Очень жаль, что ты тогда Мне поверить не смогла, В то, что новый твой приятель Не такой, как все! Ты осталась с ним вдвоём, Не зная ничего о нём.
О сообщении Паши Юра думал весь следующий день. Когда чистил зубы утром, наслаждаясь своим выспавшимся лицом в зеркале, когда пил кофе в зале на первом ряду, когда водил смычком по скрипке, натягивая струны, когда курил на ступеньках, глядя на сегодняшнее мрачное небо. Это не выходило у него из головы. Больше ничего медиум сказать не смог, поэтому Музыченко предложил ему после субботних пар зайти в гримерку и обсудить всё то, что он там «начувствовал», на чей след напал и так далее. Юра понимал, что к разгадке они приближаются всё ближе и ближе, — от этого становилось волнительно. Медиум, хуедиум, 14:47 я сегодня приеду Юра, 15:11 хорошо. во сколько? Медиум-хуедиум, 17:02 Я только закончил, скоро буду Юра, 17:03 отрабатывал что-то? я помню, у тебя пары до трёх, что ли Медиум-хуедиум, 17:08 Да «Пизда», — так и хотелось написать Юре в ответ, но он сдержался, туша сигарету об мусорку. Кто-то из работников заботливо поднял её с асфальта и вернул на законное место. Скрипача очень тянуло пнуть её еще раз, уж очень красиво она летает, но он сдержался, решив вандализмом больше не заниматься. Личадеев сам пошел на контакт — сам писал первый, сам сообщил новости, сам поддерживал какое-никакое общение. От этого Юре казалось, что у них еще есть шанс всё исправить и вернуться к предыдущему общению, которого так не хватало в последние дни. Сегодня им надо окончательно разобраться во всём. Груз, повисший у Музыченко на сердце, тянул слишком сильно. Паше все еще хотелось дать по ебалу, но он надеялся, что сможет удержать себя от этого действа. Аккордеонист появился в гримерке примерно через минут сорок после своего сообщения. Обычно у него это получалось быстрее, и Юра был уверен, что сделал он это специально. Чтобы ни на репетиции не присутствовать, ни приближать момент встречи с самим скрипачом. — Спешу тебя расстроить, — говорит ему Музыченко с порога, усаживаясь на диване, и откладывает телефон. Он осматривает замершего у двери парня. Обеими руками на уровне бедер он держал рюкзак. Пальто на нем не было, как и шляпы, зато на носу красовались привычные очки. Но как-то немного косо они сидели. То ли уронил, сместив стекла, то ли просто съехали, — мы сегодня тут надолго. Нам через полтора часа примерно надо идти украшать зал. Ребята не справляются, реквизита много, надо кучу всего перетащить. — Супер, — сдержанно отвечает ему Паша и проходит в гримерку, закрыв за собой дверь. Он присаживается на стул и двигается ближе к столу, чтобы между ними двумя было больше расстояния, — Аня придет? — Не-а, — Юра мотает головой и опирается на отставленные назад руки, — занята. Без Мустаева тяжко, — на это Личадеев ничего не отвечает, неоднозначно пожав плечами, и опускает рюкзак под стол, — что ты там учуял, Мухтар недоделанный? — Паша бросает на него взгляд, полный ненависти, но пропускает мимо ушей, когда видит, что скрипач улыбается. — Вчера я решил подсмотреть грань, потому что почувствовал как будто тычок в спину. Уж не знаю, кто там мне настукивает и по какой причине, но почти в ту же секунду я прям реально почти по запаху понял, что тот, кого мы ищем, в театре. — И чем пахло? — не удерживается от язвительности Юра, — мальчишами-плохишами? Печеньем с вареньем? — Очень смешно. — Смешно, — соглашается скрипач, — дальше давай. — Не знаю я, как описать подобие шестого чувства, это необъяснимо, — Паша трет переносицу, приподнимая очки на лоб, — прям почувствовал, что след есть, и этот человек прямо сейчас недалеко, в нескольких этажах. Пытался походить, посмотреть — народу дохера, человек двадцать с лишним. — Уже лучше, чем двести или триста, — кивает ему Юра со вздохом. Задача упрощается, — а полез туда зачем? — В мастерской народу много было, я бы себя спалил, но узнал хотя бы, кто это. Но никто не отреагировал так, как должен был, — Личадеев возвращает очки на место. Выглядел он немного получше, чем вчера, — да и не увидел я толком ничего. — У тебя уже получается? — искренне интересуется Юра, забрасывая ногу на ногу. И пытаясь отдалить момент их разговора. Но дальше уже некуда. — Почти, — кивает медиум и замолкает. Ну, вот и пришло время. Кажется, Паша сам это понял по неловкому молчанию, наступившему в гримерке. Но открывать рот первым всё равно не спешил, как будто боялся чего-то. И Музыченко, вздохнув, начинает сам. — Нам надо поговорить, — видит кивок в ответ, — я рад, что ты согласен. Знаешь, о чем? — Нет, — честно отвечает медиум и пожимает плечами, но Юра видит, как он заметно заволновался: и глаза отвел, и руку в пальцах другой сжал, — поделишься? — С удовольствием, — Юра хмыкает, — не хочу долго тут пересказывать что-то, анализировать. Так что всё, как есть. Я говорил с Даней, он кое-что мне поведал. Немного подумав и кое-что вспомнив, я пришел к выводу, что ты мне соврал, — скрипач кивает, видя, как Паша меняется в лице, и повторяет, — я знаю, что ты мне соврал. По поводу своего отца, уезда сюда от своей семьи, — медиум молчит и смотрит — пока еще с растерянностью, но уже почти с ужасом, — именно поэтому я хочу знать всё от начала и до конца. И почему ты мне соврал. Паша молчит. Смотрит уже осуждающе и испуганно, не моргая, и продолжает крепко сжимать пальцы. Аж костяшки побелели. — Я не могу, — парень мотает головой, а Юра раздраженно вздыхает, складывая руки на коленках, — правда. Я не могу. — Я с первого раза тебя понял, — скрипач машинально откладывает скрипку, лежащую под боком, чуть подальше, и вновь переводит взгляд на растерянного Пашу. Тот сидел, замерев, и практически не дышал, — почему же? — Блять, Юр, по кочану! — отмер наконец. И разозлился, — что тебе непонятно в моей фразе? У каждого есть вещи, о которых он не может рассказывать. И это одна из таких. У меня есть причины, — он смотрел на Музыченко из-под опущенных бровей, наклонив голову, и даже через очки тот видел, какой у него искрящий взгляд, — я не хочу и не могу. — А что сильнее — нежелание или невозможность? — И то, и то, — морщится Паша, вздыхая. Юру это не устраивает. — Надо же, — он ухмыляется и придвигается ближе, — а что еще ты не можешь? Говорить правду сразу? Не делать хуйни, когда тебя об этом даже просили? Очень интересно, — Юра начинал заводиться. Чувствует, что уже начинает разгоняться. Вот только тормозить придется головой, как и всегда, — или ты действительно просто не хочешь? Даже не знаю, — скрипач замолкает и видит, как медиум поджимает губы, опуская голову еще ниже, — или хочешь? Да, ты еще как хочешь. Делать всё наоборот мне назло, чтобы я побесился еще сильнее! — Если тебе будет проще, считай, что так, — негромко отвечает Паша, сцепив зубы. Он терпит из последних сил, — ты изначально обидел меня, и поэтому я не мог проглотить это просто так. — А сразу поговорить ты не хотел? — Юра повысил голос из относительно спокойного тона. Всё. — Если бы ты мне это дал, я бы обязательно сделал! — Паша взрывается и переходит на крик, сам того не ожидая, сжав кулаки от злости, — хватит, блять! Хватит! Остановись! Даже сейчас мы ссоримся вместо того, чтобы всё обсудить нормально! — таким раздраженным и возбужденным Музыченко его никогда еще не видел — из глаз уже летели не искры, а открытое пламя. — Ты мне уже… — Неужели, блять, не видишь и не слышишь, что я просто не могу тебе этого сказать? — почти жалобно просит Личадеев, разжимая кулаки и хватаясь пальцами за острые коленки. Юра ничего не отвечает. Он молча поднимается на ноги, даже не смотря на медиума, и делает шаги к вешалке, на которой валяется пуховик. Хлопает дверь — и Паша остается в помещении один. Парень разворачивается к зеркалу и укладывает лоб на выставленные руки. Краем глаза он видит своё отражение — становится еще более мерзко. От слов Юры внутри всё горит — хочется еще злиться и кричать, размахивать кулаками и драться ногами. Догнать его и дать смачного поджопника, запустив этим самым новую ветку их ссоры. Но у него больше нет сил. Он слишком вымотан от этого всего, от постоянной ругани, от невозможности пойти на контакт. Он сам сдал назад только что, лишь бы не ругаться снова. Еще один такой скандал — и это точно станет последней каплей. Личадеев нервничает. Отрывает лицо от рук и смотрит на свое отражение в зеркале. Приятного мало. К щекам прилила кровь — парень видит, как он покраснел. То ли от злости, то ли уже от глухого отчаяния. Он же сказал, что не может. Зачем всё усложнять? Ну почему просто нельзя смириться с этим? Паша всё еще нервничает и разминает пальцы. Ему хочется повертеть что-то в руках, что-то поделать, лишь бы отвлечься от того чувства, от которого его начинает вести. Что делать? Может, всё-таки догнать Юру и объясниться? Но что он ему скажет? Повторит всё, что было до этого? Бред-бред, какой же бред… Аккордеонист вздыхает и тянет на себя ручку ящика стола. Он знает, что подсматривать чужие вещи нельзя, но ему хочется. Ему в душу лезут, тогда почему он не имеет право хоть на маленькую площадь в жизни Музыченко? В ящике ничего дельного не обнаруживается: вещи какие-то, в том числе и салфетки, которыми он вчера нос вытирал. Прямо у угла лежат несколько напечатанных фотографий. Сразу же в верхней — чёрно-белой — Паша узнает маленького Юру, видимо, на руках отца. Медиум тянет пальцы к фотографиям, а потом замирает. Нет. Не надо. Внутреннее чутье говорит, что делать этого не стоит. Смотри, но не трогай. Именно поэтому в последний момент Паша дергает ящик сильнее на себя, открывая дальше, и видит кошелёк Игоря. Лежал в самой дальней части, никого не трогая и никак не меняясь. Личадеев кусает губу и осторожно достает его. Это не вещь Юры. Игоря он не знал, а значит, трогать можно. Иронично — зато говорил с ним и даже был в его воспоминаниях. Паша закрывает ящик и морщится, вертя бумажник в руках. Слушать внутреннее чутье вновь? Наверное, стоит. Медиум ему доверял. На данный момент оно говорило — нет, кричало — бросить это чёртов кошелек, убрать подальше и никогда не доставать. Что, блять, с ним не так? Или это что-то не так с самим Пашей? Он испытывает сильнейшее нежелание держать его в руках, а тем более открывать и заглядывать. Это же всё-таки не его. Стоп. Еще минуту назад Личадеев уверил себя, что его спокойно можно взять и повертеть в руках. Почему именно тогда, когда данная вещь оказалась в пальцах, Паше так хочется вернуть его назад в стол? Узнать это можно только одним способом. Медиум, вздохнув, осторожно расстегивает кнопку и раскрывает бумажник. В голове — огромный, громаднейший знак «стоп», опасности, который начинает отдаваться шумом в ушах. Парень едва справляется с желанием отбросить бумажник, но всё же аккуратно разводит пальцами кожу, чтобы заглянуть во внутренний карман для купюр. Денег там не оказалось. Но было зато кое-что другое. Паша шумно сглатывает и осторожно запускает внутрь большой и указательный пальцы, не понимая, что это такое. Ощущение опасности почти что утраивается, но парень игнорирует его. Не сейчас. В ту секунду, когда подушечки пальцев осторожно касаются содержимого, Личадеев громко и болезненно вскрикивает. Руку обжигает, а боль простреливает в мочке проколотого уха — сережка раскалилась за мгновение. Парень отбрасывает кошелек к зеркалу и испуганно одергивает пальцы, сложив руку в кулак. Больно. А вот ощущение опасности куда-то делось, явно забрав знак «стоп» из головы. Что, блять, это такое? Личадеев хватает бумажник и переворачивает его, начиная усиленно трясти. Сначала ничего не происходит, но еще через несколько секунд на поверхность стола из кошелька выпадает толстая прядь тёмных волос около десяти сантиметров в длину. На одном из концов, ближе к центру, прядь была перетянута тонкой светлой резиночкой. Паша убирает бумажник в сторону и склоняется над обнаруженным предметом. Всё, что он может сказать, — это не просто волосы. От простых волос руки не обжигаются и серьга, реагирующая на любую паранормальную активность, не нагревается. Медиум осторожно подцепляет её большим и безымянным пальцем за самый-самый край, где прядь истончилась. — Блять, — морщится он. Пальцы хочется разжать с невероятной силой. Ему даже в руках это держать мерзко. Он бы с удовольствием избавился от этого прямо на месте, но не мог. Он слишком мало знает про эту находку — а это может им пригодиться. Вряд ли смерть Игоря и нахождение проклятого предмета в его кошельке никак не связаны. Надо найти Анечку. Срочно.***
Юра отбрасывает пуховик на вешалку, даже не думая о том, чтобы повесить его как-то нормально. Пусть лежит так, если не упадет на пол совсем. В гримерке уже никого не было. Со скрипачом вместе пришел только холод с улицы и запах сигарет. Больше в помещении непрошеных гостей не наблюдалось. Парень немного успокоился, когда перекурил их с Пашей очередную недоссору. Она могла бы начаться, если не просьба остановиться прямо сейчас. Медиум, кажется, тоже страдал от их временного разлада. Им так и не удалось поговорить — что-то, как всегда, помешало. Ужасно. Просто отвратительно. Они продолжают бегать друг от друга, как дети маленькие. Музыченко присаживается за стол, доставая телефон из кармана, а потом замечает, что на столе около зеркала лежал кошелёк Игоря. Распахнутый. А Паша решил похозяйничать в его вещах. — Красавчик, — бормочет Юра вслух раздраженно и закрывает кошелек на кнопку. Кто ему вообще разрешал сюда лезть? Да и не просто в ящик, так еще и в личную вещь покойного человека, который невероятно этого не любил. Музыченко, хмыкнув, убирает вещь обратно туда, где она и покоилась уже больше недели, и откидывается на стуле. Привкус сигарет осел на языке, и парень облизывается, а потом протягивает руку к бутылке с водой. От сегодняшнего дня одни минусы. Надо собирать яйца в кулак, хватать несносного медиума за шкирку силой, подводить к Серговне и обсуждать всё то, что они имеют на сегодняшний день. Но вот только Юра почему-то не сомневался, что тот ей уже тоже всё рассказал. Круг подозреваемых сузился до не очень большого количества людей — половина труппы и несколько работников других отделов. Никаких зрителей. Вагоны с щебнем резко стали небольшой кучкой песка, в которой найти надо было длинную цыганскую иглу. Задача упростилась в разы. Хоть на этом Паше можно сказать спасибо. Музыченко отставляет бутылку в сторону и потягивается. За окном горел рассвет — на небе был почти что пожар. Вид из гримерки открывался на скромный задний двор театра, но с таким небом даже помойка станет частью искусства. Надо поднимать зад и идти искать Личадеева, где бы он ни был. Если уехал домой — звонить и возвращать. Но он обещал помочь украсить нетронутый зал, поэтому вряд ли позволил себе умотать на гулянки. Надо собираться на поиски. Юра поднял голову и уже собирался встать со стула, как почувствовал, как в нос ударил мерзкий запах. Какая-то гниль, напоминающая тухлую воду, морскую тину, явно перележавшую на солнце. Наполненный желудок, узнав запах, отозвался рвотным позывом, и парень закашлялся, сгибаясь пополам. Через несколько секунд до него дошло, что запах узнал не только орган пищеварения. Конечно же. Несомненно. Этот запах Музыченко запомнил, кажется, навсегда. Именно так пахло в квартире в ту ночь, когда нечто очень злое пришло по его душу. Запах мертвечины и гнилой воды с грязью. Он снова ударил по носу, но уже более ощутимо. Сердце у Юры забилось в несколько раз быстрее. Только, блять, не говорите, что опять. Что оно снова пришло. Какого чёрта. Какого, блять, чёрта? Но побояться подольше скрипачу не дали. От паники он втянул в себя воздух и в ту же секунду понял, что дышать он не может. Тот страшный кошмар, приходивший по ночам во снах, постучался наяву. Юре перестало хватать воздуха еще сильнее, когда он осознал, что он один. Никого рядом с ним нет. А если и был бы, то что он смог сделать? Горло сжали руки — холодные и мокрые, от которых у парня по телу дрожь прошла. Он неосознанно дернул ногой, будто пытаясь найти опору, а потом решил закричать. Но ничего у него не вышло. Из глотки раздался только протяжный хрип. В глазах потемнело — Музыченко подался назад и тут же понял, что лежит уже на диване. От перемещения силы тяжести он рухнул назад вместе со стулом, который теперь валялся на полу. По телу вновь прошла дрожь, а ноги в очередной раз дернулись. Парень схватился за горло, будто себе можно было этим чем-то помочь. Пальцы с шеи — не его — никуда не исчезли, несмотря на попытку их скинуть. В носу продолжал стоять запах гнили, от которых на глазах выступали слезы. Воздуха не хватало — Юра чувствовал, как глотка как будто расходится по шву, расслаиваясь на мышцы. Всё вокруг с момента падения шло чёрными пятнами, а дрожащие ноги и вовсе куда-то