Я бы хотел, чтоб не стало нас двух, Было бы проще, но вышло не так. Он был обречён — значит, вроде как я ни при чём — Это ебучее «вроде» Мой последний друг улетел, как с балкона бычок, И погас вместе с окнами дома напротив…
Конец февраля должен был выпроводить зиму уже через каких-то несколько дней, но, кажется, даже не собирался. Питер засыпало снегом со страшной силой. Примерно такие же по страху в городе стояли пробки — каждая вторая улица в приложениях для навигации была красного оттенка. А еще было очень холодно. Юра почувствовал это на себе даже в пуховике. Сегодня было солнечно — ни одного облачка на небе, а значило это только одно: да, морозы ударили лютые. У скрипача стучали зубы этим зимним утром, когда он, слегка проспав, выкатился на улицу ради сигаретки-другой. Рядом с ним стоял Кикир, как пингвин, в смешной шапке, отплясывающий какую-то разновидность чечётки, и тоже пытался согреть и себя, и пальцы с сигаретой в них. Но танцы — если только с бубном — от холода не спасали. Юра кутается в пуховик сильнее и надевает на голову капюшон, задерживая дым в горле. Он неприятно щекочет слизистую, и парень все-таки выдыхает. От мороза пар стал еще объемнее. Курить сейчас, кажется, можно и без сигареты с зажигалкой. — Пиздец, — ёмко оценивает ситуацию Анисимов, и скрипач кивает, — один день хуже другого. Ебаное «Послезавтра». — Чего кислый такой? — Музыченко затягивается и натягивает рукав на сами пальцы. Перчатки он не носил из принципа, хоть Анечка иногда и заставляла, — не выспался? — Ага, — мрачно кивает тот, — соседи сверлить начали в шесть, сука, утра, — Юра сочувственно хмыкнул и обхватил зубами сигарету. Зубы стучали, — ты, кстати, тоже не эталон свежести. Спал сегодня? — Спал, — утвердительно кивает ему артист. Больше вертелся, чем спал — отчего и проспал. Вон, даже Кикирон уже приехал. Репетиция вот-вот должна начаться. А он всё дрых до последнего, — мыслей много. — Поделишься? — Да ничего криминального, — уходит от ответа Юра. Он не любил, когда ему лезли в душу с мылом. И в душ без мыла, — всё как обычно, — кажется, Сашу ответ устроил. Он тоже затянулся. Снег сейчас не шел, но зато сыпал ночью так, что теперь этого самого снега было в реальном смысле по колено. Дворники, выгрузившиеся на работу с рассветом, явно проклинали улицы этого города. — Знаешь, — начинает Анисимов издалека, этим самым заставив Юру отвлечься от наблюдения за одним из дворников в конце улицы. Бедолага греб снег, согнувшись почти пополам, — это так всё странно. — Что именно? — Музыченко выдыхает пар через нос, плотно сомкнув губы. — Да всё, — он ухмыляется, — абсолютно всё. Даже не знаю. Чувство какое-то паршивое. Что воскресенье это, что неделя вся, — Кикир вздыхает и мотает головой. Шапка съезжает набок, показывая миру несколько кудрявых волос, — дурацкая. Сил ни на что нет. Кажется всё таким неправильным. Прям жопой подвох чую. — Даже не знаю, что тебе на это сказать, — отвечает ему Юра после нескольких секунд молчания. Таких слов от друга он не ждал. Или их стоило ожидать — тогда дело принимает совсем другой оборот. — И не надо, — машет рукой Саша, — я мнительный, вот и всё. Трясусь из-за каждой мелочи. Слишком много говна происходит, — мотает головой снова, — как будто кино какое-то дурацкое… От неловкости момента их спасает Соня. Девушка, кутаясь в громадный пуховик, выскальзывает на крыльцо. Мнется несколько секунд, а потом все же решается подойти к друзьям. Музыченко даже был благодарен ей — объяснять Кикиру, что всё еще хуже, чем он только думает, не хотелось. Факеева едва сумела натянуть капюшон на дреды, из-за чего тот забавно топорщился, и замерла в шаге от Саши. — Можно покурить с вами? — улыбается она, неловко замявшись, и достает из кармана пуховика пачку винстона с кнопкой. — Конечно, — моментально отвечает ей Юра и немного сдвигается в сторону — как будто улица слишком тесная для них троих. Облом. От сигареты оставалось чуть больше половины, скрипач планировал докурить и идти отпаивать себя кофе. Но бросать девушку одну здесь — верх бескультурья. Саша, судя по взгляду, думал именно об этом же. Но вслух Музыченко мысли не озвучивает, — ты сегодня как-то рановато. — Ага, — Соня закурила. Курила она мило — быстро и не в