинокая пожилая старушка, район неплохой, дом достаточно близко к институту, на который Личадеев засматривался. Поступает туда парень почти что на удачу — в целом, как это обычно и бывает среди вузов такого плана. Сложно и субъективно, но иногда билетик вытягивается и удачный. Повезло, что мастер попался хороший, настроение у него тоже было заебись, медиум ему очень понравился. Жизнь, кажется, начинает налаживаться, но Паша не ощущает этого ни на грамм. Сердце у него разбито вдребезги. Склеивал он его наспех тем, что было под рукой. Говорят, что время лечит. Может быть, прошло пока слишком мало его, но парень был в корне с этим не согласен. Его главная задача — попытаться забыть это всё, что было до настоящего момента, начав новую жизнь. И у него, кажется, потихоньку получается. В группе он особо ни с кем не сближается, держит строгий нейтралитет ко всем. И удивляется, когда получает приглашение поехать в киллфиш после пятничной пары по БЖД. Паше это кажется даже забавным — препод у них явно пропитой, ходит постоянно в одном и том же тёмном свитере и очень смешно говорит все слова с буквой «л» — после этого звука все гласные у него смягчались. Его любимые его истории — про большевиков и бутылку домашнего самогона, который он гонит сам. И от приглашения пойти в дисконт-бар Личадеев не отказывается. Надо же начинать строить хоть какие-то отношения в группе. Пусть и алкогольные — он не против. Предложение посетить киллфиш его очень обрадовало — этот почти родной ему бар был и в его дыре, под названием «бывшая столица Казахстана». Отец отпустил его в другую страну и сам подписал нотариальное заявление на выезд с одним условием — чтобы назад Паша никогда не возвращался. Пусть укатывает куда подальше, туда, где он никогда его не увидит. Недели до отъезда парень провел в своем личном аду. Пусть лучше бы его снова отпиздили, чем так. На него в доме не обращали никого внимания. Никакого. Ни отец, ни мать. Старший брат кивал в знак поддержки, когда заезжал по вечерам с девушкой на чай, — Пашу больше к столу не звали — и тихо бормотал звонить, если что. Паша видел, что ему не особо приятно с ним даже рядом стоять, но был невероятно ему благодарен за хоть малейшую долю сочувствия. В день отъезда Личадеев из дома уходит так же тихо, как жил здесь последний месяц. Собрал свои вещи рано утром и, пока все спали, обошел квартиру в последний раз, а потом поехал в сторону вокзала, выхватывая в рассветных лучах знакомые улицы родного города. Прощаться ему не хотелось до слёз. Но лучше так, чем оставаться там, где в тебе разбили всё то, что делало тебя человеком. Жизнь в Питере была совсем не похожа на жизнь небольшого Алматы. Паша первое время отрицал этот город и не хотел принимать его в себя. Это совсем не его ритм жизни. Очень много людей. Очень много туристов. Совсем другой менталитет, хотя, казалось бы, исток у стран совершенно одинаковый. Да, люди здесь совсем другие. Паша даже шарахается в сторону от удивления, когда один раз, когда они возвращались к Невскому от «Пробирочной», замечает на противоположной стороне улицы поцелуй двух девушек, вышедших, кажется, из того же заведения парой минут ранее. В его родном городе за это бы моментально набили морду — даже девушкам. А про парней вообще говорить не хотелось. Этот случай, почти незначительный, засел у парня в голове, когда он укладывался спать в холодной коммуналке, натягивая на себя одеяло с пледом, дрожа даже в паре теплых носков. Эти мысли не значили, что Паше прямо сейчас пора открывать в квартире на Чёрной речке филиал «Дома-2» и строить свою любовь прямо в этой кровати. Но парню почему-то показалось, что здесь всё будет по-другому. Может, это действительно то, зачем он и ехал сюда? Пьянящая манящая свобода действий и выбора. Крупный город. Бьющая ключом жизнь. Новые знакомства. Интересная, хоть и сложная учеба. А еще бедность, голод и игры в ледяных мокрых подземных переходах на любимом инструменте, который в своё время принес ему отец. Паша хотел выкинуть его или разбить вдребезги, чтобы ничего ему не напоминало о прошлом, но понимал, что не мог. Денег на такую роскошь, как новый аккордеон, у него точно нет. У него едва ли на квартиру находится после подработки в родной стране. Если только грабить музыкальный магазин. Паша, конечно, в каком-то смысле опущенный, но не настолько же. От