пропали. Музыченко практически смирился со своей смертью — слишком неожиданного и резко она пришла. И тогда он услышал треск сквозь стук крови в ушах. Вот примерно такую картину увидел Паша, когда распахнул дверь гримерки. Задыхающийся Юра на диване, держащий руки на горле, которые никак не помогают облегчить приступ. Цвет лица уже начинал приобретать синий оттенок, сливаясь с красными щеками, а по телу проходила судорога. Воздуха практически не было. Паника медиума охватила моментальная. И на неё у него точно не было времени. В голове резко вспорхнула мысль — надо искать. Где может быть то, что он нашел и у Игоря? Как это можно найти во всех личных вещах скрипача? У него же их просто куча. А вот времени совсем не куча. Его-то как раз и нет. Юра его, кажется, в упор не замечал. Ничего удивительного не было — от недостатка кислорода мир покрыт тёмными пятнами, как будто грязью, и поэтому вокруг совсем ничего не видно. И непонятно. Паша дергается, хватаясь за голову. Он морщит лоб и жмурится, не в силах открыть глаза и посмотреть на то, как Музыченко умирает. Думать. Надо думать. Быстрее-быстрее-быстрее. Какую личную вещь друга он никогда не трогал? Что он никогда не держал в руках, чтобы почувствовать, что оно проклято? Личадеев открывает глаза и окидывает взглядом комнату. Ничего не меняется. Хрипящий и дрожащий Юра, загребающий ногами, лежащий на полу стул. Медиум смотрит на друга еще раз, а потом сцепляет зубы. Других вариантов у него нет. Надо пробовать этот. — Юр, прости! — шепчет ему Паша, зная, что тот всё равно его, скорее всего, не слышит. Рядом с задыхающимся на краю дивана валялась скрипка без футляра. За неё медиум и хватается. Подняв инструмент, Личадеев вновь жмурится, а потом замахивается. Скрипка о край стола разлетается почти что в щепки с диким треском — настолько силен был удар перепуганного парня. Верхняя дека вместе с обечайкой инструмента трескаются и отскакивают в сторону. Паша приоткрывает глаза, слыша затихающие хрипы с дивана, и видит клок волос, стянутый резинкой. Ухо прострелило болью. Действует он почти на автомате — адреналин так дал в голову, что изображение перед ним плыло. Зажигалка вылетает из кармана вместе с пальцами, раздается щелчок. Клок волос вспыхивает сине-чёрным пламенем прямо в руках Паши — ему обжигает кожу, но тот этого совсем не чувствует. Личадеев рвано выдыхает, когда обнаруживает в ладони только пепельную стружку. Всё произошло буквально за секунду. Медиум даже понять ничего не успел. И почти в этот же момент он слышит за свой спиной шумный хрип — намного сильнее тех, что были еще полминуты назад. Паша, пытаясь успокоить стучащее сердце, поворачивается к другу. Тот лежал на диване, всё еще держа руки на горле, и дышал. Дышал. Не задыхался. Он дышал. Смотрел в потолок широко раскрытыми глазами и жадно хватал ртом воздух, как брошенная на берег рыба. — Живой? — тихо спрашивает Личадеев, осматривая скрипача с ног до головы и пытаясь скрыть свои дрожащие руки за спиной. — Живой, — хрипло пробормотал Юра в ответ. Он распластался на диване и закрыл глаза.***
— А теперь давайте подытожим, — Музыченко обвел взглядом тех, кто находился с ним в помещении. Аня сидела на стуле, судя по всему, треснувшем, а Паша стоял у окна, сложив руки на груди. Смотрел он на Юру достаточно хмуро, — картина стала яснее, потому что тот самый клок волос, который был у жертв, и вызывал к ним эту самую сущность? — Именно так, — Анечка кивнула, — самая настоящая чёрная магия. Кто-то, кто занимается этим всем, науськивает призрака на жертву, подбрасывая им заговоренный предмет — в данном случае это кусок волос. Любая вещь, снятая, грубо говоря, с тела, — очень сильный элемент заговора, — Серговна посмотрела на Пашу. Тот молчал, — и это очень плохо. Пашка ко мне прибежал, показал, мы посовещались — и он к тебе сразу кинулся, будто почувствовал неладное. Успел. Почему оно не приходило к тебе раньше — не спрашивай. Не наших умов дело, — Музыченко кивнул. Ему опять спасли жизнь. Как трогательно, — сущность становится всё сильнее. Боюсь, что скоро ей такие подброшенные предметы не понадобятся для нападения. — И как нам её остановить? — Юра устало вздыхает. Просто супер. Он чуть не умер сегодня, до сих пор не пришел в себя, а его уже кормят не самыми приятными известиями, — что делать? — Мне тоже интересно, — наконец подает голос Личадеев. За всё то время, что Никитина объясняла, что же всё-таки произошло, он не проронил ни слова. Стоял сычом у окна, насупившись, и стрелял взглядом туда-сюда, — надо найти того, к кому она привязана. Тот, кто связывается с ней всё это время, ведет деловые переговоры и строит теории заговора. И от этого уже плясать. Других вариантов нет. — Хуевый расклад. — Я тоже так считаю, — кивает Паша и отворачивается к окну. Спина у него напряжена — Юра понимает, что он раздражен. Причин может быть много, но спрашивать скрипач не решается. Ах, точно. Скрипка. Осколки инструмента валялись около стола — их так никто и не тронул. Когда Музыченко пришел в себя, то сначала не поверил во всё произошедшее. Скрипка — его любимая. Он был с ней уже более десяти лет, покупалась она отцом перед поступлением сына в музыкальную школу. Вместе с инструментом раскололось и сердце Юры. Такое уже не склеить — и это не только про скрипку. — Кто это мог быть? — Музыченко вздыхает и протирает лицо руками. Он устал. Хотелось спать. За окном уже было темно, время клонилось к семи вечера. А они еще должны идти помогать украшать зал. Были бы на это силы… — чёрные волосы… Надо перебирать всех актеров наших, всех работников с таким цветом? — Анечка пожала плечами, — да у нас почти все такие. — А что мешает волосу быть крашеным? — отвечает она ему со вздохом, — выглядят они, конечно, слишком хорошо для такого, но мало ли. — Вряд ли, — раздалось от окна, — оно очень злое, я чувствую. При изменении структуры вещи, окраске и так далее сила воздействия уменьшится. Натуральные волосы, краски нет. — Ну, тогда немного проще, — Аня кивает, — это кто-то из труппы с таким цветом волос. Человек десять точно у нас на мушке. Чуть больше. Надо выяснять. — А можно поесть сначала? — умоляюще просит Юра. Желудок усиленно просил есть всё то время, как парень пришел в себя. От испуга он уже успел отойти — да и голод был сильнее. Подумаешь, был в нескольких секундах от смерти. Подумаешь, должен был умереть второй раз. Пустяки, — а то я не доживу до того момента, как колобки доведут следствие до конца. — Если б еще что-то было, — Серговна хмыкает и забрасывает ногу на ногу. — Я планировала как раз домой съездить. Но с отпуском Дани всё сдвинулось. Можно в магазин сходить или заказать что-то. Паша молча делает шаг назад и берет в руки рюкзак, сиротливо лежащий у стола всё это время. Оттуда он достает небольшую запакованную булочку. Спустя секунду она прилетает Юре прямо в руки. Парень видит на бумаге нарисованную клубнику. Сладкая. Музыченко поднимает взгляд на медиума, но не находит ответа. Надо поступить правильно. И сделать хоть какой-то маленький шаг на пути к примирению. И поэтому раскрывает упаковку и делит её по-честному напополам. Сначала предлагает Ане, но та мотает головой. Может, понимает, кому действительно парень хочет её отдать. Юра вздыхает и протягивает половину булки Паше. Тот всё-таки переводит взгляд на скрипача, но молчит. Музыченко чувствовал себя невероятно глупо в такой позе с протянутой рукой, но менять он её не собирался. И медиум сдается. — Спасибо, — негромко отвечает он, забирая свою законную половину и тут же кусая её за румяный край. Юра кивает и тоже приступает к скромной, но вкусной трапезе. В гримерке на некоторое время наступает тишина. Артист молча жует булочку и пилит взглядом осколки своего инструмента. Больше он никому не нужен — лежит разломанный и испорченный, — что с концертом делать? Мне играть завтра. — Съездите купите новую на перерыве завтра, — отвечает ему Аня после небольшого молчания, — больше мне предложить тебе нечего. У нас нет запасных. Да и ты не согласишься на такую, — Юра кивает. Ему нужна своя. Ему нужно, чтобы она на него посмотрела в магазине. Чтобы она была его — и только его. С деньгами, конечно, будет напряг. Но что еще делать? Инструментом он и добывает себе хлеб, — вы не забыли, что мы сейчас идем помогать украшать сцену? — Музыченко закатывает глаза, даже перестав жевать. Паша, так и стоящий