ATL — 1000
— Криво! — раздается крик в полупустом зрительном зале, а из окна звукооператорской будки высовывается повернутый книзу большой палец Вечеринина. Подготовка к сегодняшнему концерту шла полным ходом. Оставалось всего каких-то три-четыре часа до выступления, а нервы шалили у всех с самого утра. Никитина, сложив руки на груди, стояла ровно посередине прохода в зале и чутко следила за тем, как рабочие в лице крепких ребят с труппы вешали незамысловатые декорации на задник. Юра за всем этим, сидя с Кикироном на креслах у сцены, наблюдал молча, изредка бросая взгляды в ноутбук друга. Тот упорно переделывал афишу, забракованную вчера Аней, и тоже наслаждался почти что предконцертной тишиной. После ночи, целиком и полностью проведенной на контрастах прекрасного и ужасного, Музыченко чувствовал себя достаточно разбито, но расклеиваться себе всё равно не позволял. Вечером расслабится, когда концерт кончится. Сейчас надо просто изо всех сил держать глаза открытыми, прокручивая в голове заученное всё — от движений до последней ноты. Репетировать уже не хотелось. Парень принадлежал к числу тех, кто забывает всё при постоянном повторении. Именно поэтому позволял себе немного передохнуть перед генеральным прогоном, который ожидался в ближайшее время. — Вот так! Замри! — тишину разрывает очередной крик Анечки, которую наконец-то всё устроило. Юра откинул голову назад и краем глаза увидел, как крику девушки вторит высунувшаяся из окошка рука, — отлично. Так и оставляй! — Даже я счастлив, что они пришли к консенсусу, — тихо шепчет Анисимов другу, на что Музыченко раздвигает губы в улыбке, — аж внутри всё отлегло. — Да, Анька сегодня злая, — кивнул Юра, возвращая голову в нормальное положение. Шея отозвалась едва слышным хрустом. — А я думал, что будет наоборот, — Кикир скашивает взгляд на Юру, широко улыбаясь. — Я тоже, — вновь кивает Музыченко, ухмыляясь. Настроение у Серговны испортилось не с самого утра, но друга убедить в этом будет нереально, поэтому легче было признать поражение. В наступившей тишине по аппаратуре раздается негромкий голос Мустаева, объявляющий генеральный, и Юра со вздохом поднимается с кресла. Время релакса подошло к концу. — Теряешь хватку, братан, теряешь хватку, — бросает ему напоследок Саша, на что получает выставленный вперед средний палец. Настроение у Юры тоже было не самым лучшим из всех возможных в этот день. И виной всему, наверное, недосып и то, что случилось несколькими часами ранее. Скрипач насильно вбил себе в голову не думать об этом всём, но — к гадалке не ходи — так быстро от этой мысли избавиться было нельзя. Начиналось всё практически хорошо. Сон с утра после себя оставил тяжесть где-то в голове, но она рассеялась с первыми глотками энергетика, заботливо оставленным кем-то на столе в коридоре. Постепенно вся труппа подтягивалась на последнюю репетицию, на которую, само собой, приплелся и Юра, сначала умудрившись забыть в гримерке футляр со скрипкой. С каждым часом действие быстро выдутого энергетика спадало, и к самому началу полуторачасового перерыва Музыченко был почти без сил. Рулев, кажется, писал ему с игривым смайликом, зовя на вкусный кофе, — ясно, что было в его составе, иначе смайлик в сообщении отсутствовал бы — и в планах было заглянуть к другу, пока есть время. Юра, собственно, и начал спускаться с репетиционного зала и, когда повернул к гримеркам, услышал неоднозначные звуки со стороны коридора, ведущего к эвакуационному выходу. Обычно им — коридором — никто не пользовался: несколько дверей с каморками со всяким полезным и бесполезным хламом особенно никому нужны не были. Но только не сегодня. Любопытство пересилило желание хлебнуть авторский кофе Вадика, и Музыченко осторожно выглянул из-за поворота. Дверь в одну из каморок была слегка приоткрыта — совсем незаметно — и если бы не серия странных звуков, похожих на какой-то треск, парень даже и не обратил на неё своего внимания. Тихо подобравшись к двери, скрипач потянул её на себя за ручку. Но подглядеть тайно не вышло. Старая дверь противно скрипнула, а в помещении раздался нехарактерный стук. Музыченко распахнул её полностью и заглянул в кладовку. Чуть подальше, у среднего стеллажа, сидел Паша. Такой же, как и на репетиции сегодня утром, в шляпе и тёмной рубашке. Очки, сложенные, висели на грудном кармане. Парень замер на корточках у одной из выдвинутых из-под стеллажа коробок, держа в руке что-то напоминающее кошелек. Пальцы почти полностью скрывали обзор. И без того большие глаза Паши удивленно-испуганно расширились, и он поднялся на ноги. — А что ты тут делаешь? — Юра облокачивается плечом на дверной косяк. Ему казалось, что еще минут двадцать назад он видел Личадеева в репетиционном зале. А теперь он стоит здесь уже непонятно сколько и зачем-то перерывает коробки с нажитым имуществом «Лицедеев». — Я ничего не крал, клянусь! — в оправдание бормочет аккордеонист, делая шаг вперед, — я его только что достал. Я просто искал, а тут это нашел… — Музыченко прищурился, рассматривая бумажник, а потом замер. Преодолев расстояние между ними, — Паша даже испуганно пятится — скрипач вырывает кожаное изделие из его рук. Вылетает оно из пальцев, залепленных пластырями, с необычайной легкостью, — я просто… — Где ты это взял? — Юра сам не понял, откуда взялось в нем столько злости. Без сомнения, он узнал этот кошелек. Который пропал полгода назад, — где ты это, блять, взял, я тебя спрашиваю? — В коробке этой, — Личадеев пододвинул ступней ящик, стоявший на полу, и смиренно убрал руки за спину, — я просто искал… — Что ты здесь мог искать? — скрипач почти что рычит, опуская руку с бумажником вниз. Где-то в груди кольнуло едкое и неприятное чувство тоски, — пошел вон отсюда! Второй раз посылать не надо было. Паша буквально испарился в воздухе, оставляя Юру наедине с найденным. Скрипач оперся на стеллаж позади и поднес бумажник к свету. Он совсем не поменялся за эти полгода. Тогда этот самый несчастный кошелек искал почти весь театр, потому что владелец умудрился потерять свою вещь почти что на ровном месте. Его звали Игорем. Ничем