***
Молли часто молчала теперь. Ей нечего было сказать человеку, за которым она беспрекословно шла от самого Йорка. Человеку, который почти не смотрел на нее, будто боялся, что в глазах его кроется смерть. Они оставили Ричарда Райли в одной из безымянных деревень, что проплывали мимо железной дороги Йорк-Лондон. Там его похоронят. Поставят крест, хоть он и не верил в бога, наверняка не верил, а то не ввязался бы в дьявольские игры. Там он будет лежать, забытый старик, великий сказочник. Это были последние слова, оброненные Генри. И он теперь молчал, только держал Молли за руку в полупустых вагонах, только засыпал подле нее в узких кроватях придорожных трактиров. Они плыли через Англию, через страну бегущих куда-то людей, страну, над которой висят грязный пар и молочный туман. А Молли хотела о многом спросить. Например, как Генри научился так метко стрелять. Зачем он выстрелил в Могучего Билла. Зачем тащит ее за собой как собаку на привязи; впрочем, она не сопротивляется, незачем уже что-то говорить. Она просто идет, прижимая его голову к своей груди, шепча что-то теплое в душные зимние ночи. Генри так и не признался ей в любви, но ведь Могучий Билл только о любви и твердил, пока ломал ей спину и выворачивал шею. Он любил поговорить, этот Могучий Билл, гниющий теперь где-то в горах под кучкой вялых ветвей. Они добрались до Лондона. Генри долго вел Молли по узким сырым улицам, пока они не оказались у старой развалины с расколоченной дверью. Там болталась табличка «Только для тех, кто знает». Молли тронула ее пальцем, и табличка упала, будто ждала их все эти годы и теперь могла проваливаться в ад. Генри открыл дверь, и Молли оглядела крохотную прихожую, где валялись чьи-то ботинки и обрывки газет. — Это твой дом? Она говорила впервые за много дней, и вопрос получился коротким, глупым. Генри усмехнулся, не оборачиваясь: — Пожалуй, да. Здесь я превратился в чудовище. Он провел ее дальше, в комнату побольше и почище. Там стояли столики, покрытые зеленым сукном. На некоторых поблескивали янтарные осколки. Молли остановилась у ближайшего столика и взяла одну бусину — совсем крохотную и невзрачную. Она причудливо отражала тусклый свет зимнего солнца, что пробивался через единственное окно. И кажется, в бусине кто-то сидел. Кто-то древний и злой. — Оставь это, — приказал Генри, и она выронила бусину. — Незачем копаться в старье. Мы заберем кое-что и поедем дальше. — Куда?.. — Разбираться со всем этим. Молли села за столик. Сил у нее почти не осталось, да и спина болела больше обычного. Все-таки не для нее эти блуждания, беспокойный сон на узких лавках, шум полуночных трактиров… Она вспомнила дни, проведенные у теплого очага в доме Бейкеров, и улыбнулась. Беатрис, помнится, носилась по дому подобно воробью весной, а ее не слишком умный муж знай наблюдал… Беатрис осталась в Йорке, в странном полусне, из которого ее не смогут вытащить ни Эдвард, ни Дэниел. Нет, у них слишком мягкие сердца, и оба любят поговорить там, где нужно молчать и слушать. Генри что-то искал в другой комнате, и Молли пошла за ним. Он рылся в ящике стола, разложив на кровати ружье, патронташ и несколько пуль. — Что еще тебе нужно? Он только отмахнулся. — Пойдешь на крупного зверя? Раньше-то ты только револьвер носил. Генри повернулся к ней, и в глазах его блеснуло раздражение. — Да, — бросил он, оглядывая ее почти недоверчиво. — Это будет лучшая охота. Дикая. Последняя. И снова он роется в ящике, только ногти скребут по рассохшемуся дереву стола. — Генри… Она вдруг поняла, как редко называла его по имени. Как странно это прозвучало здесь, в неизвестном, покинутом месте, в присутствии зимнего солнца и старого ружья. — Ты пойдешь за Бенджамином Райли? Он оставил поиски и теперь смотрел