у окна, реагирует нейтральным молчанием, — да-да-да. — Я сегодня пострадавший, — отвечает скрипач с набитым ртом, — мне положены скидки? — Может, тебе еще пособие по инвалидности выписать? — ехидно подкалывает его Личадеев, и Юра закатывает глаза сильнее, чем до этого, — а то похо… — Значит так! — прерывает его Серговна, повысив голос и не дав закончить фразу, — вы сейчас все собираетесь, доедаете, а потом идете помогать украшать зал мне и еще несчастным. А потом, — она осматривает их обоих, — я вас зашвыриваю куда-нибудь и запираю, чтобы вы разобрали все свои проблемы друг с другом, никуда не бегая. — А домой ко мне можно? — осторожно спрашивает Юра. Ах! Дом! Как давно он там не был! От стен гримерки уже тошнило, — Паша же это… Ну, сжег волосы эти несчастные. Теперь мне ничего не угрожает? Я свободен, как птица в небесах? — Больше ничего, — кивает ему девушка, — можно и домой. Без проблем, — медиум отвечает на это молчанием, но Юра видит, как напряглись его скулы, — и, кстати говоря, Юр, Паша спас твою шкуру уже дважды, — она хихикнула, — за такое тебе жениться на нем пора, а не домой к себе возить! Музыченко закатывает глаза уже более шутливо и отмечает, как меняется в лице Личадеев. Явно не в лучшую сторону. Губы поджал и отвел взгляд в сторону — кажется, обиделся еще сильнее. — Обязательно подумаю над этим ближе к полуночи, — почти честно обещает Музыченко и поднимается на ноги, сминая в пальцах пустую упаковку от булочки, — отправляемся на подвиги, пока я не передумал?***
К половине восьмого вечера в театре остались самые стойкие. Почти все реквизиторы разбежались домой, ссылаясь на то, что они и так работали весь день, пора бы и отдых знать. На самой сцене на задник развешивали бумажные вырезанные фигуры Соня с Пашей. Кикир работал на занавесе кулис — снимал с них то, что оставлено было с прошлой недели. Скотч постоянно цеплялся за ткань, из-за чего процесс затруднялся. Юра с самым честным Вадиком таскали реквизит из мастерской в будку или к сцене и выносили оставленный мусор из бумаги и дерева. На сцену, помимо украшения задника, надо было вынести аккуратно спиленную часть стены из фанеры, в которую была вделана дверь. Целых три таких штуки. Анечке повезло больше всего: она контролировала процесс с первого ряда, по большей степени залипая в телефон. Каждый был занят в меру своих сил и возможностей. — Тебя Дима не ждет? — решает завести разговор Паша. Его голос эхом раздается в пустом зале, поэтому медиум, испугавшись, решает так громко больше не говорить. Всю работу они делали молча. Из-за кулис постоянно раздавались голоса то Вадима, то Юры. Даже как-то неудобно. Соня оборачивается на него и мотает головой, улыбнувшись, — а то я и один могу. Тут нет ничего сложного. — Он домой уже уехал, — отвечает девушка и наклоняется к коробке за еще одной вырезанной фигурой. Работали они в тандеме. Паша отрывал и отрезал скотч, а Факеева клеила на бумагу. Сама фигура прилеплялась либо ей, либо Личадеевым, который явно был повыше полторахи, — еще час назад где-то. — Ты не с ним живешь? — задает вопрос аккордеонист, а потом мысленно дает себе подзатыльник. Какой-то кривой вопрос совсем не в тему. А он не знал, о чем еще можно было поговорить с Соней. — Не-а, не съезжались, — девушка мотает головой и крепит скотч к бумаге, — у нас всё не особо серьёзно. Так. Пока горит — горим, — она улыбается широко и привстает на носочки, чтобы повесить изделие на высоту своего роста. — Понятно, — протягивает Личадеев со вздохом и отрывает скотч еще больше, а после осматривает зал. Кикир продолжал сражаться с занавесом — с его стороны постоянно слышался треск ткани. Именно поэтому туда больше ничего они вешать не будут. Отлеплять совершенно лишние элементы декора с двух сторон занавеса слишком муторно. И смотрелось это всегда не очень. На самой сцене уже было установлено два куска фанеры с дверью, удерживающиеся в положении своеобразными сваями из брусков. Через приоткрытую дверь в будку Паша увидел кучу сложенных в кучу табличек на холстах. Работы в этот раз у ребят было очень много. Теперь понятно, чего они так пыхтели от заката до рассвета. Им с Соней оставался самый край задника, когда на сцену Вадим и Юра, замыленные, принесли последнюю фанеру, самую громадную, едва пролезшую через кулису. Видимо, до этого не пролезала — вверх был спилен весьма коварно и криво. Но смотрелось очень даже антуражно. — Я всё! — Рулев прогибается в пояснице со стоном, — я сегодня весь день головы не поднимал. Поехал я домой, короче. — Давай, — Юра ухмыляется и пожимает ему руку на прощание. Аня на первом ряду приподнимает руку над головой, говоря так «до скорых встреч», — до завтра. Я тут закончу всё. — Там пару коробок осталось, занеси тогда, — кивает ему Вадим, улыбаясь, — от души, братан. До завтра! Паша прощается с парнем кивком и возвращается к скотчу. В последнюю секунду он ловит на себе внимательный взгляд Юры, но вслух ничего не говорит. Прямо перед украшением зала он подошел к нему и сказал «спасибо» за очередное чудесное спасение. Личадееву очень хотелось ответить «да не за что», но ради приличия всё-таки пробормотал сдавленное «пожалуйста». На этой неловкой ноте под взглядом Анечки они разошлись. Она бдела, чтобы они не поругались снова. — Серговна, эу! — кричит Юра со сцены. Девушка поднимает на него голову, — одна коробка моя, вторая твоя. Пойдем, поможешь, — Никитина глаза закатывает, но в помощи не отказывает. В зале остаются трое — Паша с Соней и Анисимов, уже перешедший на правый занавес. Медиум вздыхает и отрезает полоску скотча — Факеева требовательно протягивает руку. — Как-то так пусто стало после смерти Тани в театре, — вздыхает девушка и вешает еще одно украшение на уровне своей головы. Паша покивал ради приличия. Особой разницы он не заметил, так как вообще не пересекался с покойной, но обижать Соню ему не хотелось. — Слушай… — он грубо режет скотч. Ножницы приклеились, и парень раздраженно выдергивает их, — а у неё не пропадало ничего перед смертью? Не знаю… Вещь какая-то личная, — медиум пытается задать вопрос наименее подозрительно, но, кажется, не выходит. Факеева смотрит на него быстро и непонятливо. — Вроде нет, — отвечает она после недолгого молчания, — всё на месте. Странный вопрос. А должно было? — Не знаю, — Паша понял, что он влип. Кикир слышал их разговор, и парень чувствовал его пристальный взгляд на своей спине. Он только что проебался, — мало ли. Точно? — Блять, — девушка раздраженно поворачивается к нему и повышает голос, — я тебе уже сказала, что всё у неё на месте. Что за странные вопросы, откуда ты это взял? — Да просто, — пожимает плечами Личадеев и отрезает еще кусок скотча, — мне просто Смирнуха сказала, что у неё кошелёк пропал за пару дней до смерти. Вот и интересуюсь. Может, ты знаешь. Украл кто, — краем глаза видит, как Соня замирает. Она молча смотрит на Пашу как-то пусто, но при этом вопросительно. — Может быть, — Факеева вздыхает, отворачиваясь, и достает из коробки предпоследнюю фигуру, — она мне не говорила. Она с Аней была ближе, чем со мной. Разговор теперь уж точно зашел в тупик. Паша отрезает сразу два куска скотча, клея на палец, и опускает на пол все, что держал до этого в руках. Хотелось пить. А еще медиум устал. Но он всё-таки решает попробовать на всякий случай. Положение у него выигрышное — стоит он к девушке боком. Личадеев протягивает ей палец со скотчем, а потом аккуратно касается мочки свободной рукой. Пальцы ложатся на серьгу, и парень закусывает губу. Ухо ныло — дважды за день нежную кожу обжигал металл, там наверняка остался ожог. Паша вздыхает и чуть-чуть меняет угол положения украшения в проколе, пытаясь поймать мысль, ускользающую от него, как мыло из влажных рук. Не получается. Он слишком слаб — как и всегда. Медиум сцепляет зубы и продолжает искать до тех пор, пока мир перед глазами не тускнеет. Он делает размашистый шаг назад, будто его ведет в сторону, и поворачивает голову. По коже тут же пробегает табун мурашек — холодно. Даже слишком. Картинка скачет, будто кто-то в голове переключает диафильмы быстрее, чем надо. Чёткой картины видеть не удается — только если очень напрячься и сосредоточится. Быстро. Быстро. Паша морщится и чувствует, как же вязко у него под ногами. Он с трудом может держать равновесие. В полумраке через постоянную смену слайдов он видит то, что ему надо. Сцепляет зубы и