он особо не отличался от остальных участников труппы. Такой же заводной, такой же активный, такой же артистичный, такой же смешной. Ему было около тридцати. Ходил он с длинной и тонкой косой угольно-чёрных волос ниже лопаток, с кольцами какими-то странными на пальцах. Игоря любили почти все. А кто не любил — тот просто не был с ним знаком. Наверное, Архипов был как раз одним из тех, кто умел располагать к себе только лишь взглядом. Музыченко не пил с ним на брудершафт, но этого и не требовалось для близкого общения с этим человеком. Когда Юра только пришел в «Лицедеи», Игорь стал неким наставником для новенького. Он обучил его почти всему, что умел сам, он показал ему этот театр изнутри. И когда Архипова не стало, мир тогдашнего скрипача, по ощущениям, просто рухнул. Юра хорошо помнит тот день. Может быть, даже слишком хорошо. Музыченко до ужаса хотел спать. Усталость растекалась по телу прямо от затылка, от самых-самых верхних позвонков, и кончалась почти на икрах, залезая на края ступней. Распитая между всеми уже четвертая литровая бутылка виски давала о себе знать. Нельзя было сказать, что артист был сильно пьян. Скорее, просто чуть сильнее, чем подвыпивший. Очередной концерт — один из самых первых в открытом сезоне — отгремел грандиозно. Это были первые их «театральные» выходные после небольшого летнего хиатуса. Самое начало сентября, погода — просто блеск, а настроение — еще лучше. Юра настолько соскучился по театру, что, сам того не ожидая, первые дни работы крепко-крепко обнимал каждого встречного в этом здании, будь то малознакомая девочка-танцовщица, то ли Данька Мустаев. Всё как положено — концерт, точнее, даже пара, а следом за ними — бурное празднование. Обычно труппа не позволяла себе пить что-то крепче пива, но сегодняшний день был исключением. Виски — хороший, шотландский, Вечеринин привез после летнего трипа в Британию с женой. Ну грех тут не попробовать. Вслед за хорошим шотландским пошло менее хорошее и менее шотландское из ближайшей «Пятёрочки», но это уже никого не волновало. Если обобщить, то вечер проходил просто замечательно для каждого в этом театре. Время близилось к полуночи. Пока все уберутся, разойдутся и расцелуются, наверняка уже будет за двенадцать. Метро должно было закрыться относительно скоро, поэтому лавочку решили потихоньку прикрывать. От выпитого алкоголя спать Юре хотелось еще больше. Последние несколько дней в связи с открытием сезона прошли невероятно напряженно. Он дико устал. Главным желанием было сейчас залезть в душ, а после — уснуть. Можно прямо в душе, если получится. Неважно где, просто лечь и восстановить весь запас сил. — Тут на пару стаканов осталось, — обратилась к нему Серговна, собирая весь мусор со стола. В её руке появилась открытая бутылка. — Оставь, — кивнул ей Юра, облокачиваясь на стенку. Репетиционный зал сегодня даже заполнили несколькими столами. Обычно такой роскоши они себе не позволяли. Да и тащить это всё было всегда крайне влом, — как-нибудь в другой раз допьем. Сейчас уже не лезет. — Да по тебе заметно, что скоро обратно пойдет, — Игорь, стоящий у соседнего стола, спешно доедал еще не сметенные Никитиной наспех сделанные бутерброды с колбасой. Музыченко смирил его убийственным взглядом со спины, но всё-таки улыбнулся, — Юрец, подброшу? Жили они с Архиповым относительно недалеко друг от друга. Игорь обитал в районе Пулково за городом, но, к счастью, имел в собственном распоряжении машину среднего класса. С Музыченко им было аккурат по пути. Друга он иногда подвозил, особенно если тот просил сам, и высаживал около нужного метро. Предложение преодолеть расстояние до дома практически осчастливило Музыченко, и он, конечно же, согласился. — Я скоро вернусь. Отлить схожу и приду гитару забрать, — Игорь кивнул Серговне, принимая от неё помощь в уборке со стола, а потом направился к выходу, — я быстро. Вы, кстати, бумажник мой так и не нашли, да? В тот момент Юра еще не знал, что видел он Игоря в последний раз. Бумажник Архипов потерял несколько дней назад. Чудеса без виражей, но его кошелек будто испарился на ровном месте. Там не было ничего, кроме монет и скидочных карт по типу «ВкусВилла» и «СпортМастера», но дорог он был ему как память. Перед первым концертом они искали бумажник всей труппой. Но так и не нашли. Зато нашли тело Игоря спустя буквально двадцать минут после их разговора в репетиционной. Если бы не крик Смирнухи, эхом раздавшийся в полупустом помещении, то, может, так быстро ничего они и не обнаружили бы. Он лежал на полу в туалете около раковин и выглядел так спокойно, будто вовсе и не умер. Будто был у него пульс под кожей. Будто он прямо сейчас откроет глаза, как обычно, и рассмешит всех глупой фразой о том, что это всё большой розыгрыш. Но чуда не случилось, и вставшее сердце парня так и не заработало. Архипов был еще теплым, когда его забирала труповозка. Перед тем, как в комнату зашли работники, Юра дотронулся до руки друга в последний раз, будто прощаясь. А потом, не имея сил смотреть на это всё, попросил Серговну достать остатки виски. Люди умирали всегда. Пожилые и молодые. Женщины и мужчины. Среди них, конечно, были и работники «Лицедеев». За время своей работы здесь Юра помнит еще двоих умерших. Отличало их от Игоря несколько фактов, но самый главный — умирали они вдалеке от театра, не прямо в его стенах после удачного концерта, а дома. Либо в кругу своей семьи, либо в постели. Первой умерла пожилая работница гардероба, Алевтина Геннадьевна. Как сказали врачи — от старости. Знал он её ну очень плохо, поэтому испытывал жуткий стыд, когда его позвали на поминки. Вторым умер один из актеров труппы спустя почти год. На этот раз причина была не менее прозаичной — у него тоже остановилось сердце. Смерть молодого, красивого, некурящего и изредка пьющего Кости стала шоком для всего коллектива. Кто-то сделал предположение, что на деле это был суицид и медики просто не хотят поднимать это дело. Ведь молодые люди не умирают просто так. С Костей Юра имел строго рабочие отношения, но скорбел он по нему искренне. Музыченко, вновь