этой мысли он себя отгораживает и по ночам все сильнее натягивает на себя плед, слушая заставку «Следа» у Нины Павловны через стенку. Надо начинать учиться жить заново, как бы пафосно это ни звучало. И всё в его руках. Он прошел слишком большой путь, чтобы ставить палатку именно сейчас. Паше по-прежнему восемнадцать. Жизнь у него почти что стала такой, какая бывает у самых обычных людей. С институтом всё было хорошо, ему очень нравилось, и Питер стал душить меньше. Парень начал привыкать к ритму этого большого города. И если про Санкт-Петербург говорят, что он неторопливый, то Паша даже боялся думать о том, что же происходит в Москве. Личадеев все лучше ориентируется без карты на телефоне, ходит протоптанными дорожками на учёбу, а после неё —на работу. Сначала ею была банальная игра в переходах или на оживленных улицах города, но еще через некоторое время Паше удается устроиться в один из магазинов одежды продавцом-консультантом. Платили средне, но парень не жаловался и копил. Слишком глупо жаловаться на то, что является твоим единственным выходом. Не в эскорт же ему идти. Да и жаловаться он не любил. Жалость к себе всегда разрушительная — а такого Паше точно не надо. До учёбы и работы Личадеев всегда добирался пешком. Пусть он лучше меньше поспит и больше погуляет, чем потратит деньги, которые он копил на что-то недосягаемое. Проезд в северной столице дорогой. Паша не так давно научился мысленно тенге в рубли переводить, от лишних арифметических действий он старался отказываться. И в одних из таких весенних дней, когда парень шел в институт, думая о предстоящей сессии, он почувствовал сильный и ощутимый тычок в грудь. По меньшей мере неприятно. Паша поднял голову, подтянув к плечу лямку рюкзака, и достал из уха наушник. Перед ним никого не было — как и на всей остальной улице. Солнце только-только встало, а парень уже шел на учёбу в одиночестве. Или не совсем… Паша осмотрелся — по-прежнему никого. Замер он на пустой улице у метро «Петроградская», как раз напротив торгово-развлекательного центра на Льва Толстого. Парень глупо моргнул, осмотрев здание, а потом, пожав плечами себе самому, направился далее. Мысль об этом тычке не отпускала его всё ближайшее время. Паша планировал завязать со всей мистической хуйней своей жизни — а серьгу продолжал носить, как и нож в заднем кармане рюкзака, — и поэтому ему это всё начинало не нравиться. Что-то явно хочет, чтобы он вернулся к тому месту. Вот только что — непонятно. Личадеев на каком-то потустороннем уровне почувствовал, что здесь что-то не так. Легкое-легкое чувство, хоть и ощутимое, сначала тычок в грудь, а потом разрастание в ней же смутного беспокойства. Паше всегда было тяжело объяснять, что конкретно он чувствует. Это происходит так, как обычный человек узнает факты про морских котиков из передачи на «Animal Planet» — просто берет и узнает. Понимает. Читает. Слышит. Воспринимает это какими-то из своих органов чувств. Так было у всех нормальных людей. Вот только Паша нормальным никогда не был. И от этого воротить начинало еще сильнее, чем от постоянного запаха перегара в парадной его дома. Шестое чувство к анализаторам еще пока никто не относил. Опять же, среди обычных людей. И от своего чувства Паша решает не убегать. Да, хотел и с мистикой покончить, но, кажется, это было априори невозможным. И именно поэтому в один из дней, когда у него был свободный вечер, он выбирает не бар с одногруппниками, а витиеватую дорогу домой через Петроградскую. Так он ходил редко — так дольше, — но сейчас это ему было необходимо. И теперь уже Паша чувствовал это более отчетливо. Как кот валерьянку. Что-то мутно — аж дышать не всегда просто бывает. Ощущение легкое и почти ненавязчивое, почти как интуиция, но парень не сомневался, что дело здесь нечисто. И с того самого свободного вечера он переместился с Михайловского сквера на в разы менее оживленную улицу Льва Толстого. Сначала играл на аккордеоне близ дверей мединститута, а потом переместился к парку напротив ТРК. Там ощущение тревожности чувствовалось сильнее. И Паша просто ждал. Играл, с благодарностью кивая на десятки, летящие в шляпу на холодной земле, и наблюдал за всем, что происходит вокруг. И прислушивался к себе. У торгового центра было несколько дверей — главная, которая вела к общим помещениям, и отельная — у театра «Лицедеи». Паша не был