терпит, заставляя себя оставаться на грани. Соня, замершая в паре шагов от него, удивленно расширяет глаза и отступает. Из её рук выпадает последняя бумага, но медиум не замечает момент падения — перелистнулось изображение слишком резво. Видит только её удивленные глаза, полные ужаса. И он попал в самую точку. Паша приглядывается, морща лоб. Позади девушки, ближе, чем ничего не замечающий Кикир, удается разглядеть дрожащие образы. Как листы на ветру. Малозаметные глазу, почти прозрачные. Они мелькают не в каждом видимом кадре. Паша их не узнает и облизывает губу — язык тут же ощущает что-то тёплое. Кровь. Опять. Один из образов искажается чуть сильнее, но медиум, сжав губы изо всех сил, умудряется рассмотреть последнее — руку, выставленную вперед. Указательным пальцем тень указывала прямо на Соню, замершую на одном месте. Паша отпускает измученное ухо и отшатывается назад. Мир становится прежним. Цветным и живым. Теплым и реалистичным. Никаких искажений. Всё в своем настоящем обличье. Медиум закрывает нос рукой и замечает, как из-за кулисы появляется Юра, держа коробку в руках. А еще на них прямо смотрел Саша, оторвавшись от занавеса. И на это Паша теряет драгоценную секунду. Факеева срывается с места быстрее, чем усталый Личадеев мог бы среагировать. Девушка преодолевает расстояние до рампы почти за мгновение и ныряет вниз также быстро. — Кикир! — орет Паша, падая на колени, — лови! — на большее сил не хватает. Парень упирается в пол руками и опускает голову, от слабости не чувствуя ног. Краем глаза он успевает заметить, что с места срывается не только Анисимов, но и Юра, бросивший коробку куда-то в сторону. На этом всё кончается. Следующее, что медиум чувствует и понимает, — руки, придерживающие за плечи, и мягкая салфетка, промакивающая под носом аккуратно и неторопливо. Паша вымученно открывает глаза. Светло. В зале было не так. Он чувствует себя почти что бодрым. Вот только ноги дрожат и наверняка не держат. Во рту сухо. Всё, что видит перед собой парень, — бутылку воды, и поэтому тянет к ней руку. Юра оказывается быстрее. Он хватает её, откручивает крышку и только потом протягивает Личадееву. Юра?.. — У меня флешбеки, — раздается негромкое откуда-то справа. В нем Паша умудряется распознать Кикира. Господи, а он-то что здесь забыл? И Соня где? Медиум делает несколько жадных глотков воды. Вместе с жидкостью в организм вливаются остатки сил, которые были ему так нужны. Тут же удается установить местоположение. Находился он, определенно, в гримерке Музыченко. Попе мягко. На диване. Около него Аня вытирает ему нос перепачканной салфеткой — кровь на ней уже подсохла. Слева на повидавшем сегодня мир стуле сидел Юра, опираясь рукой на стол. А правее, самый хмурый здесь, застыл Саша. Яркий свет бил по глазам, и Паша морщится, продолжая хлебать воду. Прохладная. Вкусно. Мозг еще пока не включился до конца, но медиум продолжает чувствовать себя слишком бодро. — Расскажете, что произошло? — просит Личадеев тихо, чувствуя себя неуютно. Все трое смотрели на него — скорее, даже вылупили — как на какое-то чудо света, — где эта… Соня? — Скрылась с места преступления, — кисло ответил Юра и раздраженно выдохнул. Он пока что не мог подобрать всех слов на случившееся, поэтому просто злился. Факеева, блять. Какого чёрта? Этот вопрос сегодня стал рекордсменом среди любых других, — мы хотели догнать, но куда бежать — хуй знает. Путей отхода море. И бросать тебя я тоже не захотел. — Класс, — почти равнодушно бормочет Паша и отставляет бутылку на стол. В зеркале он ловит своё отражение — капли крови на жёлтой толстовке, растрепанные волосы. Не самый презентабельный вид из всех. Медиум поправляет волосы руками и заправляет непослушные пряди за уши. Должно помочь хотя бы на первое время. Несколько секунд после он молчит, а потом кое-что понимает. Кикир тоже здесь. Как ему объяснили то, что случилось? Рассказали ли вообще? Черт, а спросить об этом еще труднее… — а… — начинает Личадеев и осматривает Анисимова. Раздражение от него чувствовалось даже на расстоянии. Парню почему-то кажется, что агрессия эта идет именно к нему, и он переводит взгляд на Юру, ища защиты. — Ну, а что еще делать, — он пожал плечами, — мы ему рассказали всё, что знали. Как есть. С самого начала. — Вы ненормальные. Все трое, — наконец открывает рот Саша и крутит пальцем у виска, но уходить всё равно никуда не собирается, судя по всему, — по вам плачет стационар, ребята. Я даже не знал, до сегодня, что существует групповая шизофрения, — Музыченко закатывает глаза так сильно, что почти что может видеть мозг. — Я тоже таким был, братан, — устало разводит он руками. У них действительно не было других вариантов. От этого разговора с Анисимовым они уходили ну слишком долго. Тот всё ходил, высматривал, попадал в какие-то сомнительные ситуации и ничего не понимал. Врать Юра не собирался. Даже не планировал. Поэтому после того, как они выбежали на ледяную улицу без курток за удравшей Соней, тут же остановившись у проезжей части, скрипач уже начал продумывать то, что он ему скажет. А еще то, куда могла деться девчонка. Нырнуть во дворы? Легко. Укрыться в каком-то ближайшем кафе? Еще легче. Она всё-таки без куртки рванула на свободу — верхняя одежда так и осталась висеть в гардеробе на первом этаже. Когда они вернулись в зал, то Аня уже оттянула ворот толстовки медиуму и держала салфетку под носом, поддерживая под плечи. Ну, а потом типично: понесли откинувшегося парня в гримерку, чтобы там уложить на что-то мягкое, дать воды и, желательно, еще и пизды за сделанное. Но Музыченко не мог не согласиться с тем, что сегодня это было сделано не зря. Паша молодец, — тоже не поверил сначала. Но сложно не поверить в то, что ты видишь своими собственными глазами. Особенно когда оно пытается тебя убить. — Ребят, ну это уже правда не смешно, — как-то жалобно протягивает Саша, вскидывая брови, — шутка затянулась. — А как ты еще объяснишь это? — Юра повышает голос. Неверие друга начинало раздражать. И это только его проблемы, — это всё? Я специально скрипку свою сломал? Паша специально в обмороки падает? Девка стартанула от нас просто так, чтобы побегать? — Тише, — просит Паша, морщась, а потом, вздыхая, наклоняется. Рюкзак никто особо не трогал с вечера — он сиротливо лежал у стола и ждал своего часа. Медиум берет его на руки и расстегивает молнию, а потом смотрит на Анисимова. Недоверия в его глазах не убавилось — смотрел на всё разочарованно и раздраженно, — ты не болеешь ничем? ВИЧ, гепатит? — Саша расширяет глаза и мотает головой, от шока и не зная, что ответить. Вопрос поступает слишком неожиданно, — супер. Сюда подойди, — Кикир вскидывает руки и мотает головой снова, когда видит, как из рюкзака показывается нож. — Только глаза открыл, а теперь снова лезет, — фыркает Анечка и, скомкав салфетку, отправляет её прямо в мусорку, — уникальный ты просто, — Юра смотрит на Пашу, не отрывая глаз. Ему даже интересно, что тот задумал. — Сюда подойди, — повторяет Личадеев уже тише таким тоном, который не требует неповиновения, и Саша, испуганно вздохнув, всё-таки делает несколько шагов. Медиум берет его за запястье, разворачивая внутренней частью ладони вверх. Он осторожно тыкает острием в самый центр — так, что и без того испуганный парень не успевает напугаться сильнее, а потом проделывает то же самое со своей рукой, но уже более сильно. Отложив нож на стол, пока Кикир рассматривал крошечную капельку на коже, Паша вновь берет его запястье и подносит к себе, а потом накрывает порезанную ладонь своею, видимо, смешивая кровь. Юра удивленно продолжает смотреть, замечая, как Анечка позади них ухмыляется. В гримерке стало тихо. Молчит Личадеев около минуты, а потом приподнимает голову и пристально смотрит на Анисимова, — Олей её зовут, да? — Саша никак не реагирует — прожигает взглядом и молчит, — девушку эту. С волосами по плечи светлым. Оля. Точно Оля, — Паша закрывает глаза, будто задумываясь, — вы познакомились два месяца назад в Фиделе на Думской. Прямо в канун Нового года, — Кикир отводит взгляд в сторону — в его глазах скрипач замечает страх, почти что ужас. — Откуда ты это взял? — тихо спрашивает он, не отрываясь от пола, — про это никто из вас не знает, я никому не рассказывал… — Я не хочу тебя расстраивать, — медиум игнорирует его вопрос и гнет свое, — но она тебе изменяет. С парнем каким-то бритым. То ли Ярик, то ли Славик. Она с ним не так давно познакомилась, пару недель назад буквально. Парень он сомнительный во всех смыслах этого слова, — вновь становится тихо. Кикир молчит, не отрывая взгляд от пола. Кусает губу и молчит. А потом резко выдергивает руку из рук аккордеониста. — Да пошли вы все, — расстроенно бормочет Саша, видимо, не найдя других слов, а после пулей вылетает в коридор, даже не попрощавшись. Паша устало вздыхает и сжимает руку в кулак, опуская голову. Анечка за его спиной уже несколько минут как устроилась очень удобно — подложила под спину подушку и прилегла на подлокотник, наблюдая за всем с немного иного ракурса. Музыченко все еще пребывал в полнейшем ахуе от событий последнего часа. И дня в целом. — Кажется, это я зря. Нет бы про семью рассказать, про детство, я сразу с козырей пошел, — кисло улыбается Личадеев и тоже поднимается на ноги. Юра молча следит за ним. Перекошенное лицо Кикира всё еще стоит у него перед глазами, — соглашусь с ним. Пошли мы все куда подальше. А желательно, по домам. Как вам такое предложение?***