чувствуя нарастающую злость, крепко сжимает в руке бумажник Архипова, найденный Пашей, а потом наклоняется к той самой коробке. Видимо, аккордеонист вытащил его именно отсюда. Но как он здесь оказался? Кому надо было его прятать сюда? Игорь вряд ли выжил из ума и разбрасывался своими вещами по зданию всего театра. Юра осторожно убирает вещь подальше, накрывая его пакетом с какими-то тканями, а потом задвигает коробку за стойку. В голове вертится очень однозначная мысль о том, что вещь эта не его, и Музыченко не имеет права даже держать её. Пусть она останется здесь. Игорь любил театр, и пусть его частичка останется в самых его закромах. Единственный вопрос, остававшийся открытым, — что же Личадеев здесь так упорно искал. Выдвинут и смещен был не только этот ящик. «Может, заныкал здесь что-то свое по-пьяни, а теперь найти не может», — попытался привить себе Музыченко мысль, когда направлялся в сторону гримерных за кофе. Более логичных обоснований этому всему не было, — «Паша появился в «Лицедеях» как раз после смерти Игоря. Кажется, тогда прошла пара недель после похорон. И он не мог знать про этот кошелек. Проболтаться тоже особо некому. Даже не то что некому. Повода нет». В целом, все их разговоры с Пашей так и выглядели, как эта недоперепалка в пыльной каморке. Они состояли из пары фраз, брошенных друг другу либо в спешке, либо мимоходом. И сегодняшняя встреча с Личадеевым ближе, чем простая репетиция, казалась Юре из ряда вон выходящей. Да уж. Странный сегодня день какой-то. Даже не поспорить. И воспоминания в голову лезут, и из рук всё валится, и люди вокруг ведут себя по-идиотски. Скрипач устало вздыхает, прокручивая это всё в голове. Странным сегодня казалось абсолютно всё. Серговна, вон, с полудня была сама не своя. Прямо с момента начала репетиции её как-то переклинило. Девушка отмахнулась, что у неё просто нет настроения, но на неё это похоже не было. Ест за троих, ходит бледная, как поганка. Юра, искренне раскаиваясь внутри, стал вспоминать остатки прошедшей ночи. Вроде отчетливо помнит, как рвал упаковку презерватива пальцами. Странно это всё. Да не может же оно так быстро, ну это самое всё… Не бывает такого. Поэтому Музыченко только и оставалось, что наблюдать за особо раздраженной сегодня Никитиной, которой для полного образа не хватало только пара из носа, как у драконов. Присматривать за всеми её настрой никак не мешал. Разве что только злить её сегодня было в разы опаснее, поэтому Юра старался не отсвечивать и проводить время с ней на расстоянии. Мустаев, как ни странно, тоже гнул свою линию. Он надоедливо жужжал над ухом уже второй или третий час, доставая абсолютно всех только одним своим присутствием. От Ани он, видимо, уже получил подзатыльник, Паша после инцидента в кладовке и Дима, вероятнее всего, очень удачно спрятались, а остальные актёры и работники слишком упорно создавали иллюзию тяжелого труда, именно поэтому выбор пал на оставшихся почти свободных людей. Как администратор труппы он был очень даже неплох, да и как человек — тоже. Но если у него вдруг ну очень хорошее настроение, а у остальных — не совсем, то выпроваживать его как раз эти самые остальные начинали в полном составе. Но Даня, к сожалению, был одним из тех людей, которых выталкиваешь изо всех сил, а они, заразы такие, только сильнее убеждают тебя в том, что сегодня они точно останутся здесь до победного. Бороться можно было игнорированием ситуации, но помогало это не всегда. — Вадик, а ты штаны погладил? — под обстрел в данный момент времени попал Рулев, который только начинал подготавливать оставшихся людей к гриму. — Клоунские? — устало спрашивает он, открывая банку красной краски. Даже как-то не смешно. — Ага. Мои. — Любые штаны на тебе становятся клоунскими по жизни, Дань, — Музыченко обновляет ленту в соцсети. Ничего нового. Скоро у него не станет поводов не смотреть администратору в глаза, — это твоё призвание. Мустаев кланяется в пол, фигурно заламывая руку за спиной, а потом возвращается в исходное положение. И задумывается. — Вадик, а, Вадик, а ты пачку сигарет моих не видел? — Возьми любую, которую найдешь, — обычно быстро взрывающийся костюмер-гример сегодня был на удивление спокоен. Либо он просто сдерживался, — в любом месте. Хоть на столе, хоть в коридоре. — Вадик! — админ опирается локтями на твердую поверхность стола, — а ты знал, что крокодилы ходят лёжа? А еще сколопендры… — Сделай одолжение, братан, — Юра устало перебивает, поворачивается к Мустаеву, пока Вадим разводит краску, сцепляя зубы, — потеряйся. Хотя бы до конца выступления. Даня закатывает глаза, но от ребят, что внезапно, отстает и выплывает из гримерки, незаметно прихватив с их стола недоеденный пирожок и полупустую пачку тонкого кента. Видимо, ломать комедию надоело и ему самому. Либо просто закончились аргументы. До спектакля оставалось около двадцати минут. В целом, вот так и выглядела их рутина перед выступлениями. Проверка аппаратуры, грим, препирательства с админом, много сигарет и мало еды. Есть в этом что-то такое родное, что даже сердце щемить начинает. Юра уже слышал людей в зале даже из-за закрытых дверей, ведущих на сцену. Наверное, гримироваться он сегодня начал как-то поздновато, но выход у него был не в первом и даже не во втором действии. Так что лишний час в запасе еще был. Артист вздыхает и подставляет лицо другу, закрывая глаза. Рулев обмакивает кисть в краску и касается ею лица Юры.***