экстрасенсом, но еще через несколько дней его силой потянуло ко второму варианту. Сил играть на одном месте, видя один и тот же серый пейзаж здания, у Личадеева уже не было, и поэтому еще через пару суток он разрешил себе вернуться в центр. И держать ухо востро. И, может, найти к этому какую-то чувству внутри какую-то иную лазейку. Паша, сцепив зубы, возвращается к мистике и любым паранормальным обрядам. Время снова пришло. Паше все еще неизменно восемнадцать. Он готовится к новому учебному году, по-прежнему живет на Чёрной речке, усиленно работает всё свободное время, чтобы было, на что жить. И не спускает глаз — на ментальном уровне — со ступенек «Лицедеев». Ходил он на работу теперь только этим путем, вставая почти с солнцем в одно время. Белые ночи Паша пережил героически для себя — почти не матерился, когда не мог заснуть из-за света в балконную дверь, и накрывался одеялом с головой. Холодно уже не было. Вместе с ним ушло и чувство одиночества. Одной из таких белых ночей — прямо по закону жанра — Паша находит под дверью свой коммуналки пищащего и, кажется, еще слепого котёнка. Да уж. Последний месяц в их дворе постоянно бегала беременная кошка. Добегалась до логического финала. Договора на домашних животных с Ниной Павловной у него не было, поэтому животное незамедлительно отправилось в квартиру вместе с его жителем. Доброе сердце не позволило оставить его там одного. И он надеялся, что у хозяйки сердце не менее доброе. С появлением кота жизнь стала почти совсем замечательной. Старушка приняла его со слезами восторга — она тоже страдала от хронического одиночества — и с того самого момента в квартире поселился еще один житель, и при том нелегально. Над именем Паша совсем не думал. Нина Павловна общалась с ним исключительно на «кысь-кысь», и Личадеев от неё не отставал. Но один раз парень застал чуть подросшего котёнка за погоней за несчастной мухой, на свою беду залетевшей через балкон в квартиру. Насекомое было поймано после часа охоты и жестоким образом уничтожено. Паше понравилось. Муха — так Муха. Пусть носит имя первой жертвы, чья кровь оказалась на его коготках. Жизнь наладилась настолько, что Личадеев даже перестал откладывать и — о боже! — временно начал тратить. Мог себе позволить уже пожить и для себя. Чередование двух работ среднего класса не могло принести много, но Пашу всё устраивало. Может, и до Нового года ему хватит. Первым делом он тут же записался в тату-салон, дабы набить несколько бредовых татух-партаков, о которых он мечтал еще с лет с пятнадцати. Теперь-то уже точно может, никто и ничего не мешает. Университет не особо жаловал наличие рисунков на теле, но майки Паша на пары носить не собирался. Всё забитое останется скрыто под рукавами только для его глаз. И, может быть, каких-то пацанов с курсов постарше в курилке. Он пока еще не решил. Может быть, и такая трата денег —ошибка. Но Паша хочет хоть когда-то в своей жизни поступить верно, поэтому продолжает слушать себя самого, а не других людей. Тревогу около театра он начинает ощущать всё сильнее. Он ходит там почти каждый день, выхватывает образы работников, иногда наигрывает на аккордеоне простые аккорды и продолжает кивать на мелочь в шляпе. Она ему совсем не нужна. Все его органы чувств сосредоточились на беспокойстве, связанное с этим местом. Его туда тянет физически почти что силой. Паша ничего не может с собой поделать. Серёжка в ухе нагревается всё чаще, опаляя теплом мочку, когда парень, идя домой, окидывает взглядом афиши «Лицедеев» у лестницы. Паше девятнадцать. Приближается второй его одинокий Новый год в Санкт-Петербурге. С котом. Нина Павловна предупредила, что тридцать первого числа хочет заглянуть к немногочисленным оставшимся в живых подругам. И Личадеев предвкушает свою новогоднюю ночь с алкоголем, котом и душащим одиночеством. Но это была меньшая из проблем. Несколько месяцев назад произошло нечто. Посреди ночи он подскочил на кровати в холодном поту. Ему приснился кошмар о том, чего он так боялся. И Паша не выдерживает. В вечер этого же дня едет в «Лицедеи», надеясь выцепить там хоть кого-то, чтобы устроиться в стажёрскую группу. Он уверен, что она там есть. А если нет — устроят. Оставить это просто так он больше не может. Жизнь бы не подавала знаков просто так. Или же как раз и подает, и их надо игнорировать. Но Паша не мог. Обещал