на нее, прислонившись к стене, а руки его бесцельно висели, будто привыкли стрелять и крушить и сейчас не могли найти себе применения. — Не знаю, — прошептал он, вдруг растеряв и уверенность, и раздражение. Молли помнила его таким. Этот Генри лежал у нее на коленях в доме Бейкеров, пока в камине догорал рождественский огонь. Этого Генри она поцеловала. Она наконец-то поняла, что волосы у него все-таки рыжие, а не черные. Красноватые, как темное дерево, но пламенеющие даже под скупым солнцем английской зимы. Губы его слегка подрагивали. Он протянул руку, и Молли вошла в его объятия, успокоила его долгим крепким поцелуем. — Нет, милый, — шептала она позже, когда Генри лежал подле нее в расстегнутом жилете, растрепанный, свой. — Ты не пойдешь за Бенджамином Райли. К чему тебе этот старик? Пусть доживает свое в болоте. Это все проделки дьявола, это он тебя вел, и ты убивал по его воле. Но теперь-то ты знаешь все, и отец твой лгал, и нет никаких комаров, и некого наказывать… Кровь кровью не смоешь, милый, нет, ты останешься со мной… Верно? Останешься со мной. Он соглашался со всем, что она говорила. Он повиновался Молли, когда она просила его развязать шнурки на ее платье или снять рубашку. Он ждал ее кивка, он ждал каждого ее вздоха и смотрел на нее так, что она забывала, где находится и зачем вообще выбралась в этот удушливый мир. Сжимая плечи Генри, Молли смотрела ему в глаза, и они были чистые-чистые, как весенний пруд, когда с него сойдет лед. Да, лед унесет все старое, всю засохшую кровь, и снова будет тот Генри, над которым она сжалилась, который сжалился над ней. — У меня были женщины до тебя, — признался он, едва дыша, и она поцеловала его за честность. — А ты?.. — задал он глупый мужской вопрос, неуместный здесь, в постели, согретой их телами. Но Молли ответила. — Был. Но ты убил дракона, и теперь принцесса твоя, пока не зайдет солнце. А потом ты должен решить, мой милый, останешься ли с нею. Разгоряченный, он смотрел на Молли чистыми светлыми глазами, и она видела в них несбыточное счастье, невыполнимое обещание. Когда все закончилось, Молли легла к нему на грудь, и он прижал ее к себе одной рукой, а второй отодвинул патроны, и те упали с кровати. Она вспомнила, что Могучий Билл никогда не позволял ей лежать вот так, в обнимку, как молодожены. А потом она запретила себе думать о Могучем Билле, и все прояснилось, и комната улетела прочь вместе с ружьем, убийствами и деревней. Остался только Генри. — У тебя тут все зеленое, — улыбнулась она. — Да… Люблю зеленый цвет. Он успокаивает. — Давно я не видела такого зеленого… У нас-то в лесу только серый да черный, и еще белый зимой, и тусклое небо, и жухлый вереск… Я думала, что мир такой и есть, но нет. Генри засмеялся и поцеловал ее в лоб. — На юге еще красочней. В Бате, в других странах… В Индии… Там даже туман цветной, из специй. Я повезу тебя в Индию однажды. Тебя и нашего ребенка. — С чего ты взял, — возмутилась она, — что у нас будет ребенок?.. Он смотрел теперь в потолок, и голос у него был уверенный и теплый. — Будет. И не один. А сейчас спи. Молли и впрямь устала, да и солнце перестало бить в окна. Подступил вечер. Сперва она хотела лечь на бок, чтобы не мешать Генри, но он не шевелился, и Молли уткнулась ему в грудь. У него гулко, тихо стучало сердце, совсем как тот маятник в доме старейшин. Отстукивало последние минуты их мечтаний. Она смотрела на Генри, уже засыпая, и думала, что нельзя сейчас спать, ведь ему только и осталось, что держаться за нее, за ее беспокойный взгляд и неуверенные слова. Ведь он говорил, что пустит себе пулю в лоб, если Молли перестанет идти за ним. Но ведь она идет, почти бежит, не выпускает его руки, даже не помнит ни о Дэниеле, ни о деревне, ни о том, какой