Depeche Mod — Stripped
В холодной парадной Юра ежится и кутается в куртку сильнее. Ветер гуляет по этажам и сквозит от окна на последнем этаже. Сигарета в пальцах тлеет, а пепел парень стряхивает прямо на и так грязный бетон. Время позднее — почти полночь, соседи уже давно спят. Никто не будет ругаться на курильщиков в такое время, а к утру запах уже выветрится. Наверное. Определить, кто надымил, будет уже нельзя. Рядом стоял Паша и тоже курил, молча глядя куда-то в стенку. Всё время, пока они сюда ехали, думали они только об одном. Пытались сложить в голове два и два, понять, как Факеева это всё проворачивала у них под носом, как волосы эти подкладывала. Свои, блять, наверняка. Ведь непонятно, что там под дредами, один локон спокойно можно расплести и прятать в остальных, чтобы отрезать, когда надо. Но как девушка до этого докатилась-то? Ради чего она это всё делала? Именно эти вопросы Юра задал Анечке, когда они ехали в давно опустевшую квартиру на Кировском. — И не менее важное, — Музыченко, до этого открывший окошко для сигареты, тут же его закрыл. В салоне тепло, впускать зиму с улицы не хотелось, — мы просто оставим это так? Где нам её искать? — Я бы позвонила Смирнухе и Вечеринину, — девушка кивнула и затормозила на светофоре, кинув взгляд в зеркало заднего вида, — точнее, уже. Но не берут. У Ани другой пояс часовой, спит давным-давно, а Дима вообще недоступен. Чёрт знает, где его носит. — Когда надо — не дозвонишься, — пробурчал скрипач и перевернулся другим боком, выглянув из-за спинки кресла. Паша сидел на заднем и молча цедил воду по глотку, не отрывая взгляда от лобового стекла. Из-за опущенных бровей он выглядел загруженным. Но, скорее всего, так и было. Юра снова поворачивается к Анечке. Зачем он смотрел на медиума — непонятно. Просто хотел убедиться, что тот здесь, — завтра еще раз будешь звонить? Или что? — Никуда она от нас не денется, — отвечает за неё Личадеев хрипло, и артист смотрит на него через зеркало в салоне, — пусть только попробует. Я ее, блять, из-под земли достану. — Отдохни сначала, рыцарь-герой, — добро ухмыляется Никитина и плавно стартует с места, — а то нам тебя потом придется в эту же землю класть, но немного с другой целью, — Паша и не спорил. Машина свернула во дворы, объезжая вечернюю пробку на Стачек, — если уволиться надумает, будет с Мустаевым дело иметь. А появится он к середине недели. Я надеюсь. В салоне заиграли первые ноты композиции по радио. В ней Юра узнает «Stripped» Depeche Mode и тут же начинает покачивать ногой в такт. — Она испугалась, — Паша откидывается на сиденье и прикрывает глаза, не выпуская из рук бутылку, — очень сильно. Есть у меня нехорошее ощущение, что совета о дальнейших своих действиях она будет просить у того, о ком вслух даже говорить не хочется. — Может, к Диме завалиться? — предлагает Музыченко и делает чуть-чуть громче. Музыка действовала на него успокаивающее, давая переварить все сегодняшние события, — я один раз был у него, аппаратуру ему завозил. Я вспомню, куда идти, если на Елизаровской окажусь. — И что мы скажем? — Аня свернула на Маршала Говорова, снижая скорость. Почти что приехали, — слушай, мы тут к тебе в час ночи постучались, открой, а еще адрес пассии нам своей скажи. Очень надо. Ничего не подумай, простая формальность! — Юра не смог не согласиться. Выглядит и звучит глуповато, — Паша прав. Ну куда она от нас денется? Мы знаем, кто это этим всем занимался, она не заляжет на дно на вечность. Уже утром к ней рванем, я Ане еще раз позвоню. Если Соня в театре не объявится. А пока надо поспать хоть немного, а то и я, и вы уже с ног валимся, — а вот это уже звучит, как план. И, кажется, даже неплохой. На нем трио и остановилось. С заговором замка ведьма разобралась буквально за несколько секунд. Уколов палец об иголку с ниткой в кошельке, она склонилась над дверной ручкой и прижала подушечку к замку. Юра, закурив, сумел в подъездной тишине расслышать её шепот, но распознать слов не смог. — Ключ достану с море-океана… — тихо пробормотал медиум, видимо, вторя её словам, и закрыл глаза, наслаждаясь полуночной сигаретой. Скрипач промолчал, едва слышно вздохнув. В голове все еще застряла песня из машины, и парень имел очень сильное желание переслушать её как можно скорее. Как только сигарета была выкурена и им, и Пашей, дверь была открыта. Аня отошла от неё вглубь парадной и кивнула ребятам на прощание. — Спокойной ночи, — она ухмыльнулась, — надеюсь, что вы не разобьете друг другу лица. Вам еще играть завтра. — Мы попробуем, — Юра подался вперед и чмокнул девушку в щеку. Личадеев же, затушив бычок ногой, удержался от того, чтобы сплюнуть горечь изо рта, и, просто кивнув Ане, направился в квартиру. Вслед за ним, захлопывая дверь, в помещение прошел и Музыченко. Ах, родные стены! Как же давно скрипач тут не был. С той самой ночи всё осталось стабильным. Всё такое привычное и родное за несколько лет. Но, кажется, не всё… — А это что, блять, такое? — Юра замирает у двери — его взгляд направлен прямиком на кухню в конце коридора. А точнее, на окно. Вот и то, про что он напрочь забыл. И ему никто не сказал. Теперь-то понятно почему. Тот вечер скрипач помнит плохо по многим причинам, но то, что окно разбилось, — это было точно. Он не мог пропустить такое, — почему оно целое? — Сюрприз, — Паша разводит руками, но на его лице нет и тени улыбки, — уже неделю почти такое. — Зарплата капнула, решил все деньги потратить сразу, чтобы оставшийся месяц голодать? — хмуро поворачивается к нему Музыченко. Медиум даже не смотрит на него — просто стягивает ботинки, уже держа в руках пальто, — но… спасибо большое. Правда, — скрипач понимает, что он опять перегибает палку, — я мог бы и сам. Мне неудобно. Мы не… — он заминается, — я не хочу, чтобы ты тратил на меня столько денег. Я постоянно у тебя в долгу и никак не могу всё вернуть. — Сочтемся, — ухмыляется Личадеев, повеселев, и протягивает хозяину квартиры свое пальто, свободной рукой поправляя очки на носу. Здесь ничего не изменилось, кроме нового окна в кухне. Всё такие же стены, такие же обои, такая же мебель, такой же закрытый балкон в комнате. Юра ставит сумку у дивана, тут же отпинывая её ногой чуть подальше, а потом приземляется на мягкую поверхность. Этот день слишком вымотал его. И не только его. Надо поскорее в душ и ложиться, принимая горизонтальное положение. Ах, да… Им же еще надо поговорить. Точно. Юра уже почти и забыл. К концу дня после очередной ругани и попытки злобной дряни покуситься на жизнь они общались почти что нормально, но всё равно как-то натянуто. Музыченко это не устраивало. Если разбираться, то до разбираться до конца. Из этой квартиры никто сегодня не уйдет, пока не решат все возникшие между ними вопросы. Да и не только поэтому — уже ночь на дворе. — Есть будешь? — спрашивает скрипач у Паши, зашедшего в комнату. Он осмотрел интерьер так, будто видел всё в первый раз, но помотал головой, — я, наверное, тоже. Чай? Что покрепче? — снова помотал головой, — ладно. Давай тогда в душ и спать, — молчаливый медиум кивнул, — я пока диван разберу. Других спальных мест у меня нет, — Личадеев без слов скрылся в коридоре. Краем глаза Юра успел заметить, как он, уходя, стянул с себя толстовку, оставаясь в одной футболке под ней. Через минут двадцать пять с водными