после смерти бабушки не лезть, но всё равно не может. Будто кто-то делает выбор за него. В клоунаде его осматривают очень скептически, но администратору основной труппы он, кажется, очень даже нравится. Может, зацепил чем-то. На своеобразном собеседовании Паша выкладывается, как может, рассказывает, что может абсолютно всё, играет на нескольких инструментах, поет, танцует — короче, льет всякое говно в уши, лишь бы зацепиться за место в этом театре и оказаться в эпицентре событий. Директор самого театра не особо хотел этого, видимо, но администратор — Паше он нравился всё сильнее и сильнее — практически настоял на том, чтобы его взять. — Классный парень! — админ обвел рукой Пашу, а тот сразу почувствовал себя неуютно. Он его слишком сильно прожигал почти голодным взглядом, — нам такие нужны! Умный, талантливый. Глаза горят, зажигалка! Паша широко улыбался на публику и кивал, думая про себя, что его глаза не горят уже около полутора лет. Так что звучит как комплимент. Спасибо. С работой в театре жизнь вновь стала почти неподъемной. Второй курс оказался сложнее первого, и парень по вечерам практически выл от нагрузки. И в универе все пары зажигалкой прогореть, а потом еще и на репетицию кости свои отвезти. От остальной работы Личадеев отказывается как раз с начала семестра, понимая, что теперь вновь придется столкнуться с бедностью лицом к лицу. Зарплата в стажёрской группе была маловата для прожиточного минимума. Но Паша продолжал молча держать в себе все жалобы и работать над всем, в том числе и над собой. Страшный сон не подвел — парень выяснил, что примерно в тот же день в стенах театра умер один из работников. Остановилось сердце вечером после выступления. И с того момента начинается эпопея Паши под названием «найди всё, не имея ничего». Личадеев тыкается во все безопасные углы, пытается наладить контакты с людьми вокруг, чтобы выяснить что-то про погибшего. И осторожненько узнает самый минимум. И на этом встает в болото еще почти на полгода. Паша призраком бродит по театру иногда и вглядывается в лица, пытаясь понять что-то и услышать отклик в себе. Но было глухое ничего. Его постоянно сопровождало чувство тревоги, не усиливаясь никогда, и оно говорило только то, что Паша на месте. Там, где и хотел быть, — в самом центре бури. Новый год Личадеев все-таки встречает в одиночестве. Перед ним, прямо тридцать первого, после праздничного концерта, на работе устроили корпоратив, на котором парень чувствовал себя еще более брошенным. Все как-то по парам, по друзьям, а он сидит один в конце стола и вливает в себя алкоголь понемногу, зная, что нажираться будет после полуночи. А вот в труппе несколько человек решили с этим не медлить. Особенно Паша смеялся с сильно напившегося усатого парня-скрипача, который устроил просто феерию в их застолье. Личадеев смеялся сквозь слёзы, не понимая, откуда в человеке вообще такое взялось. Закончилось всё прозаично — пьяного артиста уволокли под руки девушка-завхоз и его кучерявый друг, тоже едва стоящий на ногах. А жаль. Со скрипачом было повеселее — он добавлял градусов в их спокойное празднование. А еще Паша чувствовал себя как-то мерзко-использованным, когда часы уже пробили двенадцать, а он сидел за столом дома над единственным блюдцем салата из всего, что было дома, и несколькими бутылками шампанского. Это еще одна глупая ошибка, что ли… Как всегда. Бежит от них, а они всё равно его находят. Кажется, скоро это перерастет в какоррафиофобию. Во время застолья его бесстыдно в губы целует выпивший Мустаев — тоже просто чтобы обозначить, ни к чему не обязывая, а Паша и не против хоть чего-нибудь, поэтому льнет к нему доверчиво, наплевав на окружение. Всем всё равно. Все знают, что это просто глупая градусная шутка. Но Личадеев готов сделать всё, лишь бы почувствовать себя менее одиноко, поэтому прижимается теснее, и целует в ответ, отставив от себя алкоголь. Отвратительно, просто отвратительно. Лучше бы он сразу его оттолкнул, чем позволять к себе лезть. Паша чувствовал себя изнасилованным и вывернутым наизнанку от этого несчастного поцелуя. С началом рабочих дней — уже второго января — Даня ничего ему не говорит, ведет себя как обычно, таскается с ним за талию и держит под своим крылом в общем и целом. И Паше еще хуже становится, но он улыбается и кивает, принимая эти банальные жесты от администратора. К