смелой когда-то была… Может, он полежит с нею до рассвета? Может, у них действительно будет ребенок, хотя и не было с Биллом за столько-то лет, но вдруг?.. Молли держала его за руку, и ей казалось, что Генри тоже спит, просто спит, не помнит ни о ружье, ни о мире за окном, ни о ждущем где-то в болотах Бенджамине Райли. Ей снилась Индия. Никто прежде не рассказывал ей о других странах, и Молли представила деревню, над которой плывут цветные облака. Пестрая деревня с барьером, который открывается раз в неделю от пения. Молли стояла у барьера и пела громко, гулко, и он стучал, как сердце Генри, как злополучный маятник, как кровь в висках умирающего Билла. Молли падала в реку, и цветные воды уносили ее к раскрошенным горам, у подножия которых лежали мертвые счастливые птицы. «Не было, — хотела она сказать Генри, но он ведь был в другом мире, в своем сне. — У меня не было мужчин до тебя». В полночь она почувствовала, как Генри выбирается из постели, но не стала открывать глаза. В ее сне Генри лежал рядом, спокойный и свой, и они искали имя для будущей дочки в старой книге. Элизабет. Сара. Джейн. — Маргарет, — шептала Молли, и Генри-из-сна соглашался с ней. — Маргарет. Мэгги. Мэг.Глава 44. Принцесса и странник
2 января 2024 г. в 20:16
Эмили ждала этого четыре года.
После исчезновения Сайласа ей пришлось туго: сперва она хотела уехать обратно в Лондон, раствориться в Ист-Энде, но затем вспомнила отца, его нескончаемые пьяные разговоры, кучу младших сестер… и осталась. Она обрезала волосы и раздобыла мужскую одежду — потрепанный сюртук и длинные штаны — и вскоре уже работала в местной прачечной.
Голубые розы на обивке кушетки врезались ей в память, застряли там подобно гвоздям в старой доске. Засыпая в ночлежке, Эмили пыталась отогнать эти видения, но теперь в ее жизни было всего три цвета: белый, красный, голубой. Мыльная пена прачечной, ночные сорочки и льняные передники; ее потерянный шарф; розы.
Однажды Эмили спросила себя — куда бы она попала, не выручи ее Сайлас? Куда они собирались ее отнести, откуда сбросить, о каком рае они говорили? Тогда, лежа на кушетке в полуобмороке, Эмили не прислушивалась к словам, а запоминала их — слова рваные и трагические, но красивые. Теперь они танцевали у нее в голове, и Эмили снилось что-то недосягаемо прекрасное, как ускользнувший поцелуй.
Сны стали ее обителью. Эмили приходила в ночлежку поздно, когда не было уже ни луны, ни звезд, только тяжелые облака на черном небе. Свет мешал ей. Когда все-таки наступало полнолуние, Эмили пряталась под одеялом: так ей легче было заснуть и перенестись в неизвестное. Сперва это были видения легкие и необъяснимые, как летний туман: от них кружилась голова, только и всего. Но спустя почти год Эмили научилась двигаться в этом тумане. Слышать звуки. Видеть людей.
Спустя год после исчезновения Сайласа ей начали сниться обитатели далекой деревни в горах. Это были хмурые люди в тесных пальто — из карманов торчали револьверы. По утрам они собирались на площади, чтобы помолиться, а зимой ходили в горный лес — валить сосны. Деревья трещали, падая, и деревенские кивали друг другу, но было что-то, чего они боялись; место, куда они не смотрели. Зато каждую ночь они смотрели на Эмили.
И однажды она посмотрела в ответ.
Их глаза, совершенно пустые, белесые, испугали ее, но Эмили все равно спешила в ночлежку, под свое рваное одеяло, и деревня возвращалась, и хмурые люди уже начинали ей улыбаться. Они показывали свои дома, очаги; котлы, подвешенные на цепях. Эмили видела женщин в серых платьях, детей в сером тряпье, мужчин… Цвета не было здесь, только бледные его подобия — желтоватый круг солнца в выбеленном небе; пятна вереска на западных холмах; руки старух, испещренные змейками вен.