Для Юры сцена — как способ самовыражения. А самовыражаться он очень любил. Он любил чувствовать свободу и легкость в ногах, играя лицом или на инструментах. Он любил ломать четвертую стену. Он любил всю эту закулисную суету с кучей народа, которая слонялась туда-сюда, чем бесила всех остальных. Он любил кланяться, утопая в звуках аплодисментов из зрительного зала. Он любил нежно касаться струн скрипки даже без смычка, замирая и вслушиваясь в почти плачущие звуки, которые она издает. Он любил чувство адреналина, заменяющее угасающее чувство страха перед выходом к людям — живым и ждущим чего-то, готовым удивляться и восхищаться. Он любил это чувство связи между ним и зрителем. Он любил видеть отклик в их глазах — и во взрослых, и в самых юных. Он любил самого себя на сцене целиком и полностью. Может быть, это уже психическое расстройство — Музыченко и не спорил, — но он был влюблен в себя на сцене. Себя же, раздражительного и менее интересного, он старался спрятать от всех куда подальше. Не любят люди таких. Им подавай веселых разносторонних клоунов, каким Юра и был на сцене. Это оставило со временем сильный отпечаток на самом парне, и он начал перенимать этот «клоунизм» и в жизнь. Артист нырнул со сцены за кулисы, сжимая в руках гриф скрипки. Такая обыденность за столько лет, а все еще волнительно. Он слышал уже затихающие аплодисменты вслед, но всё равно улыбался. Юра не соврет себе, если скажет, что сегодня он был хорош. На сцене у него мозг всегда отключается, и приходит туда (может быть, и даже в голову) совсем другой Юра, знающий, что делать и как надо работать. Жарко. Музыченко распахнул пиджак, почти что выдирая пуговицу с корнем, и осторожно провел рукой под подбородком. От пота краска немного смазалась — её часть осталась на пальцах. Но сейчас уже всё равно, ведь выступление было закончено. Подправить несложный грим можно и самому — Вадик уже, скорее всего, улетел в алкогольный трип, — а потом выйти на поклон и, само собой, присоединиться к празднику жизни, который он так любит. Когда Юра, размяв плечи, вывернул в коридор, внутри еще бултыхался адреналин. Если и есть на этом свете ощущение лучше, то артисту надо долго думать, чтобы его представить. Когда парень поднял оставленный за сценой футляр, в конце заполненного людьми коридора хлопнула дверь, впуская в помещение нужный свежий воздух. Щелкнул футляр. Музыченко разогнулся и оперся на стенку, морщась от небольшой боли в области поясницы, и поднял голову. Навстречу ему, как раз от хлопнувшей двери, медленно пробирался через работников театра Паша, то и дело поправляя лямку аккордеона. Смотрел он в пол каким-то потерянным взглядом, будто находясь совершенно не здесь. Лицо его было заботливо выбелено, скорее всего, Вадиком, а глаза, наоборот, сильно подведены, но уже более небрежно. Так, как полагается человеку, сидящему на заднем плане всего действия и тихонько растягивающему меха аккордеона для общего музыкального фона. Когда парень поравнялся с Музыченко, не переставая рассматривать пол, скрипач неоднозначно хмыкнул. Где-то в глубине вспыхнуло неуютное чувство стыда за то, как он утром на него прикрикнул. Лазить по чужим вещам его никто не просил. Но ведь Паша уже полгода как официально работает здесь. Это не чужое. Это общее. — Все в норме? — спрашивает Юра, скорее, из вежливости, но внятного ответа не получает. Личадеев как-то несуразно кивает, поправляя съехавшую шляпу, и поднимает взгляд на Юру. И Музыченко аж замирает. На него смотрят такие пустые глаза, каких артист в жизни практически никогда не видел. Может быть, когда-то давно в преступной и бандитской Гатчине во времена своей юности, когда видел то, что обычно мало кому понравится, — братан, ты угашенный, что ли? Паша моргает и мотает головой. Его взгляд немного проясняется, и он крепче сжимает решётку инструмента, сведя брови к переносице. Он не помнит, когда они перешли к общению на «братаны». Хотя это же Музыченко. Братаны для него абсолютно все. — Голова просто болит. Всё в порядке, — он вновь смотрит на Юру, но уже более осознанно. И артисту легче становится. Зрачки вроде в норме, говорит адекватно. Может, и правда башка трещит. Кто ж его знает. — Зайди к Серговне, — отвечает Музыченко. У Ани точно где-то была аптечка на все случаи жизни — хоть понос, хоть отит, хоть менингит, вылечится всё. Может быть, даже похмелье. Аккордеонист неопределенно кивает, закусив губу, и более уверенно трогается с места в сторону двери к сцене. Юра провожает его взглядом и утирает пот со лба ребром ладони. Действительно пора пойти освежиться и подправить грим, пока всё не стекло полностью. Есть вариант, что Вадим еще будет трезвым, и пользоваться услугами «само-салона» не придется. Никитина сегодня, кстати говоря, тоже была странной. Ей самой таблетка какая не помешала бы. Атмосферное давление скачет, что ли. Подкашивает сегодня абсолютно всех — кто стар, кто млад, без разницы. Заглянув в гримерку, где Рулев его не так давно красил, Юра действительно обнаружил друга за столом с телефоном и стаканом неопределенного содержимого. — Подправить надо, — словно оправдываясь, улыбается артист, опуская футляр со скрипкой на стул около вешалок, — потекло всё, сам видишь, пиздец как. — Действительно, — уклончиво ответил Вадим, имея в виду, видимо, что-то свое и отставляет стакан в сторону, протягивая руку к застегнутой сумке, — Саня заходил. Спрашивал, бухать пойдем? — Так ты уже, — ухмыляется Музыченко, приземляясь рядом с другом, — а я всегда за. Я думал, что такие вопросы у нас не обсуждаются, — пили они, конечно, не каждый день, но почти после каждого концерта. Традиция, чтоб её, а совсем не алкоголизм, — молись, чтобы Мустаев не осчастливил тебя своим присутствием, — вот что-что, а против алкоголя до и во время выступлений Даня был категорически против. — Вот и отлично, — тот пропускает перевод стрелок на себя мимо ушей и достает кисть из кармана сумки. А дальше началась уже совсем какая-то вакханалия. После поклона вся труппа процессией последовала на заслуженный отдых. И после пятой бутылки пива, которая периодически разбавлялась закуской, мир вокруг слегка видоизменился. Или не слегка. Почти что все задействованные сегодня лица забились в просторный репетиционный зал с зеркалами с двух сторон и отмечали очередной удачный спектакль. Да уж, зал сегодня был битком. Не так давно в продажу даже поступила дополнительная партия билетов — настолько был большой спрос на данное выступление. Но сейчас это было уже позади — сейчас есть только этот просторный светлый зал с притащенными лавками и раскладушками, алкоголь в бутылках и спертый воздух от количества людей внутри. Кажется, что не так много, но если Юра начинал считать, то сбивался после