затяг, что совсем не вязалось с её образом, — сама в шоке. Ну Димка приехал, и я за ним. Серговна мне даже задания уже раздает, — Факеева улыбнулась и спрятала руку с пачкой в карман, вздрогнув. Солнце не грело, оно заставляло мороз кусать щеки с удвоенной силой, — сегодня надо закончить с украшениями на воскресный концерт. После обеда приду помогать реквизиторам. Ненавижу вырезать и клеить. — Ножницами умеешь пользоваться? — пытается подколоть её Кикир, но выходит более, чем скверно. Юре стало неловко. — Смотря какими, — девушка ехидно ухмыляется, на что Анисимов закатывает глаза, но улыбку не прячет. Пошлые шутки он любил. Как и почти все. С сигаретами было закончено минут через десять. За эти десять минут утреннего холода — днем обещали потеплее градусов на шесть-семь — Юра успел прочитать около пяти молитв и придумать почти дюжину своих, лишь бы мороз отступил. Но он не собирался уходить с окоченевших пальцев и тогда, когда Музыченко силой вливал в себя горячий кофе, грозясь обжечь губы с языком. Трясти скрипача перестало только тогда, когда он пришел на репетицию. Усесться он решил на сцене, как небольшая часть группы, около кулисы, чтобы посидеть и поразмыслить над всем в одиночестве. А мыслей сегодня ну ой как много. Он планировал это сделать еще на улице за сигаретой, наслаждаясь ярким голубым небом, но сначала ему помешал Кикир, а после — и Факеева. Помимо них, на улице еще были люди, но от них Юра держался подальше. Репетиционный день под названием среда начался с новости, которой Музыченко не смог дать оценку со стороны. — Мустаев в отпуске, — Анечка вбрасывает эту информацию резко, как нате, и откидывается на кресло, обведя сцену взглядом. Вот это новости. Юра предполагал, Даня отправится на восстановление моральных и физических сил, но чтобы так скоро. Что он сказал руководителю театра — загадка, тайна, покрытая мраком, — так что сегодня и часть следующей недели грозный начальник для вас я! — она грозно повышает голос, хмурясь, и берет в руку сценарий. От её притворного тона по присутствующим пробежался смешок, — работаем! После этого репетиция пошла в своем привычном темпе. Юра бездумно сидел на сцене и переваривал внутри все скопившиеся мысли, как и планировал, когда шел с холодной улицы. Назвать себя беспечным он ну никак не мог. Проблем несколько. Самая главная — смерть Тани, очередное убийство в стенах театра, которое они пропустили мимо носа, как незаметную пылинку. Вода, определенно, начинала мутиться и сгущаться. Музыченко не был склонен к экстрасенсорике, но что-то внутри почти кричало о том, что что-то надвигается. И это просто вопрос времени — и им нужно быть готовым, когда оно придет. Но к чему готовиться? Как бороться? Как вернуть безопасность в свою жизнь? Чуть меньшей проблемой была ложь Паши. Но весьма ощутимой. Она горечью оседала и на языке, и в мыслях каждый раз, когда начинал задумываться об этом. И скрипач не мог себе сказать, что он перестал злиться на это. Совсем нет. Приятное найти тут сложно, но все же можно — сегодня никаких пересечений с Личадеевым не планируется, поэтому можно спокойно себе наслаждаться тишиной и спокойствием. У Юры есть день на остыть. Проветрить мысли и выстроить сотни веток их разговора в голове, чтобы при встрече тут же не встать на дыбы. Это Музыченко было просто необходимо. А еще его невероятно бесило, что это, казалось бы, пустяк. Ну соврал человек. Не захотел говорить правду. А Юру это вымораживало. Из такой маленькой лжи плелось громадное лицемерие с самообманом на пару. Паша мог поддаться этому и стать лживой мразью — каких в жизни Юры было много, — а мог и не поддаваться. Сказать наверняка нельзя. Еще был вариант — и того хуже. Медиум был в том малочисленном списке, кому Музыченко доверял в «Лицедеях» почти так, как и себе. Но что-то явно пошло не так. Вылетел он оттуда за каких-то несколько несчастных секунд. Вернуть бы все назад. Юра предпочел этому жить в иллюзии. Хотя это тоже в своем роде обман. Стало еще более тошно. Надо переваривать это побыстрее. И хоть ненадолго забыть про Личадеева. На первом ряду, выплыв из мыслей, скрипач заприметил Смирнуху. Появилась она здесь впервые за несколько дней. По её лицу было все понятно и без слов — до вида нормального