Но однажды Эмили увидела в деревне свой шарф. Он полыхал на чьей-то шее, и Эмили протянула руку, но владелец шарфа ускользнул, не показав свое лицо. Снова ее окружали хмурые люди в пальто, снова она смотрела в чужие котлы и наблюдала за чужими ссорами в тесных домах. Шарф мелькал снова и снова, маня ее, но вскоре и он выцвел под солнцем севера, и Эмили перестала его замечать.
Через два года после исчезновения Сайласа Эмили поняла, куда он сбежал. В тот самый рай, о котором рассказывал его отец, безумный старик с клочками рыжих волос на висках. В ее серые сны. Теперь Эмили засыпала с благоговением. Она не видела Сайласа в деревне, но знала — он за углом, за кустом орешника, в старом доме местного пропойцы… а может, в доме самом высоком, в том, где живут старейшины. Красивый мальчик, наивный джентльмен, он призывал теперь Эмили, ждал ее на бледно-зеленых холмах тихой деревни.
Эмили не знала, как туда попасть. Люди из ее снов не звали ее, не рассказывали, где их искать, и Эмили начала скупать газеты. Она читала о школьном убийстве, о женщине с четырьмя ногами, о том, что едят на ужин придворные; послания пуритан и наивные стихи с последней полосы; объявления о кражах и покупках; однажды она даже узнала, что по железнодорожной линии Ньюкасл-Йорк проехал известный преступник, которого так и не поймали. Заметку написал некий Дэниел Баркли. В ней говорилось, что поезда этой линии ужасно медленные, и персонал ведет себя так, будто у них в купе не мелкие мошенники, а сама королева. Эмили усмехнулась тогда и назвала Баркли пустомелей.
Но через несколько дней она нашла еще кое-что о Баркли. Другой репортер писал, что Баркли и его друг-жулик требовали у редакторов еженедельной «Йоркширской газеты» тысячу фунтов на «журналистское расследование». Они, мол, уверены, что пятерых девушек с перьями в руках убил вовсе не подражатель Джека Потрошителя. Они, мол, считают, что убийца — древний вампир, который терзал невинных девиц лет шестьдесят назад и вернулся теперь за свежей кровью. Они, мол, намерены найти «логово вампира» и «свершить правосудие». Репортер глумился над Баркли и его другом, называя их овечками, которые заблудились в поисках быстрой славы. Эмили не поняла и половины слов, но статья ее рассмешила. Она вырезала статью и хранила ее у себя под подушкой еще пару недель, пока не пришло время менять ночлежку. Иногда Эмили перечитывала статью, полную желчи, и тайком надеялась, что Баркли и его друг найдут «логово вампира» — а оттуда, должно быть, близок путь в рай.
Газеты молчали. Эмили не нашла в них ничего, кроме старой заметки о деревне призраков где-то на севере Йоркшира. Но податься туда значило заблудиться и умереть, и Эмили затихла на пару лет. Она тщательно стригла волосы, стирала ночные сорочки, переселялась из ночлежки в ночлежку и однажды смогла, наконец, снять комнату в каком-то пансионе. Девушек не убивали. Жителей Йорка ничего не беспокоило, кроме разве что обветшавшей городской стены, которую обещали то снести, то выстроить заново. И Эмили стало немного спокойнее, и сны ее — уже мучительные — отступили ненадолго.
А затем вернулся Сайлас.
Эмили узнала о его возвращении из собственного кошмара. Там Сайлас наконец-то показал лицо, все же наполовину скрытое шарфом. Весь в крови, он лежал у подножия отвесной скалы, и над ним склонялись те хмурые люди. Один из них держал ружье, и Эмили вдруг стало ясно, над кем они свершили свое правосудие. Она проснулась в полночь, мокрая от пота, и затем долго смотрела в окно на полную луну. Сайласа убили в мире прекрасном и сером — значит, он вернулся в настоящий мир.