четырнадцатого человека. А для него это уже достаточное количество. Почти что вся труппа, ну и еще несколько людей сверх. Когда Музыченко открывал шестую бутылку, то твердо — настолько, насколько мог — решил для себя, что она на сегодня точно последняя. Завтра на работу, а богатырский пивной сон явно не обрадует ни самого пьяницу, ни остальных работников. Мир немножко так вертело, а время, судя по всему, неслось с бешеной скоростью. Сделав большой глоток, парень осмотрелся. Большинство устроилось либо на лавках, либо на полу, остальная часть, в том числе и он, стояли на ногах. Может, не совсем крепко, но все же стояли. Серговна размеренно попивала яблочный сидр — кажется, вторую или третью. От неё взволнованной и встревоженной не осталось ни следа. И Музыченко успокоился вслед за ней. Наверняка она просто переживала из-за спектакля. Поводов не было, но кто ж знает эту загадочную женщину. Не справившись с чувствами, Юра подается вперед и чмокает девушку в висок. Кикир с краю на лавке около них хохочет, и его смех угасает в гуле остальных разговоров. Никто и никогда не задавал им никаких вопросов. Все всё видели сами. Хотя наверняка считали, что они встречаются, живут вместе и все такое, но Юра готов был с ними поспорить. Споры, конечно, лучше отложить на утро, когда все будут трезвее, а то так и до драки недалеко, поэтому артист просто бесцеремонно влезает в разговор Никитиной и другого парня из их труппы. Звали его, кажется, Ваней, но Юра не особо был в этом уверен. Через некоторое время Музыченко, когда оставалась примерно половина бутылки, заприметил ехидное лицо Мустаева чуть подальше. И, естественно, Пашу рядом с ним, которого, судя по всему, притащил он сюда в прямом смысле за руку. Аккордеонист на алкоголь налегать не спешил. Просто стоял и мялся, обводя толпу-табор взглядом. Юра ухмыльнулся. Сомнений в том, что он самый трезвый здесь, ну просто не было. Пацан, по виду, был слегка встревожен. Точно так же, как и часами ранее в том душном коридоре у сцены. Градусы, прилично клюнувшие в голову, уже почти что заставили Музыченко преодолеть между ними расстояние и спросить, чего он всё еще такой грустный и чей же был хуй, но сдержался, вновь присосавшись к бутылке. Не его дело. Он уже спрашивал. Ему ответили, что всё окей. Когда Юра вошел в осознание происходящего из-за выпитого, Мустаев куда-то пропал — видимо, исполнил сегодняшнюю его просьбу, а Паша — ай да молодец — уже приударил за какой-то девчонкой. Он стоял еще дальше, у зеркальной стены, а около него юлой вертелась Смирнуха. Кто за кем тут приударил — хороший вопрос. Еще одна Аня в коллективе значилась каким-то подобием многорукого Шивы. Она и красила ребят, как в плохом анекдоте, дравшись с Рулёвым за косметичку, и хореографию ставила, и актрисой промежуточно появлялась. Короче, рыжая девушка была на все свои руки и ноги мастер. Со всем этим она справлялась действительно неплохо, если даже не отлично. От размышлений о Смирновой Юру отвлек Саша. Он хлопнул друга по плечу, заставляя выпившего парня покачнуться. Напугал, дурак. — Еще будешь? — он протянул ему открытую бутылку пива. Для Музыченко она грозилась стать седьмой. И на работу завтра кое-кто точно не выйдет. — Пас, — Юра мотает головой и морщится. Скорее всего, он не допьет даже свою. Глаза уже закрывались, а опора под ногами чувствовалась всё меньше. Про кружащуюся голову даже говорить не хотелось. Слишком-слишком сильно, — мне б домой доехать, — он хохотнул, хотя веселого на самом деле мало. Жалеть будет завтра, а пока есть повод — можно и повеселиться. — На такси поедешь, — тут же откликнулась Серговна, улыбнувшись. Как будто подслушивала. А вроде бы вообще с Ваней разговор вела, — никакого метро и трамвая тебе. Не хватало тебе еще раз где-то в кустах заснуть. — Само собой, на такси. Второй раз такого точно не будет, — почти что честно кивает ей Юра, вспоминая тот день. Повезло, лето было. А сейчас такого везения уж точно не случится, — пойду я, — он кивает вновь и буквально силой впихивает Кикиру оставшийся алкоголь, — дарю. Потрать с умом. Анисимов улыбается. Пожать друг другу руки возможности нет ввиду как раз-таки полностью занятых кистей, поэтому прощаются они просто очередным кивком. Юра пьяно поворачивается и клюет Аню куда-то, куда удалось достать, — кажется, это была почти макушка головы, и после этого наклоняется за своей скрипкой. Инструмент бросать здесь не хотелось. Его, конечно, никто не тронет, но скрипку свою Музыченко ко всем почти что ревновал. Именно поэтому путешествовала она с работы домой только с ним, редко оставаясь в стенах театра. Футляр лежал практически у самых ног. В целом, почти там, где артист его и оставлял. Сама крышка была немного приоткрыта. Юра поднимает с пола инструмент в футляре, любовно погладив его и захлопнув до щелчка, а потом плетется к выходу. — Всем до завтра! — бросает он у самой двери и слышит в ответ разноголосые прощания. Последнее, что он выхватывает взглядом, выходя из комнаты, — всё еще веселенькую Смирнуху, которая уже отлипла от Паши и тусила с какой-то другой дредастой девчонкой. Про неё Музыченко мало что знал. Появлялась она здесь часто, чаще всего на каждом, прости Господи, «афтепати». И в первом ряду мелькала почти каждый спектакль. А Личадеева, между прочим, опять к своему крылышку прибрал Мустаев, не убирая ладонь с талии и проталкивая в чужую руку бутыль коньяка. Это пока что — просто бутыль. «Интересно, а Паша вообще в курсе, что Даня — геюга?», — мысленно хохотнул Юра, проходя мимо зеркала. Пьяное отражение на секунду поплыло, но за оригиналом последовало, — «вот так все и начинается, таскается за ним, алкоголем угощает. А потом раз — и не будет пацана. Даже Смирнуха не спасет». Ориентация Мустаева не делала его плохим человеком, само собой, но, кажется, на этого дурака с серьгой он залип конкретно так. А Даня тоже тот еще дурак, и что он вытворить может — только самому Дане и известно. Погода на улице продолжала «радовать». Всё еще было холодно, по внутренним ощущениям, около минус десяти, и утепленная куртка уже не особо спасала. Если