человека ей было далековато. Около неё сидела Соня и что-то увлеченно рассказывала. Аня же монотонно кивала, будто и не слушая вовсе. Юру передернуло. Знакомая картина. В понедельник абсолютно так же сидели Паша с Димой. У Вечеринина был похожий стеклянный взгляд, а еще… Тьфу ты, блять. Музыченко только дал себе наказ не вспоминать Пашу. Именно так и получилось, ага. Но, как всегда, судьба имела на всех другие планы. Или просто имела. В какой-то момент получасом позже, когда Юра продолжает безмятежно сидеть на сцене и грузиться, погруженный в не самые веселые мысли, то замечает, что из-за кулис на противоположной стороне сцены появляется Паша. Кто же еще, если не он. Аккордеон был накинут на одно плечо за лямку, а на самом кончике носа красовались привычные желтые очки. Завидев Музыченко, тот широченно улыбается и приветственно машет рукой. Может себе позволить, пока никто ни из зала, ни со сцены его не видит. У Юры даже дыхание перехватывает — он не ожидал, что сегодня Личадеев вообще здесь появится. Время — почти полдень. Сегодня среда, и пары у него по этим дням в предыдущие недели были до позднего вечера. И почему аккордеонист тут, Юра не знал и даже не особо хотел знать. У него появилось чёткое и очень неприятное ощущение того, что медиум дурил его в абсолютно каждом сказанном своем слове. Всё, что он говорил за эти две недели. И как продолжать верить ему после этого? Если есть ложь, то есть и мотив. Обман обману рознь. Иногда он бывает и во спасение, в улучшение ситуации, но это, скорее, как исключение из правила. Оправдывается ли она для Юры в простом бытовом разговоре о себе любимом? Нет. Ни за что. Музыченко пересиливает себя и едва заметно кивает аккордеонисту, даже чуть-чуть попытавшись улыбнуться, а потом опускает голову в лист сценария около себя. Вышла его попытка не обосраться, кажется, скверновато, но ничего спрашивать Паша не стал. Он, появившись в поле зрения всех остальных сидящих и на сцене, и в зале, осмотрел присутствующих и замер взглядом на Ане, подтянув инструмент повыше. Легкий страх в его глаз сменился удивлением. Даню в зале он не обнаружил. — Кто к нам пожаловал, — улыбнулась Никитина удивленно, — прогульщик! — Я не прогульщик, — хихикает Личадеев в ответ и переминается с ноги на ногу. Музыченко не верит и этому, — у меня первые две пары отменили, вот я и приехал. Часика на четыре где-то, потом уеду обратно. — Ну, раз пожаловал, то вливайся, — девушка обвела рукой сцену, — Мустаев укатил на неделю в Гагры без Якина, так что тебе повезло, что сижу здесь именно я, — Анечка улыбнулась еще шире, на что Паша довольно кивнул. Он еще раз коротко посмотрел на Юру — скрипач увидел это краем глаза — и уселся, как и часть остальной труппы, прямо на сцену, отставляя собранный аккордеон рядом. Они всё еще стараются делать вид, что знают друг друга так, любой другой работник этого театра знает Пашу — исключительно по имени. А некоторые и его не знают, ориентируясь только на единственного аккордеониста в небольшом коллективе, — так что продолжаем, на чем остановились. Юра, в расслабленном состоянии ждущий действия со своим участием, на сцену старается особо не смотреть. Скрипка лежит рядом без дела — артист подносит к ней руку и аккуратно очерчивает струны. Парень ну просто счастлив, что ни в одной из сцен Паши не будет рядом. Он вообще планировал провести этот день на выпускание пара, чтобы попытаться проглотить обиду и поговорить нормально в четверг, когда остынет. Но появление Личадеева спутало абсолютно все лежащие на столе карты. И теперь Юра ну совсем не знал, что ему делать, как ему сократить общение с Пашей так, чтобы тот ничего не понял. А еще от взгляда скрипача не укрылось то, как он себя ведет. Может, это всё навеяно рассказом Дани, но суть от этого не менялась. Юра видел, как тот искусно улыбается. Выглядел же Личадеев не так замечательно, каким хотел казаться. Музыченко видел, как он отрывался от аккордеона из-за подрагивающих пальцев и сжимал их в кулак — лишь бы дрожь прошла. Видел, как невзначай утирает пот со лба рукавом легкой кофты — в помещении всё еще было прохладно. Видел, как гаснет улыбка, когда все взгляды от медиума отводились в сторону. Юре хотелось хохотать в голос — получается, опять