На следующий день Эмили увидела его в привокзальной толпе. Он ехал куда-то. Кажется, в Лондон. Она, в мужской одежде, с засохшей коркой мыла на руках, уставилась на Сайласа — и не узнала в нем того красивого джентльмена, который нехотя поцеловал ее когда-то. Она не успела подойти: Сайлас растворился среди носильщиков и бродяг; Эмили даже не успела заметить, виднелся ли у него в кармане красный шарф.
Эмили ждала этого четыре года, но сейчас ее трясло. Она достала бумагу, нацарапала записку младшей сестре и утром отправила ее, сунула какому-то господину, который ехал в Лондон. В том, что Энни приедет, Эмили не сомневалась. Энни всегда была толковой.
Четыре года пролетели мимо, как мыльные пузыри. Теперь же дни тянулись, росли, словно пена, и вскоре Эмили уже тонула в них. Она снова начала скупать газеты. Жадно склонившись над листами, она искала Сайласа среди заметок о болезни кур и войне; найдя, она вырывала заметку и прятала этот клочок бумаги на груди. Скоро бумажек набралось с дюжину: Йорку понравился этот новый убийца, Йорк начал о нем сплетничать. В том, что Сайлас пытался убить собственного отца ради наживы и вечной жизни, уже никто не сомневался. Репортеры, впрочем, недоумевали — зачем же ему эти пять несчастных девушек? Сайласа трясли на допросах, но он, видимо, молчал, и газетам тоже приходилось молчать.
Сайласа обвиняли в убийствах, которые совершал его отец. Эмили, однако, интересовало другое: куда он исчез на целых четыре года и почему решил объявиться именно сейчас? Неужели хмурые люди из деревни призраков не приняли его, слишком наивного?
Когда-то она решила, что сможет настроить пианино в доме Уильяма Мура; старое пианино с дребезжащими клавишами — а ведь Эмили даже не умела играть. С чего же ей почудилось, что она разбирается в музыке? Странное упрямство завладевало Эмили время от времени. И сейчас она вбила себе в голову одну-единственную недостижимую цель: вытащить Сайласа из тюрьмы.
— А потом пусть идет себе на все четыре стороны, — хмуро бормотала она, ожидая Энни у привокзальной гостиницы.
Сестра примчалась почти мгновенно: записка ее, похоже, взволновала. Сперва она не узнала Эмили — в мужской одежде, потрепанная, с короткими волосами, Эмили казалась бродягой. Впрочем, она действительно бродяжничала уже два дня, истратив последние пенни на еду. Не хотелось обратно в ночлежки. Свое единственное сокровище — клочок газеты с именами дураков-репортеров — Эмили теперь хранила в бездонном кармане длиннополого сюртука. Сестра задавала какие-то вопросы, тащила ее от фонаря к фонарю, роняла крошки хлеба в грязный снег… Сестра совсем повзрослела за эти четыре года, которые Эмили провела в придорожных канавах.
Теперь можно было и не возвращаться в семью. Энни позаботится о них, она-то сможет, она умная, куда лучше Эмили, которой лишь бы рискнуть жизнью.
— Пойдем, — пробормотала Эмили в ответ на все бесполезные расспросы. — Пойдем на кладбище. Там я тебе все расскажу.
Свежую могилу пришлось поискать. Снег не выпадал уже несколько дней, и нельзя было понять, какой из холмиков вчерашний, а какой — прошлогодний. Они не взяли с собой ни лампы, ни свечки. Только звезды и далекий вой собак. Эмили пробиралась почти наощупь, таща сестру за собой, как в далеком детстве — прочь от беснующейся толпы голодных детей. Энни любила делиться с ними последней корочкой хлеба, а потом, сидя у холодного очага, просила есть. Откуда взяться еде? Откуда ей взяться, если все исчезало в глотке отца, в бутылях, от которых несло перебродившим пойлом?