так и завтра будет, то пора доставать из шкафа пуховик. Даже не то что холодно — было очень влажно, и ветер дул сильный, поэтому эти десять превращались в пятнадцать и ниже. Или хуже. Счетчик приложения такси показал вполне удовлетворительные цифры. Двадцать с лишним минут дороги — видимо, пробок не было, триста рублей и три минуты ожидания. Это всё почти что похоже на рай. Он даже не успеет умереть от холода. Юра пьяно приваливается к стенке — к той самой, у которой курил днем — и вновь достает пачку сигарет. Точно. Закончилась. Надо бы зайти купить, что ли… Или дома вроде был про запас. Когда парень загрузился в такси, то почувствовал, как долгожданное тепло разливается по телу, и от этого блаженно откинулся на такое мягкое сейчас кресло. Когда ты пьяный, абсолютно всё вокруг считается идеальной поверхностью для сна. С водителем тоже повезло. Явно неразговорчивый, музыку потише сделал, как увидел, что пассажир почти что засыпает на соседнем кресле. Музыченко пристегнулся, укутываясь в куртку, и уложил голову на стекло, а футляр — на колени. «Надеюсь, за эти пару минут пробки появились, чтобы время поездки увеличилось хотя бы ненадолго», — довольно подумал Юра, когда машина тронулась с места. Глаза закрылись сами собой на первом светофоре в конце улицы. Жил Музыченко недалеко от метро «Кировский завод». Почти что прямо около — в высотном здании среди панелек прямо по курсу за Балтийским гуманитарным институтом. Райончик, конечно, так себе по перспективе, но жаловаться случая не доводилось. Снимать однокомнатную маленькую квартиру, почти что студию, оказалось достаточно дешево. Сначала не очень понравилось, но после прижился, и это место стало вторым домом. Всё здесь казалось практически родным — и текущий кран на кухне, и скрипучая фрамуга в спальне, и замок на входной двери, повисший на соплях. Да даже «Дикси» с перегоревшей буквой «к» в соседнем доме уже стал практически своим. Кассиры там продавали Юре алкоголь и сигареты, не спрашивая паспорта, а это уже что-то да значило. Зайдя в квартиру, Музыченко стянул ботинки, сминая задники, без помощи рук, а потом пошлепал в спальню, покачиваясь на ходу. В такси после получасового сна ему стало полегче, а взявший прежде верх алкоголь отступил. Сразу слева от входной двери находилась спальня, отделяемая лишь небольшой частью стены. Оставив футляр от скрипки на столе, парень стянул с себя куртку и вернулся в прихожую, чтобы повесить одежду в шкаф. С едой и питьем на сегодня уже точно покончено, поэтому пора на ванные процедуры и спать. Под контрастным душем опьянение ушло практически полностью, на удивление Юры, и в спальню он направился уже почти что трезвым. Когда его голова коснулась подушки, скрипач отложил телефон на подлокотник, чуть не уронив его на пол, а потом натянул одеяло до подбородка. Сон от усталости пришел моментально.***
Проснулся Юра также моментально и очень резко. Его будто облили ледяной водой. Моргнув, парень убедился, что спит он в своей комнате, а не в гримерке с Серговной под боком. Причина такого резкого пробуждения была непонятна. Пить вроде не особо хотелось, в туалет тоже. Музыченко вздохнул и уселся на диване. Собранный, но застеленный. В комнате было как-то слишком тихо и слишком темно. Похоже, что на улице на небе либо облака, либо новолуние. Шторы в квартире были тонкими и светлыми, из-за чего всегда пропускали свет, даже ночью. Но сейчас в комнате царила абсолютная темнота. Юра взял с подлокотника телефон, нажав на кнопку блокировки. Комната озарилась тёплым светом от щадящего режима яркости, заставляя тьму испуганно забиться по углам. 2:07. Самое верхнее сообщение в шторке уведомлений было от Ани. Оно гласило, что девушка уже полтора часа как дома. И желает ему приятных снов. Артист улыбнулся, а потом осторожно ступил на пол. Раз уж проснулся, то можно и попить сходить, восполняя потерянную организмом жидкость. Два часа ночи, без сомнения, мало подходят для восстановления водного баланса, но выбирать было не из чего. Дорогу до кухни Музыченко себе подсвечивал постоянно гаснущим телефоном. Ему казалось, что, когда квартира окунается во мрак, та самая мгла, забившаяся в углах, следует за ним по пятам. Это ощущение пропадало, когда телефон в руке вновь был готов работать. Пил воду парень прямо из горла кувшина-фильтра, прислонившись спиной к холодильнику. Жидкость утолила жажду, смочив сухое горло, и кувшин вернулся на свое законное место на столе. Кухня в квартире ничем не отделялась — как и спальня. Дверьми в квартире служили обычные арочные проходы. Сами комнаты просто были соединены коридором, находясь за стенкой друг от друга. Добраться туда особого труда не составляло и на ощупь, но темно в помещении было так, что хоть глаза выколи. Ни черта не видно. Было некомфортно. Юра повернул голову в сторону подоконника и приподнялся на носочках. Дела. Он бросил взгляд за стекло. Туда, где должен был быть хотя бы слабый свет от кусочка луны или полуночных фонарей. Ну хотя бы от звезд. Но за окном не было ничего. Была такая же плотная и непроницаемая тьма. Парень протянул руку и совсем на чуть-чуть приоткрыл окно на самое первое деление держателя. На смену спертому воздуху тут же пришел свежий и морозный, и Музыченко вдохнул его полной грудью. Пахло ночью. Все также подсвечивая путь телефоном, артист быстро преодолел расстояние от кухни до комнаты, а затем с наслаждением плюхнулся на мягкий диван. Намного мягче, чем у них в гримерке. Тот, конечно, тоже ничего — скорее, из-за того, что там всегда была Никитина, но этот был роднее. Юра подгреб под голову подушку и перевернулся на бок. Желание спать куда-то испарилось. Не хотелось даже накрываться одеялом. Телефон вновь осветил квартиру. 