Нью-Йорк, «Большое яблоко» — как часто называли его американцы, — город мечты, огромных возможностей и надежд на то, что завтра всё изменится… Да, серьёзно, эти глупцы и вправду в это верили! Хоуп Трэверс же была совершенно с ними не согласна: как вообще можно полагаться на неодушевлённый предмет, при том, что иной раз даже людям боишься довериться. Что за бред сумасшедшего?! Она, конечно, и сама всю жизнь верила в чудеса, о которых обычно читала в сказках (волшебное зеркало, лампа с джинном внутри, меч в камне и ещё куча разных магических вещиц), но не видела в этом шумном мегаполисе ничего волшебного. Разве что, только в те моменты, когда на него опускалась ночь, и жизнь в некоторых районах города понемногу останавливалась. Но даже тогда чудо не спешило радовать жителей своим присутствием.
Ещё с самого детства Хоуп понимала, что веры в чудо в этом прогнившем насквозь мире, увы, недостаточно, и поэтому всего, что сейчас у неё было, она добилась самостоятельно. Ведь ей попросту не на кого было надеяться, кроме как на саму себя, — Хоуп была сиротой. Того, что она знала о своём прошлом, было ничтожно мало: когда ей было пять, и в Нью-Йорке, чьё небо тогда заполонили массивные серые облака, из которых огромными хлопьями спускался на землю белоснежный снег, стояла глубокая зима, её нашёл на заднем дворе какой-то городской забегаловки официант, что вышел покурить во время перерыва. Она была без сознания и лежала рядом с мусорными баками, а когда, наконец, очнулась, обнаружилось, что ничего не помнит. Только своё имя. Взрослые думали, что девчонка просто-напросто убежала из дома, потерялась и поскользнулась, неудачно ударившись головой.
После больницы Хоуп отправили в приют. Все ждали, что уже скоро её родители заявят о пропаже ребёнка и ту заберут домой.
Вот только… за ней так никто и не пришёл…
Единственными вещами из забытого прошлого, свидетельствовавшими о том, что оно всё-таки было не таким уж плохим, и которые она даже спустя двенадцать лет всё ещё хранила у себя, стали платье и кулон.
Платье было белого цвета, простое и лёгкое (это просто чудо, что она не замёрзла насмерть в тот день), оно даже больше походило на ночнушку, нежели на платье. Одежда была из муслиновой ткани с высоким корсажным швом, короткими пышными рукавами, нижней юбкой и со стянутой под грудью широкой атласной лентой бирюзового цвета. Даже после стирки оно, кажется, всё так же хранило в себе запах родного дома (хотелось в это верить) и нежных женских духов… Могли ли они принадлежать её матери? Вполне возможно, но подтвердить этого она, наверняка, никогда не сможет.
Кулон же представлял из себя самодельную, но при этом очень аккуратную работу. Это был голубой обтёсанный камень на тонкой чёрной верёвочке, заключённый в туго стянутую верёвочную «тюрьму». Хоуп не помнила, кто его ей подарил, может, это был подарок мамы или папы, но это, опять же, были всего лишь догадки.
Точно она знала только одно — этот человек был ей очень дорог.
Хоуп не знала, когда родилась. Документов при ней найдено не было, а в базах данных она нигде не числилась, поэтому датой её рождения назначили тринадцатое января (именно в тот день она и была найдена). После того, как она пробыла в больнице пару дней, чтобы врачи убедились, что с ней всё в порядке, Хоуп забрали люди из органов опеки и отвезли в приют, где она и прожила одиннадцать долгих лет (увы, никто не захотел забрать её, девчушка славилась непростым характером).
Годы в приюте не были такими уж радостными и беззаботными. Другие дети не любили её за богатую фантазию и за успешность в школе, которая была построена при приюте. Они считали Хоуп странной и из-за этого много задирали. В такие моменты за неё часто заступалась няня их группы — Хильда Трэверс, она была очень доброй женщиной преклонного возраста и единственным человеком, к кому девочка чувствовала привязанность в этом убогом месте. А когда Хоуп исполнилось четырнадцать, няня пропала, и больше она её не видела. В приюте поговаривали, что та скончалась от какой-то тяжёлой болезни, которой болела уже много лет, рака, вроде бы. Кажется, именно после того, как она потеряла единственного близкого ей человека, Хоуп решила для себя, кем хочет быть — врачом.
Последующие два года Хоуп усердно училась, чтобы поскорее покинуть этот ад и в итоге, успешно сдав все нужные экзамены и взяв фамилию Трэверс, поступила в медицинский колледж Нью-Йорка.
Хотелось верить, что теперь всё наконец-то наладится.
Впервые за почти шестнадцать лет своей жизни она была счастлива.
***
Нью-Йорк, больше года спустя.
В Нью-Йорке уже стояла ночь, но, несмотря на это, на улице было довольно светло: небо сегодня чистое и безмятежное. Если направить свой взгляд вверх, можно увидеть самую настоящую звёздную карту, что расположилась на нём, и огромную круглую луну, что царственно сияла на небесных просторах, рассеивая свой золотистый свет на ночной город, и сейчас больше похожа на головку сыра.
На улице было свежо и прохладно, — стоял октябрь. По одной из улиц Бронкса уверенно шагала девушка среднего роста, с подтянутой, красивой фигурой. Её длинные тёмно-русые волосы плавно подхватывал ветерок, а лицо уже покрыл яркий румянец. Широкие глаза болотного оттенка, скрытые длинными, густыми ресницами, немного нервно осматривались по сторонам, изредка поглядывая на экран блокировки смартфона. Одета она была в серое пальто до колена, а шея укутана в шарф грязно-розового оттенка. Под пальто на ней была надета белая свободная рубашка, поверх которой красовался лёгкий бежевый свитер, чёрные джинсы на высокой талии, а ноги грели чёрные кожаные ботинки на невысокой подошве.
Чёрт! Хоуп не могла опять опоздать на еженедельную ночь сказок к двум неугомонным сёстрам-близняшкам, которые, в свою очередь, приходились сёстрами её лучшей подруге — Катрине Венделл. Правда, сегодня она будет читать им без неё, — у Катрины очередное свидание. Кажется, уже третье за эту неделю.
Время поджимало, и Хоуп пришлось ускориться. Она свернула на другую улицу, — неподалёку показался знакомый ей дом.