врёт, но уже совсем по другому поводу. Играет роль. Ах, точно! Получается, что они всё тут лгуны? Они же актеры! — Сложно — не сложно, — Паша закатывает глаза, — кто тут дипломированный актёр — я или ты? — Аргумент, — Музыченко кивает. И не поспорить. Действительно, даже не поспоришь. И не особо-то и хочется. Через еще минут десять Анечка объявляет сорокаминутный перерыв. Юра подскакивает на месте, хватая инструмент, как ужаленный, и несется за пуховиком в гримерку подальше отсюда. Подальше от сцены, от Паши. Но вот только не от себя. Где-то в глубине души Музыченко даже не сомневался, что ничего у него получится. Закон жанра. И подлости. Всего-всего на этом ебаном свете. А еще Юра чувствовал, просто, блять, нутром, что хорошо это не закончится. Перерыв был не резиновый. Скрипач решает сначала пойти покурить и освежиться. Не помогло. Юра даже перешел от театра на другую сторону улицы, ближе к автобусной остановке, и зачерпнул с земли горсть снега. Ею он умыл лицо, чувствуя, как щеки моментально защипало. Тоже не работало. Давало отрезвляющий эффект минут на десять-пятнадцать. Ровно до того момента, пока артист не решает посидеть в гримерке. Разумеется, мечтал он об одиночестве. Но на пороге он замирает и едва сдерживается от закатывания глаз. Да уж, незаметно работает их тройка, нечего сказать. У окна на стуле сидела Анечка, закинув ногу на ногу, а чуть ближе у стола — Личадеев, уткнувшись в телефон. У Юры снова это сраное дежавю. Даже не «День сурка». Что-то глобальнее и пиздецовое. Музыченко хрипло приветствует всех присутствующих, захлопнув дверь, и дрейфует к дивану. В самую последнюю секунду он круто разворачивается и плюхается на него, поморщившись. Приземлился не очень удачно. А все ради одного — Паша протянул ему руку, чтобы поздороваться. Юра — как же ему, блять, мерзко от себя — не захотел отвечать, поэтому просто сделал вид, что не заметил. Но еще как заметил, что Личадеев, чуть расстроенный, смущенно вернул руку на бедро и переметнул взгляд к телефону. Будто ничего и не было. Музыченко чувствует себя неуютно. Они все втроем молчали и не говорили друг другу ни слова. Не обсуждали ничего. Ни Таню, ни бытовые проблемы. В гримерке застыл сильный запах сигаретного дыма, от которого Серговна воротила нос, и более слабый — кофе. Он был выпит еще полтора часа назад, но кружка все еще стояла на столе. Тишина давила на мозг. Личадеев копался в телефоне, иногда реагируя на что-то то улыбкой, то хмурыми бровями. Анечка вторила ему, но внешне показывала меньшую эмоциональность. Юра вмиг ощутил себя изгоем. Сидел и рассматривал их двоих, смотря то на одну, то на другого. Он уже сам был готов начать разговор, но тема все никак не находилась. С медиумом разговаривать не особо хотелось, а с Анечкой просто не о чем. Но решение нашлось само — как же хорошо. — Слушай, — внезапно негромко спрашивает Паша, оторвавшись от телефона и повернувшись к Ане. Девушка вопросительно посмотрела на него. Юра был благодарен ему, что он всё-таки решил сотрясти воздух хоть чем-нибудь. Наверное, тишина достала и его, — я тут подумал на досуге… — Выкладывай. — В полиции не сказали, в какую больницу увезли труп Тани? Точнее, в какой морг. — Хороший вопрос, — ведьма кивнула и положила руку на верхушку спинки стула, — надо подумать, — очередная пауза, — не говорили. А это важно? — Может быть, — неопределенно ответил Личадеев с требовательной интонацией, намекающий ответ. Юре хотелось фыркнуть в голос от недовольства, но он сдерживается, продолжая сверлить аккордеониста суровым взглядом. Медиум пока что не особо замечал его недовольства. Или делал вид, — ну так что? — Ну… — Никитина вздохнула, — есть несколько вариантов. Я как-то интересовалась этим как раз после смерти Игоря, — девушка посмотрела на себя в зеркало, а затем принялась поправлять волосы, — самый-самый ближайший к нам — в Покровской больнице. Может быть, туда. Минут пятнадцать езды отсюда. — Покровская? — Паша оживился и отложил телефон в сторону, — на Васильевском которая? — Ну да, — Аня кивнула, а Юра почему-то ощутимо заволновался внутри себя. К чему это всё Личадеев говорит? Музыченко начинал разочаровываться в нем сильнее и сильнее. По своей натуре он мудак, и теперь из-за обиды, тянущей