2:10. Через несколько мгновений всё опять утонуло в темноте. Музыченко распахнул глаза. Было как-то непривычно тихо. Всегда было что-то — лифт, который полоумные соседи гоняют с верха вниз круглые сутки, ругань соседей или скрип кровати. Но сейчас все как будто замерло. Подъезд спал. Непроглядная тьма словно удушила звуки, сдавив им глотку. Стояла мертвая тишина. В тот момент, когда Юра практически принял тот факт, что весь подъезд настигла участь тираннозавров, со стороны кухни раздался странный звук. Будто кто-то скребется. У парня внутри всё оборвалось. В ушах зашумело, и он крепко сжал в пальцах край подушки. Скреб повторился, но уже менее настойчиво. Музыченко понадобилось около десяти секунд, чтобы понять, что эти звуки не что иное, как скрежет голых веток о стекло. Скреб-скреб. Парень облегченно выдохнул, улыбнувшись. Он уже тут такое себе нафантазировал, что просто жуть. А это просто деревья, покрытые инеем от мороза, с таким звуком соприкасаются со стеклом. Скреб-скреб. Скреблись они тихо, будто прося разрешения на это. Юра прислушался. За окном завыл ветер. Скреб-скреб. Деревья как будто стали настойчивее. Звук усилился, а затем резко затих. Скрипач прикрыл глаза. Скреб-скреб. Как же удобно жить прямо посередине многоэтажки. Воры с крыши явно не смогут пробраться, с пятнадцатого этажа далековат путь. Летать люди пока что не научились, поэтому набегов снизу тоже ждать не стоило. Скреб-скреб. Скрежет стал почти едва различимым в ночной тишине, тихим и быстрым. Так, словно ветку ветром отнесло от несчастного окна. И тем же лучше. Начинало хотеться спать. Но Юра замер и распахнул глаза от ужаса, когда до него дошла одна простейшая истина. Жил он действительно на восьмом этаже. Вот только никаких деревьев за окном отродясь не было. Музыченко подскочил на кровати, поджав к себе ноги, практически моментально. Он схватил в руку телефон, но пальцы от ужаса не слушались. Чем здесь телефон сможет помочь? Кому звонить? Полиция? Скорая? Офис канала «Рен-ТВ»? Скрежет повторился уже более настойчиво. Юра клянется себе, он, блять, просто клянется, пытаясь подавить панику внутри себя, что он слышал щелчок. С таким звуком снимается держатель на окне. Грудь сдавило, но не от паники. Её сдавило от лютого ужаса, дрожью прошедшего от пяток до самой макушки. Парень ощутил, как по голым предплечьям пробежались мурашки, и он вжался в спинку дивана так сильно, как только мог. Он чувствовал. Он ничего не понимал, но чувствовал. Он чувствовал, что в этой погрязшей во мраке квартире он совсем не один. В нос ударил резкий, едкий запах чего-то тухлого. Такой, что почти полупустой желудок отозвался рвотным позывом. Запахло гнилью и какой-то протухлой водой. Как будто чем-то разложившимся. Юра зажал рот рукой, кашляя, и распахнул глаза еще шире. Тьма как будто сгущалась. Он ничего не видел, но чувствовал, как по углам собирается темень, как будто паутина на старый веник. Наматываясь и растягиваясь, растекаясь и забирая с собой. С кухни раздался шуршащий звук, как будто кто-то смял в руке лист бумаги. Что-то шевелилось и ворочалось за стенкой. В одной с ним квартире. Грудь сдавило в очередной раз, и Музыченко почувствовал, что ему нечем дышать. Глаза к темноте привыкли, и он сумел различить поодаль очертания входной двери и шкафа около неё. Но вернуть его в реальность это не смогло. В подлинности происходящего он уже не сомневался. Это не воспаленный мозг подкидывает изображения, рисуя ужасающе омерзительные картины. Тогда, может быть, это просто дурацкий и глупый сон? Тогда почему все настолько реально? Шум в ушах и дикий стук сердца где-то в грудной клетке. Сквозь шум Юре удалось услышать странный клёкот, больше напоминающий дыхание с чем-то застрявшим в глотке. А лучше бы он ничего не слышал. На долю секунды показалось, что луна выглянула из-за туч, и ему удалось рассмотреть длинную-длинную тень на полу коридора, тянущуюся до самой входной двери. И, кажется, краешек чёрных пальцев на окончании стены. Юра не знал, видел он это на самом деле, или ему просто показалось. Страшно было настолько, что он даже не ощущал своего тела в пространстве. Голова кружилась, а в горле снова стало сухо, будто хрящи резали нежную слизистую. Гулкие удары сердца почти что рвали барабанные перепонки. Что-то идет. Что-то ползет. Что-то пресмыкается. Он однозначно здесь не один. С самого первого скрежета. И в эту же секунду раздался жуткий треск. Одновременно с этим дверь слетела с петель от удара, с гулким стуком ударяясь о твердый пол. Тьма будто застыла на месте, прекратив все движение. Юра сощурился, пытаясь рассмотреть хоть что-то. С выломанной дверью из подъезда проникал свет с девятого этажа, освещая прихожую. Около шкафа застыл, блять, Паша Личадеев. Тот самый дурак из его труппы. В одной руке он сжимал небольших размеров нож, а в другой руке — бутылку с непрозрачным содержимым без этикетки на ней. Ночной гость обвел Юру взглядом — что в нем, Музыченко не видел, глаза были скрыты очками, — а потом поднес бутылку ко рту, сделав выпад вперед. Он определенно сделал глоток, а потом скрылся за стенкой. Юра зажмурился и сжал зубы. Возникший звук оказался настолько громким, что барабанные перепонки, по ощущениям, просто полопались, и он закрыл уши руками, чтобы хоть как-то попытаться спасти слух. Это был треск стекла. Осколки, бьющиеся друг об друга, режущие слух. Парень глубоко вздохнул и мысленно досчитал до десяти. А затем еще раз. И еще раз. Сердце стало замедляться, а Юра едва сдерживал дрожь в руках. Он никак не мог заставить себя открыть рот и глотнуть хоть немного воздуха. Легкие, казалось, готовы вот-вот разорваться от натуги. Музыченко, не выдержав, жадно вдохнул кислород и убрал руки от головы. Шум в ушах стал затихать. Как и остаточный звон стекла. Когда звуки стихли совсем, оставив после себя белый шум, раздался звук щелчка. По инерции Юра открыл глаза. В коридоре зажегся свет, хоть и слабо, но освещая почти всю комнату. Темнота вновь расползлась по углам, разочарованно стрекоча. Сегодня явно не её ночь. Паша, глубоко вздохнув, устало привалился к стене и посмотрел на Юру. Не менее устало. Музыченко заметил, что с его руки, в которой был нож, упало несколько капель крови, а затем — еще одна. Шляпы на аккордеонисте не замечалось, а волосы были собраны в небрежный и почти сбившийся хвост. На нем была всё та же тёмная рубашка, в которой он весь день провел на репетиции. Юра в очередной раз