Жаль, Эмили не задавала таких вопросов. Она находила какие-то крохи и кормила сестер, она штопала чулки и зашивала горсточки пенсов в передник. Эмили молчала. Никогда она не была толковой. Вот у Энни язык что надо, вот она умеет и спросить, и ответить.
Только не трещала бы она без умолку сейчас, в обители тех, кто замолчал навсегда.
— И чего это нас сюда занесло? Так холодно… Я даже не взяла с собой теплой одежды… Ах да, у меня ведь ее и вовсе нет. Отец ухитрился пропить даже то, что я заработала у Райли. Жду не дождусь, когда он утонет в канаве. Каждый день надеюсь на это. У Марты совсем тощие ноги, ей надо больше есть, только она не ест… Младшенькие уже вовсю просят милостыню, хотя я им запрещаю. Я говорю — ваша сестра работает в богатых домах, вам не пристало торчать на улице. Так я им говорю, но они не слушают. А Генри Райли… Что с ним стало, интересно? Он мне писал… Я читала его письма украдкой, скрывалась неизвестно от кого… Зачем скрывалась? Сестра, грешно мне любить джентльмена? Он ведь в плаще и с усталыми глазами, совсем как твой, совсем как дьявол. Но я бежала из того дома, из дьяволова логова, и вернулась в Ист-Энд… Там наша могила, верно, сестра?
Эмили молча раскапывала могилу некоей Вирджинии Вествуд, погибшей три дня назад. Не свежайшая, но что нашлось, то нашлось. Мерзлая глина забивалась под ногти, но Эмили продолжала копать, не обращая внимания на щебетание сестры. Энни всегда любила поболтать. Только дай ей волю.
Лишь раз Эмили приподнялась, чтобы оглядеться — никого. Она сумела выкопать ямку, совсем небольшую; да ведь и копала она лишь затем, чтобы Энни ничего не заподозрила и не ушла. Покойницу все равно не вытащить. И кладбищенский сторож наверняка спит чутко, услышит, если заскрипит гроб. А так…
— А что мы здесь делаем? — наконец она задала правильный вопрос. — Зимней ночью на кладбище… Зачем ты меня сюда привела?
Эмили выпрямилась. Она всегда была сильной, крепкой, пусть и низкорослой слегка. Энни выше, но у нее слабые руки и чересчур тонкая талия; дочка пьяницы, сейчас она почти казалась леди. В потрепанном, но чистом платье, со сжатыми в замок пальцами; смотрит бессмысленно и что-то шепчет, но Эмили уже не расслышать, не понять.
— Прости, милая, — она сжала горло сестры цепко, крепко, навсегда. Привыкла мять белье, выжимать воду без остатка; неподатливое оно, мокрое белье, тугое. Куда туже человеческой шеи, такой мягкой сейчас, когда слабеющие пальцы сестры царапают запястья Эмили. Она угасла быстро, эта толковая Энни. Наверное, даже не поняла, что с ней произошло. Перестала дышать и повалилась Эмили на грудь, обмякнув, а узел соскользнул и остался лежать на изрытой ногтями земле. Узел с платьем, должно быть.
— Ну-ну, — пробормотала Эмили, укладывая сестру на могилу Вирджинии Вествуд. — Зачем тебе обратно в Ист-Энд? Я доберусь до рая, а там посмотрим. Быть может, и ты пойдешь со мной. Увидимся там. И Марту заберем, и младших. А отцу туда пути нет.
Энни молчала. Глаза ее, открытые, стеклянные, смотрели на север. Ее правая рука указывала на башни Йоркского собора, а левая осталась под боком — пришлось перевернуть, уложить поудобнее.