на дно, он ведет себя еще хуже, чем обычно. Да. Скрипач обиделся на Пашу. Ему хотелось поговорить с ним и всё высказать как можно скорее, но не при Анечке. Ей их разговор слышать уж точно не надо, — а почему ты спрашиваешь? Медиум не отвечает. Он хватается за откинутый телефон и открывает список контактов — Юра отдаленно видит кучу имен, которые он начинает судорожно листать. — Паш? — повторяет вопрос Серговна, складывая руки на груди, но Личадеева было уже не остановить. Он показал ей указательный палец, намекая на «подождать», и приложил телефон к уху. — Если он сейчас сбросит, я не удивлюсь, — тихо бормочет Паша через несколько секунд и кусает губу, морща лоб. В тишине комнаты Юра слышит монотонные гудки. На той стороне кто-то либо не слышал, либо просто не хотел отвечать. В свете своей обиды Музыченко выбрал бы второй вариант, — бля, ну дава… — Личадеев резко замолкает и широченно улыбается, вскидывая брови, — привет-привет! Я думал, не возьмешь даже, — медиум усаживается на стуле поудобнее и забрасывает ногу на ногу, локтем упираясь в стол. Голос из трубки Юра услышал очень-очень тихо, разобрать что-либо было невозможно. Но принадлежал он, однозначно, мужчине, — ну… вообще да, именно так, — Паша вновь улыбнулся, но уже как-то более невесело. В глазах проскользнул страх и исчез с такой же скоростью, — бля, не-не-не, стой! Пожалуйста! — повышает он голос. Вместе с этим с лица пропадает вся радость. Медиум закатывает глаза — устало и почти раздраженно. Анечка переглянулась с Юрой, — выслушай хотя бы! Откажешь после, если что-то не устроит! — из былого счастья-дружбы-жвачки аккордеонист перешел в решительное наступление. Удивительный, блять, человек, — бля, короче, чё я тебя слушаю. Ближе к делу! — Паша перекладывает телефон к другому уху, — ты еще работаешь в Покровской на Васильевском? Ух, замечательно! — он вновь улыбается, — сейчас будет не самый тактичный вопрос, но тебе не привыкать. К вам не поступал вечером в воскресенье труп некой Татьяны Якушевой девяносто седьмого года рождения? — Личадеев замер, и Юра, на удивление, вместе с ним. Взгляд аккордеониста после нескольких секунд тишины прояснился, — как замечательно! Точнее, нет, плохо, ужасно. Короче… — Паша замялся, нахмурив нос. Похож он был на недовольного енота. Пауза в разговоре ощутимо затянулась, — ну да-да-да, именно так! — он закатил глаза. Судя по всему, в трубке неизвестный высказывал ему за все косяки, — бля, давай ты меня выслушаешь сначала, а потом бочку будешь катить, — было заметно, что у медиума иссякает запас терпения. Но пока он держался, — когда будут готовы результаты экспертизы после её вскрытия? — Личадеев наклонился к зеркалу и осмотрел себя, поправляя очки на носу. Сегодня он выглядел не очень. Руки какие-то дрожащие, которые он отчаянно пытается скрыть, бледный, нарочито веселый, помятый. Юре это всё больше и больше начинало не нравиться. В самом плохом смысле, — класс. А если немножечко ускорить процесс? Ждать месяц я не собираюсь, — Паша хмыкает. Вот это наглость, — бля, умоляю! Проси что хочешь, все отдам! — медиум откидывается назад на стул и временно замолкает, закрывая глаза. Красноватые веки, виднеющиеся из-за очков, подрагивали, — нам правда очень надо. Я бы не просил, если мне скучно или просто нечего делать, — он устало вздыхает, не открывая глаз, — опять моя паранормальщина, да-да, — Паша закивал. Музыченко едва слышно всё же позволил себе недовольно фыркнуть. Никитина вопросительно посмотрела на него, но ничего не сказала, переведя взгляд на аккордеониста. Тот молчал еще секунд пятнадцать, голос в трубке — тоже, — как будто ты во всем этом не замешан! Нам позарез нужно узнать причину смерти. Всё-всё-всё. Всё, что только есть. Каждую странность. Каждую мелочь. Пожалуйста, — он вновь замолчал, а потом, спустя еще секунд десять, радостно выдохнул, распахивая глаза, — Альт, менің алтын, сен ғажайып! * — Юра удивленно вскидывает брови и коротко переглядывается с ведьмой, которая, кажется, тоже ничего не поняла. И не понимала с самого начала, — с меня коньяк, запиши себе где-то! — повеселевший Паша заерзал на стуле от нетерпения, возвращая вторую ногу ступней на пол, — а если еще попрошу кое о чем, ты трубку бросишь? — он вновь