процедурами было покончено. Душ помог немного прийти в себя после всего, что случилось за этот день. Отрезвил как-то. И спать хотелось чуть поменьше. Когда Музыченко, стряхивая лишнюю воду с волос, вернулся в комнату, то увидел Пашу, который уже лежал на разобранном диване у стенки, накрывшись одеялом почти по шею. Большим пальцем левой руки он ногтем стирал остатки зубной пасты с указательного, старательно нахмурившись. В самой квартире было прохладно, поэтому спать так скрипач не решился. Он достает из сумки первую попавшуюся толстовку и надевает на себя. Очень интересный набор — трусы и толстовка. На все случаи жизни. — Не холодно? — спрашивает у Паши Юра, ныряя под второе одеяло. Личадеев мотает головой и убирает руку — с очищением пальца было покончено, — ну смотри. Если что — говори, — Музыченко приподнимается на локте и выключает настольную лампу. Квартира тут же погрузилась во мрак. Скрипач повернул голову и попытался разобраться в ощущениях. Нахлынули воспоминания о страшном воскресении, но он понял, что ему совсем не страшно. То ли это он убедил себя, что после сожжения этого проклятого куска волос его никто не тронет, то ли это влияние тихо сопящего медиума рядом. Паша всё еще продолжал молчать. Но спать тот явно пока не собирался. Даже в темноте, лежа в полуметре от него, Юра видел, как аккордеонист смотрит в потолок немигающим взглядом, думая явно о чем-то своем. Ну Музыченко и решил действовать первым. Вся их ссора началась из-за него, ему и расхлебывать. Наговорил он много гадостей. Из-за задернутых штор с балкона лился лунный свет, освещая комнату совсем-совсем слабо. — О чем думы думаешь? — задает вопрос скрипач и укладывается на спину, почти что копируя позу Паши рядом. Тот помолчал еще несколько секунд. — Не знаю. Обо всем, — честно отвечает Личадеев и вздыхает. От колкости предыдущих дней не осталось и следа, — наипоганейший день просто. Всё в голове прокручиваю. От утра до приезда сюда. Пока ничего не укладывается. Нужно время. — Я не думал, что это Соня, — не менее честно признается Юра, пытаясь его разговорить. День и правда поганый. Говорить о своей почти что смерти он не хочет, — кто угодно, но не она. Она же… Какая-то левая вообще. — На это и расчет, — Паша вновь тоскливо вздыхает и натягивает одеяло почти до подбородка. — А почему ты решил её проверить? Ну, конкретно её. Ты же не просто так это сделал? — Почти что просто так, — парень жмет плечами, — до меня не сразу дошло, что, когда я вчера полез за грань, в мастерской её не было. Она пришла в тот момент, когда я уже убрал руку от серёжки и был в секунде от отключки. Так что тут же, как допер, решил на слабо её взять, кошелек пропавший упомянул, но только будто у Тани сперли, а не у Игоря. Отреагировала она ровно, но я всё равно решил попробовать. Предчувствие какое-то. И угадал, — медиум неуютно ёжится, видимо, от холода, — а по поводу «кто угодно, но не она»… Соня всегда была рядом, сам знаешь. Не знаю, когда конкретно она пришла в театр, но явно давно. Спиздила у Игоря кошелек, подложила туда херню эту проклятую. Глаза б мои её не видели. Заговоренный клок — вещь страшная. Сделано искусно — так, что ни я, ни Аня распознать ничего не могли. Только если в руки берешь, то чувствовать начинаешь, положить сразу хочется и никогда больше не притрагиваться. Скрипку тоже твою осторожно взяла, пока ты не видел, через эфу волосы кинула. А вот в чем её мотив… Будем пытаться завтра во всем разобраться. Дура, блять. Чёрт её знает. — И правда, чёрт, — тот соглашается. В комнате наступает тишина. Музыченко слышит, как тикают часы. Звук не раздражает. Он привычный. Юра чувствует, что он дома, — поговорим? — Мы уже это делаем, — действительно. — Я не о том, — скрипач поворачивает к нему голову. Медиум продолжал смотреть в потолок, — Паш… — начинает Музыченко со вздохом. Всегда непросто, — я хочу извиниться. За всё, что наговорил тебе, за всё, что я сделал. Я был неправ. Ужасно неправ. И утром, и вчера, и позавчера. Я знаю, что я мудак, который не всегда контролирует свои же слова. Извини еще раз. Я не хотел тебе этого всего говорить. — И ты меня прости, — почти что шепчет музыкант, прикрывая глаза. Юра видит, как веки у него подрагивают, — мы оба лютой хуйни наделали. Поводы у нас были, но всё равно… Нехорошо вышло. Прости, пожалуйста, — скрипач чувствует, как у него на сердце теплеет. Он протягивает руку вперед и осторожно по-дружески трясет Пашу за плечо в одеяле. Тот улыбается, не открывает глаз. С души будто камень упал — Юра моментально себя почувствовал килограммов на сто полегче. Даже дышать стало проще. Первые шаги сделаны. — Ты… Ты мне расскажешь, из-за чего всё это началось? — Паша тут же становится серьезнее, — про ложь. Почему ты соврал, какая причина, что вообще случилось, — Музыченко изо всех сил пытается подбирать выражения, чтобы парня рядом не подорвало снова. Но тот, кажется, и не собирался злиться. Слишком усталый и… Какой-то загнанный, — я правда хочу узнать всё, что тебя беспокоит. Чтобы между нами не было никаких недопониманий, — вновь в квартире становится тихо. Личадеев молчит, кажется, продолжая думать, и Юра его не торопит. Никуда он от него здесь не денется — диван-то у них один на двоих. — Я не знаю, как ты к этому отнесешься, — тихо отвечает аккордеонист наконец, кусая губы, — он видит, как нижняя губа то и дело скрывается за верхней, — поэтому не уверен, что мне стоит это поднимать. Мы правда не можем оставить это так? И просто забыть об этом. — Нет, — моментально говорит ему Юра и слышит в ответ еще более тяжелый вздох, — я хочу всё знать. Я не понимаю, почему ты это так скрываешь от меня. Что там? — Музыченко устраивается поудобнее, натягивая одеяло до шеи. Стало теплее, — ты перерезал чью-то семью? Признавайся. Я тебя никому не сдам, — он видит, как Паша улыбнулся, но совсем-совсем слабо, будто нехотя, — я от тебя не отстану, имей в виду. — Ладно, — вымученно произносит медиум через несколько мгновений, и Юра ликует. Он всё-таки сломал его, — я расскажу, — Личадеев снова делает паузу — видно, что ему даже это выдавливать из себя сложно, — я не совсем соврал тебе… Точнее, я соврал только частично. Я не мог дать тебе ответ на твой вопрос про мою семью на второй день нашего знакомства. Я, конечно, доверчивый пиздец, но портить отношения с тем, кто относится ко мне не так, как к отбросу, мне не хотелось, — Музыченко молчит. Ему хочется сказать, но он молчит, решив дать слово сейчас только Паше. Но это всё начинает ему не нравиться. У скрипача даже промелькнула мысль о том, что он уже не хочет знать всю правду, — я уехал из-за отца — это правда. Решил строить свою жизнь и сольную карьеру здесь, в Питере, подальше от него и всего, что случилось в выпускные классы моей школьной жизни. Он… — медиум замялся, — я благодарен ему за всё. Он дал мне в руки аккордеон, да, он пристроил меня в театр, приучил к такой жизни. Пропадал в Костанае, Караганде и Темиртау половину моей жизни, лишь бы денег домой принести. На большую семью их надо много, а если большая её часть занимается творчеством, то бедность — составляющая жизни. Но уехал я не потому, что он хотел мне иной судьбы, — Паша замолкает. Шуршит одеяло. Кажется, тоже устроился поудобнее, лег чуть повыше, уложив подушку почти под шею, — уехал я по иной причине. Отец всегда меня поддерживал во всех начинаниях, хоть и был достаточно… Тираничен, скажем так. Это у него всегда было, несмотря на своеобразную любовь ко мне. Я же младший, я его надежда, я его продолжение во всех смыслах. Но изменилось всё как раз к концу одиннадцатого класса, когда я совершил самую большую ошибку моей жизни, — он вздохнул, а Юра навострил слух. Всё сильнее внутри было чувство, что пора сдавать назад, — я почему-то решил, что мне нечего терять, что он поддержит меня и в этом. И одним днём я признался ему, что я гей, — Паша замолчал вновь, кажется, ожидая какой-то реакции. Но Музыченко просто кивнул, намекая на продолжение. Смотрел он в потолок каким-то невидящим взглядом и пока ничего не мог произнести вслух на то, что ему рассказали, — и он избил меня. Нет. Знаешь, не избил. Отпиздил. Отхуярил. Остро стоял вопрос о том, что я буду сдавать экзамены в резерв, потому я был уверен, что к срокам сдачи из больницы меня не выпишут. Били меня не раз, но чтобы так… Никогда, — медиум усмехнулся, — я всегда таким был. Неправильным