зажмурился и глубоко вдохнул. Сон стал еще более неправдоподобным. — Прежде чем ты выгонишь меня, ты дашь мне хотя бы объясниться? — спрашивает Паша, неуютно поведя плечом. Содержимое бутылки, налитое до половины, качнулось, удерживаемое стеклом. На его лице отразилось сожаление. — Не сомневайся, — ответил кто-то, и Музыченко не узнал своего же голоса, — ты обязательно сделаешь это. Личадеев кивнул и жестом пригласил парня на кухню, а сам скрылся за стенкой. Юра осторожно встал на ноги с дивана, облизнув губы. Коленки все еще были ватные. Сделав усилие над собой, скрипач сглотнул слюну и добрался до коридора. Абсолютно пустой. Ничего из того, что могло бы быть. Прямо по курсу расположился Паша, сиротливо усевшийся на стул. На стол рядом с собой он поставил бутылку с подозрительным содержимым и окровавленный нож. В стекле позади него зияла дыра с заостренными сколами. Что-то явно мощное раздробило двойное стекло окна. Слом был заботливо заткнут кухонной занавеской — видимо, это был сквозняк из подъезда. На полу около окна блестели на свету мокрые капли. Судя по цвету, это что-то было налито из бутылки. Юра босыми ногам прошлепал на кухню, вздрагивая от холода. Занавеска не давала особого тепла, но от ветра защищала. Личадеев проследил за пострадавшим взглядом, но тут же отвел глаза, когда на него посмотрели. Юра оперся о стол и подался вперед, чтобы понюхать жидкость. — Что в бутылке? — спрашивает Музыченко прежде чем вдохнуть. В нос ударяет резкий запах чего-то кислого, смешанного с каким-то сладко-пряным укропом. Мерзко. — Арак. Лучше не пей, — предупреждает он, но Юра и не собирался. Юре для начала мозг бы в порядок привести, чтобы что-то пить, — я взял из дома то, что не жалко. — Казахский? — Казахский, — вторит ему Паша и осматривает скрипача настолько, насколько позволяет стол. То, что тот в одних трусах, его не смущает. Юра замечает его взгляд и вскидывает брови. Сам же гость был одет не совсем подходяще для человека, пришедшего с улицы. — Где твоя куртка? — внезапно задает не самый очевидный вопрос артист и отходит от стола. Он опирается бедрами на плиту и складывает руки на груди. Юре страшно за себя. Ему даже не хочется материться. — Дома, — честно отвечает чудак, потирая шею сзади. Волосы из хвоста выбились почти полностью, а взгляд скрылся из-за блика света над их головой, — я пытался успеть к тебе, у меня не было времени на сборы, — из-за края ножки проглядывали ноги в кроссовках. Как говорится, что первое было, в том и пошел. — Хорошо, — просто согласился Музыченко, на что получил полный беспокойства взгляд. Хотя Паша может его понять. Он в состоянии шока, — а как ты взломал дверь? — скрипач повернул голову в сторону прихожей. Почти что проходной двор. — Ну… — Личадеев замялся и опустил взгляд в стол. На кухне застыл запах холода и безысходности, — сначала я попытался сделать этого заговором, — парень приподнял свою руку над столом. На надрезанном пальце засохла стекавшая вниз кровь, — но не вышло. — Я не удивлен, — скептически ответил Музыченко, подняв голову к свету. Лампочка светила, кажется, пребывая в полнейшем ахуе, как и сам хозяин квартиры. — Потом просто выбил, — Паша пропустил его замечание мимо ушей, — замок и петли у тебя ну очень слабые. Нескольких ударов хватило. — Ну да, — согласился Юра, — вот только теперь-то их вообще у меня нет, — действительно. Дверь сиротливо лежала в коридоре, радушно впуская в квартиру сквозняк и остальные прелести подъездной ночи, — как ты узнал мой адрес? — У меня есть ощущение, что ты спрашиваешь все что угодно, кроме вопроса «Что же здесь случилось?», — не выдерживает Личадеев и стаскивает очки с глаз. Они прилетают рядом с бутылкой, звякнув о стол, — ты хоть матом поругайся, не знаю, покричи. Ну нельзя быть таким спокойным! — Как ты узнал мой адрес? — холодно переспрашивает у него Юра. И он даже не злится. У него на это просто нет сил. А Паша закатывает глаза и откидывается на стуле. — Ты можешь мне не верить. Но я скажу тебе правду, — он посмотрел на скрипача, — так, как есть на самом деле. — Мы никуда не торопимся, конечно, но лучше ускорься. — Я… — аккордеонист вновь замялся, убрав за ухо непослушную прядку, — я пытался разговорить духа. Я знал, что сегодня что-то случится. Я это чувствовал, — он глубоко вздохнул. Рассказчик из него так себе — кажется, что он сам себе не верит, — и когда я вышел на контакт, я умолял сказать мне хоть что-нибудь, что будет, кто это. Ну просто хоть что-нибудь. Я слишком долго стоял на одном месте, и сегодня появились первые за долгое время возможности что-то разузнать. — Кто ты такой? — спрашивает Юра, понимая, что ответ на свой вопрос услышать не готов. Он просто не хочет этого слышать. — Я медиум, — взгляд Паша не поднимает, а Музыченко так и тянет добавить «хуедиум». Но вместо этого он разворачивается и открывает верхний шкафчик гарнитуры. В его руке появляется начатая бутылка пряного беллса. — У меня есть ощущение, что это я сумасшедший, а не ты, — его спина дернулась, — видит Бог, я этого не хотел, но, кажется, придется, — он берет с сушилки около раковины два квадратных стакана для виски и ставит их на стол около ножа и открытой бутылки с перебродившим кумысом, — ты будешь? — Музыченко смотрит на аккордеониста, как-то совсем притихшего и напуганного. Как будто это его десять минут назад чуть не прикончили. — Мне бы чаю… — робко просит Паша, пряча взгляд, а потом поднимает голову. Юра, открутив крышку, замечает движение парня и тоже смотрит в сторону входной двери. Там, осторожно взявшись рукой за то, что осталось от дверного косяка, стояла Анна Серговна в пуховике нараспашку и с сумкой под мышкой. Девушка присвистнула, обведя взглядом открывшуюся картину — сначала посмотрела на разбитое стекло, потом — на Юру, а затем уже — и на Пашу. — То есть, — она сделала два шага в квартиру, глядя на вылетевшую дверь, — я была права. И даже дважды. — Ага, — кивает ей Личадеев, вздохнув, — а я оказался быстрее. Юра не отвечает им ничего. Он наливает в стакан виски почти до краев, а после, отставив бутылку, опрокидывает его в себя.