замолчал, довольно кусая губы, — если не сложно, глянь, пожалуйста, был ли у вас такой, как Игорь Архипов. В сентябре должен был поступить. Больше не знаю ничего, — Паша машинально кивнул, — договорились. Спасибо громадное! Целую в дёсна! Жду звонка! — Личадеев откладывает от себя телефон к зеркалу и устало выдыхает. Кажется, играть в весёлого Пашу его утомило — наружу вновь полез уставший и раздраженный, — у меня есть хорошие новости, — он разворачивается к остальным в комнате. Юра все еще смотрит недоверчиво, Анечка — заинтересованно. — Что это было, кто это был? — она забавно хмыкает и устраивается поудобнее. Солнце за её спиной в окне потихонечку садилось. День сегодня выдался снежный и морозный, — рассказывай всё. — Короче, — Паша прокашлялся, а затем шмыгнул носом, приводя себя в порядок, — это Альтаир. Давний мой друг. Он тоже с Казахстана. Сейчас работает санитаром в морге этом. Сами трупы не вскрывает, больше хозяйственной работы. Но суть не в этом. Он в курсе всего этого говна с мистикой и, сдается мне, тоже что-то умеет. Но, гад, не признается, — Личадеев хрипло смеется, — так вот. Труп Якушевой у них. Еще не вскрывали, пока на очереди. Обещал, что как-только что-то узнает, то сразу перезвонит. И про Архипова уточнит. Может, и он у них был, — медиум довольно улыбается, чем раздражает Музыченко еще сильнее, и разводит руками, — так что всё не так плохо. — Класс, — кисло отвечает ему Юра и вздыхает. Паша бросает на него мимолетный взгляд, но вслух ничего не говорит. — Какие связи, — довольно протягивает Анечка и улыбается, — молодец, что могу еще сказать. Это может стать неплохим рывком вперед, если мы узнаем всю правду о смерти не через бумаги, а от первых лиц. — Ну вот и я о том же, — аккордеонист кивает не менее довольно, — так что теперь просто ждем. Думаю, неделю, вряд ли больше. Они работают оперативно. Для того, кому это нужно, — он ухмыляется и опускает взгляд. Серговна на это кивает. А Юра не выдерживает и в очередной раз язвит. Может, это инфантильно. Даже не может, а есть. Но сейчас ему всё равно. Юра обидчивый — отходит он не быстро. Особенно когда делают то, на что у него по жизни табу. — Где вас только таких казахстанских вылупляют на свет? — недовольно протягивает Музыченко, не вставая со своего места. Паша замирает и медленно поворачивает к нему голову. От улыбки не остается и следа. В его глазах скрипач видит злобу, смешанную с обидой. Эта фраза, прозвучавшая явно очень-очень грубо, заметно расстроила его — губы на секунду дрогнули. — Юра! — возмущенно говорит ему Серговна, но тот оставляет это без ответа. — Что? — спрашивает медиум, поворачиваясь уже корпусом, и ставит ладони на коленки. — Повторять не буду, — Юра небрежно машет рукой и видит, как кулаки у Паши сжимаются, а губы поджимаются еще сильнее, — ты и так хорошо всё слышишь. — Я, наверное, пойду, — девушка вскидывает брови, после наморщив лоб, и поднимается на ноги, — минут пятнадцать у тебя еще есть, — бросает она Юре напоследок и направляется к двери. По её прямой спине Музыченко видит, что она возмущена до глубины души. И, кажется, промывание мозгов ему предстоит. Как только за Аней хлопнула дверь, Паша обнажил зубы, поднимая верхнюю губу. — Плохое настроение? — почти шипит он недовольно. Паша был из тех, кого если заведешь — потом только хуже будет. Всем. Юра взрывался и быстро перегорал, поэтому предпочитал медленный разгон в своей злости. Личадеева же взрывало, как серию петард — даже когда затихло, одна могла припрятаться где-то, разорвавшись в самый неподходящий момент. — Самое лучшее, — язвительно отвечает Музыченко. Он чувствовал, что его начинало вести. Остановиться сложно, когда ты обиженный и распаленный. Особенно Юре. Особенно тогда, когда он сдерживал это всё в себе со вчера, — не заметно? — Еще как заметно, — кажется, что еще немного — и Личадеева затрясет от злости, — я раз проглотил твой тон, два, три. Больше не могу. При себе держи свои недовольства. Ты старше и умнее, почему ты позволяешь себе так вести? В чем проблема? — Паша начинал заводиться, — случилось что? Так скажи прямо, почему говно на других лить? — А я не на других, — отвечает скрипач честно, — я только на тебя. И виноват ты в этом сам. Личадеев замирает. Кулаки