уродом, который всё только портит, — Юра продолжает молчать, — представь себе картину в той же Гатчине. Среднестатистический седьмой-восьмой класс, подростки. Они все русские. А среди них есть один азиат. Что будет? — Скорее всего, его будут травить, — наконец отвечает Музыченко как-то слишком тихо для себя, сам того не ожидая, — к сожалению. — Правильно, — Паша кивает, — а теперь давай повернем стрелочку. Полный класс азиатов и один русский. А? Как тебе такое? Один из них не такой, как все. Долговязый урод с большим носом, прыщавый, страшный, как атомная война. А еще и отец — известный человек в стране. Получается, что я еще и зазнавшийся папенькин сынок, богатый и наглый. — Но ведь это все не так, — оспаривает Юра и мотает головой. Он пока что не может смириться со всем, что услышал в последние минуты. — Дети жестоки. Детям всё равно. Всегда. Будто ты сам не знаешь. Кто-кто, а Юра знает об этом не понаслышке. Отдал бы всё, лишь бы не знать. — За всё время учебы у меня не было друзей. Ни в школе, ни в музыкалке. Я всегда был один по своей же глупости. Но я не особо-то и страдал — мне и одному было хорошо. Одиночество редко к стенке припирало. Но где-то в глубине души я всегда мечтал если не о дружбе, то хотя бы о нормальных отношениях в коллективе. Но увы. Лучший друг появился у меня только в старших классах — парень из параллели. Обратил на меня своё внимание совершенно случайно. Мы общаться стали, потом всё сильнее, в итоге сблизились просто невероятно. Он был моим миром, единственным, что у меня было, после семьи и театра, — Паша издал смешок, — естественно, я в него влюбился просто без памяти. Настолько сильно — впервые в жизни. Закон жанра, знаешь, влюбляться в тех, кому на тебя не всё равно, кто твой друг, — еще один смешок, уже больше похожий на нервный, — я доверился ему. Невероятно сильно подпустил близко — как и тебя. Рассказал всё — про способности, про ориентацию, про мои чувства к нему. И это тоже была ошибка. Не такая, как с отцом, но тоже очень серьезная. Он отшил меня невероятно грубо, сильно врезав. Но это было не так больно, как то, что он мне сказал. Даже говорить вслух не буду. Ни для кого не секрет, насколько Россия гомофобна. Сказать я могу только одно — кто так говорит, явно не сталкивался с этим в Казахстане. Сплошной совок и своеобразный менталитет, чтоб их. На следующий день про это в школе знали все. Моя относительно спокойная жизнь в одиннадцатом классе вновь стала адом. По дурости еще в средней школе я припугнуть обидчиков хотел, наказать, может, и рассказал о том, как я могу, про призраков, про бабку мою ведьму, — медиум сделал паузу. Он только что спалился в еще одном вранье. Ну и ладно. Терять уже нечего, — и это разнеслось просто моментально. И по обычной школе, и по музыкальной. Это же так круто. Такой урод, да еще и сумасшедший. Ну просто подарок судьбы. Но практически не трогали, травили всем, чем угодно, но не силой. Но для меня-подростка и этого было достаточно. Я хотел перевестись в другую школу, но понимал, что особо некуда. Алматы — город маленький, основную площадь занимают горы. Это клеймо — ненормального — я оставил на себе навсегда. Я возвращался домой униженным или избитым из школы, театра или с подработки, видел полупустой холодильник, маму, которая появляется в квартире раз в несколько дней, и понимал, что жаловаться я не имею права. Я сам виноват во всём том, что случилось. Ты был абсолютно прав позавчера — я виноват во всём сам, только я, — Юра открыл рот, чтобы прокомментировать, но Паша ему не дал, — я просто выдумал то, что рассказал тебе в зале. И я так честно рассказываю эту историю всем, кто спрашивает, лишь бы отвязаться от всего и всех. Забыть и не вспоминать. Я урод. Неправильный. Не такой, каким меня хотели видеть. Я не ребёнок своей семье. Я всё испортил своей глупостью — самые близкие люди моей жизни отвернулись от меня. Я уехал в Питер, собирая свои же кости, чтобы начать новую жизнь. А дальше ты всё сам знаешь, если не ошибаюсь, — в комнате вновь стало тихо. Музыченко так и лежал, смотря в потолок. Часы продолжали тикать, но никакого успокоения это не приносило. Скрипач чувствовал разрастающуюся пустоту где-то внутри и ничего не мог с ней поделать, — если ты захочешь меня выгнать или тоже отпиздить — я пойму. — Это всё равно что давать пизды за предпочтения в музыке или еде, — неоднозначно отвечает ему Юра и тоскливо вздыхает, — и я никогда не понимал настолько жесткого отношения. — А ты очень похож на того, кто травит, знал? — Личадеев хмыкает, а у скрипача всё внутри стынет. Он даже не представляет, насколько прав. Именно поэтому Юра решает пропустить это мимо ушей. — Мне очень жаль, что с тобой так… — Нет, — Паша резко вскидывает голову и поднимается на локтях, наморщив лоб, — никакой жалости. Умоляю тебя. Я рассказал тебе всё — прими это, как данность и часть моего существования. — Хорошо. Я, конечно, считаю, что сострадание и жалость — это вещи разные. А жалость — вообще вездесущее чувство, просто мы привыкли называть её другими словами, — ему ничего не отвечают. И не надо, — что я могу для тебя сделать? — Хотя бы сыграть то, будто ты ничего не слышал. Пусть всё останется по-прежнему. Я не хочу это терять. Больше у меня особо ничего и нету, — голос у Паши предательски ломается, и он замолкает. Тишину в комнату по-прежнему нарушает тиканье. — Играть не придется, — успокаивает его Юра и видит, как медиум ложится обратно, но уже почти на бок, натягивая на себя одеяло практически до носа. Кажется, всё же замерз. Поддерживать Музыченко людей не умел, как ни крути, — а вопрос тогда можно? — Можно, — разрешает Личадеев и поджимает ноги к себе — скрипач видит это по складкам на одеяле. — А… Вы с Мустаевым… — начинает Юра и слышит недовольное цоканье в ответ, после чего останавливается. Музыченко не мог не спросить. Паша сам разрешил. — Я тебе тут душу излил, а тебе интересно, ебусь ли я с нашим директором? — Да, — честно отвечает скрипач. Отмазываться ему уже поздно. В тишине комнаты раздается смех. Паша хохочет, вновь поворачиваясь на спину, и Юра не может сдержать улыбки. — Ты невозможный просто, — говорит аккордеонист, когда успокаивается, — нет. Ни разу. И не планируем, — Музыченко молчит, сдерживая смех, кусая губы, — у нас с ним ничего не было ни в одном из смыслов. Он вообще про меня ничего не знает. Может, гей-радар у него пищит на меня жестко, он чувствует что-то, но не спрашивает. А я его не отталкиваю — черту Даня не переходит. — Я узнал всё, что хотел. Спасибо. Паша хихикает еще раз, а потом устало вздыхает, протерев лицо рукой. Во всей квартире стояла тишина. Но Юра слышал возню соседей — кто-то ругался несколькими этажами ниже. И за стенами вверх, треща, медленно поднимался лифт. Может, и вправду никто не спит? Все занимаются своими делами в этот полуночный час. За окном протяжно завыл ветер — у кого-то хлопнули окна. — Не хочу, чтобы завтра наступало, — честно признается медиум после несколькоминутного молчания. В обычный день Юра бы уже давно уснул, но сейчас не мог. И не мог себе позволить, и не хотел позволять, — завтра всё будет по-другому. Нам придется разбираться со всем этим. С Соней, с Кикиром… Блять, — Паша поворачивается на бок, лицом к скрипачу, — хочется остаться в этом мгновении, когда стало легче, и прожить так до конца жизни, — медиум опять замолкает, — какие-то слишком серьёзные размышления для усталых нас. Надо заканчивать. — Но сейчас-то всё хорошо, — соглашается с ним Музыченко. Он тоже чувствует себя свободным в какой-то степени. После рассказа Паши внутри что-то перевернулось, но парень попросил его не думать ни о какой жалости. — Вот бы всегда так, — хмыкает аккордеонист и кутается в одеяло, собрав его под подбородком обеими руками, — в тишине и спокойствии. Далеко от того, что выбивает почву из-под ног, — Юра не знает, что ответить, поэтому просто кивает. Мысли у него были не тут — он еще проживал рассказ медиума где-то внутри себя, поэтому и замкнулся так сильно, напоминая какого-то узколобого болвана, не умеющего поддержать разговор, — ладно… Спокойной ночи тогда? — Спокойной ночи, — улыбается ему скрипач и тоже натягивает одеяло посильнее. Пусть всё случившееся действительно будет обдумано только завтра. У них есть немного времени, чтобы прийти в себя прежде, чем Паша разбудит Юру перед рассветом с не самыми хорошими новостями.