— Нет, еще слишком рано, — Эмили стягивала с сестры дорожное платье. Под ним оказалась ночная сорочка — к счастью, белая. И не нужно переодевать, и хорошо. Эмили спрятала дорожное платье в узел и несколько мгновений смотрела на раскинувшееся тело сестры, длинное и неуклюжее сейчас. Непонятно, с какого боку подойти, как схватить, как нести…
— Да, — хмыкнула Эмили. — Они-то сильные, куда сильнее меня, чего им стоит унести девчонку… Сколько миль тащить ее…
Все же она наловчилась. Узел пришлось оставить на кладбище — Эмили спрятала его в кусты. Взять сестру на руки она не смогла, удалось только подхватить под мышки и, взвалив на спину, тащить, тащить… Ноги Энни волочились по земле, оставляя борозды, и вскоре Эмили заметила это. Тогда она уложила тело на землю, подумала еще немного; наконец, перебросила его через плечо и, кряхтя, двинулась дальше.
Идти пришлось долго. Холода Эмили не чувствовала — тело сестры остывало медленно, отдавая все тепло той, кто волок его прочь от кладбища. Сторож так и не проснулся, а редкие собаки, попадавшиеся по дороге, лишь бестолково подвывали вслед. Эмили смотрела на север и шла на север, к башням собора, к железнодорожным путям. Голова Энни, болтаясь, билась о грудь Эмили, и каждый раз клацали зубы — уже и непонятно, чьи.
— И чего ж ты не выбрала другой путь? — сердито пробормотала Эмили. — К поездам… Любите вы эти поезда, лишь бы куда-то ехать, к каким-то джентльменам…
Ворча, она продолжала идти, и тело ее уже совсем одеревенело от холода, который Эмили так и не почувствовала. Он был рядом, плясал у ее щек, дул на открытую шею, и даже мертвое тело тряслось, но Эмили шагала мерно, быстро. Она видела немало зим, суровых и бледных, с редким дождем или снегом, а то и вовсе без снега — когда холод таращится в разбитые окна и нахально задувает свечи. Она видела немало смертей и не боялась теперь ни трупов, ни ветра в лицо, ни поездов. Только не клацали бы так зубы сестры. Точно, это Энни стучит зубами, боязливая и после смерти, болтливая даже сейчас. Звук раздавался уже слишком громко — стук в голове, у самых висков, будто там угнездился дьявол с молотком.
Эмили отпихнула голову сестры, и стук прекратился.
Она добрела до железной дороги и остановилась, сбросила тело на снег у рельсов, присела. Йорк остался позади, там же маячили и башни, и стена. Завтра прибудет поезд: быть может, раньше, чем думала Эмили. Быть может, солнце не успеет взойти, никто не совершит обход, и тело не найдут. Если его переедет поезд…
— Нет, машинист остановится, — кивнула Эмили, обращаясь к мертвому телу. — Ведь так? Ведь ты знала это, когда указывала на север? Или ты хотела полететь вниз с башни собора? Но ведь меня туда не впустят, ты знаешь. Кто впустит туда бродяжку с такой ношей? А здесь ты полежишь до утра, и тебя найдут констебли, и все поймут — Сайлас не убийца, вот же ты, вот и следы на твоей шее…
Она уложила сестру на рельсы, и Энни — умница Энни — тотчас показала на север, туда, откуда завтра прибудет поезд. Должно быть, приедут из Ньюкасла. Остановятся здесь, у распростертого тела, и задумчиво осмотрят его, пощупают сорочку, прикоснутся к запястью. Кто-то скажет, что девушка умерла, кто-то вздохнет, а констебли тотчас отпустят Сайласа Мура, а Эмили сможет попасть в рай.
Только не стучало бы так в голове. Ведь не стук то должен быть, а зов, легкий, как детское пение на Рождество, могучий, как ветер в сосновых кронах. Он обязательно появится, заглушит этот проклятый стук в висках, и Эмили тоже станет легко, и она пойдет на север. Она точно узнает, куда идти и где остановиться, и ее впустят, и стена сомкнется за ней, а люди с белесыми глазами возьмут ее за руки и отведут в свои теплые дома… И она будет жить, и Энни будет там, и Марта, и младшенькие… Только не отец, нет, он останется в Ист-Энде, пропьет остатки денег и умрет на улице страшной, бессмысленной смертью, и сухая его рука укажет на север, куда ему нет пути.
Эмили села на рельсы рядом с мертвой сестрой и, поглаживая ее волосы, тихо запела колыбельную.