февралю после успешных и прибыльных праздничных концертов — парню вновь начало хватать на свои покупки еды, а не объедание старушки-соседки, Паше в голову приходит мысль о том, что он хочет поговорить с умершим Игорем. Одна из девчонок — Анечка Смирнова, волчком крутившаяся у парня, — рассказала ему как-то случайно, что перед смертью парня он потерял то ли визитницу, то ли бумажник, то ли еще что-то. — Найти так никто и не успел, — грустно вздохнула девушка, крутя прядку волос на палец. Личадеев уже жалел, что решился заглянуть к девчонкам в отдельную комнатку для хореографов и гримеров. Но при этом он умудрился урвать интересную и важную для себя информацию. И повесить на хвост Смирнову, которая и так очень заметно таскалась за ним, как щенок за хозяином. О причине парень догадывался, но как сказать милой девушке всю правду — не знал, — наверное, здесь валяется где-то. Игорь говорил, что в театре последний раз его видел. Как будто кто-то спиздил из кармана. Но у нас нет таких, мы не крысим, — Аня отмахивается и улыбается, веселея, пока Личадеев молча переваривает информацию, — может, в кино сходим на следующей неделе? — Обязательно сходим, — врет ей Паша. Паша патологический врун уже почти два года как. Паше можно. Наверное, это тоже пиздец как неправильно. Врать и давать ложные надежды девушке он не хотел — оно как-то само получается. Через недельку поисков Пашу в кладовке палит тот самый напившийся скрипач — но уже безусый из-за постоянного грима — и с криком выгоняет, не давая парню закончить раскопки в коробах. Паша не настаивает. Вон — так вон. Спорить не будет. Не хватало еще лишних проблем на свою голову заполучить. И так жизнь не сахар. А еще Личадеев смущается, когда на него во время репетиций смотрит пассия того самого скрипача. Он не знал, какие там между ними отношения, но частые зажимания и искру видел лично. А Анечка, в коллективе которую знали как Серговну, постоянно прожигала его взглядом, даже не отводя его, когда Паша тоже начинал смотреть. И медиум сдавался первым. Где-то в глубине зарождались мысли о том, что Никитина тут тоже что-то знает по его части и, может быть, даже к этому как-то относится. Паша отдаленно чувствовал что-то такое в ней, что последний раз он ощущал рядом с бабушкой несколько лет назад. Прямо почти тянуло, как и в театр этот несчастный. Но Личадеев первым не лез. Терпел взгляды и делал вид, что его все устраивает. Завести разговор на эту тему он не мог — не знал как. Да и не хотел. Паше по-прежнему девятнадцать. Он сидит на полу в своей комнате в чужой коммуналке этим же вечером и всё еще ломает голову над делом, которое стало причиной его прихода в театр. Фрамуга бесстыдно распахнута, а единственный источник света в помещении — небольшая свечка на паркете со стекающим на него воском. Парень ловит свое плавающее отражение в пламени и кусает губы, напрягаясь сильнее. Он знает, что сегодня что-то будет, он чувствует, что оно вернётся. И ему хочется не только быть в эпицентре события, но и спасти того несчастного — или ту несчастную, — за кем это придет. Весь день след бесцельно водил его по всему театру, по всем комнатам, будто путая, и Паша ничего не сумел в этом разобрать. Но сегодняшнее ощущение явно было в разы сильнее, чем любые предыдущие попытки проникнуть за завесу этой тайны. — Ну же, поговори со мной! — тихо просит медиум, почти скуля, и не отпускает дрожащих пальцев с доски Уиджи напротив него перед небольшим настольным зеркальцем, отжатым у Нины Павловны, пока она мирно спала в соседней комнате, — расскажи всё, что знаешь… Попытка разведать что-либо за последний час уже третья. Делать такие множественные не рекомендуется, но парню сейчас всё равно. Он вызывает в этой несчастной старой квартире всех подряд, кого только удается уловить на своей волне «медиумного радио». Паше всё еще девятнадцать, когда он в ночи срывается на такси — за полчаса после холодной комнаты ничего не поменялось. Он задается вопросом, почему же он так сильно чувствует то, что сегодня должно случиться. Ответа на него всё еще нет. Навигатор на панели таксиста показывает, что до Маршала Говорова ему ехать минут двадцать без ночных пробок. Дороги чистые. Паша прячет под рубашку бутылку арака, крепче сжимает нож в кармане и умоляет водилу гнать еще быстрее. И теперь ему кажется, что он все делает правильно.