на его коленях разжимаются, а лицо из разозленного принимает менее грозный вид — скорее, просто возмущенный. — А почему я об этом не знаю? — медиум вопросительно поднимает брови. — Я тоже много чего не знаю. Но драму из этого не развожу. — Именно это ты сейчас и делаешь, — отвечает ему Паша. Он потихоньку начинал успокаиваться, продолжая глотать обиду, — тебя с людьми не учили разговаривать по-нормальному? Ты в тайге рос? — По-моему, это тебя чему-то не доучили, — хмыкает Юра. А вот его злость еще не отпускала, — ты мне ничего рассказать не хочешь? — А должен? — вновь ощетинивается Паша, вскакивая на ноги. От спокойствия до взрыва у него — одна искра, — нет! — он поджимает губы, — я тебе ничего не должен, — видимо, Личадеев хочет сказать что-то еще. Он приоткрывает рот, а потом, так ничего и не произнеся, вновь сжимает губы и хватает с пола рюкзак. В гримерке хлопнула дверь. Юра зарычал — громко и протяжно — от безысходности и снес со всей силы кружку, стоящую на подлокотнике левее. Та разбилась об пол вдребезги, поднимая шум. Вместе с ней разбилась и злость — пустоту заменило отчаяние, еще более глубокое, чем было до этого момента.***
Почему он не мог сказать ему всё прямо? Почему он продолжал гнуть свою линию, отвечая всё язвительнее и язвительнее? Почему он не захотел выяснять всё сразу миром, чтобы ни у кого не возникло проблем и обид? Эти три и еще тысяча вопросов, за которые ненавидел себя Юрий Юрьевич Музыченко. Первые несколько часов, сидя на репетиции мрачной тенью, думал скрипач только об их разладе в гримерке. Аккордеонист на продолжение прогона не явился. Юра вспоминал взгляд Паши в конце, полный обиды и злости, и никак не мог отогнать его от себя. Он обидел того человека, которому доверял больше всех. Но ведь эта ссора произошла не просто так. У Юры были на то причины — быть мудаком — отрицать нельзя, но неужели решение всей проблемы было именно такое. Музыченко подождал до вечера, почти до ночи, когда злость уляжется совсем, а потом все же решился написать Паше краткое «давай поговорим». Следующие несколько часов он провел на нервах, дергаясь от каждого уведомления. Но Личадеев ему не отвечал. Сообщение уже давным-давно прочел сразу, но почти тут же, видимо, закрыл приложение, решив ничего не отвечать. Ну и пожалуйста. Юра пытался — честно пытался. Названивать ему — дело бесполезное и глупое, а Музыченко и так превысил свой лимит инфантильного поведения на сегодня, так что с такими вещами пришла пора заканчивать. Но вот только скрипач не знал, что всё еще впереди. В животе тоскливо заурчало, когда время перевалило за десять вечера, но Юра проигнорировал зов. Он сегодня не ужинал. Но кусок в горло ему сейчас бы не пролез, тут же попросившись обратно. Анечка с ним на тему случившегося не говорила. Надо сказать спасибо, что говорила вообще. Их ругань она наверняка слышала, а после еще и увидела осколки кружки в мусорке под столом. Наверное, в глубине души она надеялась, что Юра всё осознал сам, наказывая себя так отчаянно, что даже отказался есть. Паша не ответил ни ночью, ни в четверг утром. Проснувшись, первым делом Музыченко полез в диалог с ним. Пусто. Еще и был в сети в полпятого утра. Юру вновь начинало всё злить. Почему — ответ был на поверхности. Музыченко познал на себе все прелести положения суперпозиции. Обида — не обида, хочу разозлить — не хочу разозлить. К Пашке он крепко привязался за эти несколько недель. Он стал ему другом и интересным собеседником, помощником и собутыльником. И вот случилось вот это вот говно. Юра не хотел на него кричать, не хотел ругаться, ни в коем случае не хотел обижать — взгляд его расстроенных глаз он наверняка просто не выдержит. Но где-то внутри, сжимая несчастное сердце, наружу рвалось чувство обиды. За ложь. Для Юры это весомый аргумент к постановке вопроса о продолжении общения. Он жил в этой лжи всю жизнь. Жил — лжи. От перестановки слагаемых сумма не меняется. Он хлебал её и заглатывал по самые гланды, тонул и задыхался, отхаркивая и через рот, и через нос. И ему это надоело. Так почему тот человек, который казался ему самым искренним на свете, прокололся на этом? Может, это просто человеческая сущность такая? Врать и не краснеть. Было бы, как в мультиках: лжешь — и нос растет. Было бы просто замечательно. Юра бы таких людей за километр обходил, как пьяных алкашей в восемь утра у «Автово». После принятия обиды, закравшейся в перикард, в голову стучались другие вопросы: почему Паша соврал? А что тогда правда? Как вывести его на разговор? Судя по всему, последнее ждет Юру не скоро. Утешительного приза не будет. Личадеев наверняка смертельно обиделся — скрипач в этом ну просто уверен, и теперь ситуация может приобрести совсем иные краски на палитре. К обеду Музыченко не выдерживает. Он отправляет еще одно сообщение Паше со словом «пожалуйста». Теперь же медиум действовал иначе — он его просто не читал. Заходил в сеть, но не в их диалог. У Юры медленно начинали скрипеть зубы. Взрывается всё внутри еще через несколько часов. Музыченко просто повезло, что в тот момент он курил на перерыве между репетициями. Потому что только сигареты смогли спасти в этот непростой момент. Медиум-хуедиум, 16:22 Я тебе ничего не должен) Как попугай. Недокуренная сигарета летит в снег, сломавшись пополам от хрустнувших пальцев. На репетиции Паша появляется бесшумно — почти что тенью. Он быстро осматривается и, не глядя на Юру, усаживается как можно дальше от него. И Музыченко следит. Пристально. За оставшиеся два с половиной часа прогона медиум не посмотрел на него ни разу. Он сидел особняком ото всех в зрительном зале, уткнувшись в телефон, и головы принципиально не поднимал. В какой-то момент времени к нему подсела Факеева, отошедшая от Смирнухи, видимо, только ради этого, и что-то спросила. Личадеев отмахнулся — грубовато, судя по лицу, и девушка не настаивала. Посидела еще минутку на соседнем кресле, а потом вернулась к подруге на первый ряд. Вышел Паша сцену на два своих законных появления в спектакле, а потом опять нырнул в мир смартфона. Злиться скрипач начинал всё сильнее. Он уже был практически готов закатить истерику при всех — да, пусть слышат все, какой он идиот, пусть знают, что он был не прав. Но Юра не успевает. К сожалению. Когда на сегодня Никитина объявила долгожданное «по домам!» — и по гримеркам тоже — скрипач посмотрел туда, где всю оставшуюся репетицию сидел Паша. Там никого не было. Как и футляра от аккордеона в гримерке, что обнаружил Музыченко, когда зашел в привычную до тошноты обитель. Вся злость моментально пропала. Ушла так, как пропал инструмент, стоявший у окна. Как испарился медиум из зала. Всё это ушло не попрощавшись, и Юра во всех случаях пропустил этот момент мимо себя. Артист плюхнулся на диван и сжал веки до разноцветных бесформенных пятен перед глазами. От ощутимого чувства разрыва чего-то внутри это его не спасло. Надо сказать, что лучше всех в этой ситуации держалась Серговна. Она, видимо, считала, что это не её дело. Длилось это больше суток, целых два неполных дня. Но у всего есть предел, как и у её терпения и тактичности. — Что между вами произошло? — наконец спрашивает она, когда Юра, закрыв глаза, мечтал уснуть и забыться хотя бы в самом кошмарном сне — лишь бы не вспоминать про реальность. Имя «Паша» она вслух не произносит, — думаешь, я не вижу? Вы вообще со вчера не подходите друг к другу. — Действуем по плану, — Музыченко нехотя открывает глаза с тяжелым вздохом. С вопросом Ани пришли тревожные мысли. Теперь он точно не уснет просто так. Хоть снотворное пей, — не вызываем подозрений. Что-то не так? Анечка молчит некоторое время. Юре скучно настолько, что он даже начинает считать про себя, чтобы внутренний голос заглушил звенящую тишину в тёмной комнате. — Как знаешь, — отвечает она негромко на двадцать восьмой секунде. Раздается шорох простыни — девушка отворачивается на другой бок и натягивает одеяло выше. Кажется, треугольник обиды замкнулся — в нём появился кто-то третий. «Женщины…» — еще более тоскливо думает Музыченко, а потом осторожно придвигается к ней ближе, каждый последующий шаг выполняя с ювелирной точностью. На руку на животе, прижавшей девушку к Юре, она никак не реагирует, и скрипач облегченно выдыхает. Хотя бы не оттолкнула. Уже лучше, чем ничего. Но беспокойство мыслей никуда не делось. Они летали по сознанию, как перепуганные птицы, то и дело сталкиваясь друг с другом. Меньше от этого их не становилось. Глаз Юра не сомкнул почти что до утра.