Правосудие птиц

      Роберт остановился в паре шагов от облетевшего кустарника, что рос у старого деревянного дома. Все дома здесь были деревянными — крепкие, но построенные много лет назад, с соломенными крышами, на которых лежал теперь затвердевший снег. Деревня будто вышла из старых сказок, где говорилось о брауни, что живут в потемках и приносят то удачу, то несчастье. Если их не подкормить, брауни мстят.       Она была круглой, эта деревня, и спускалась с гор подобно оползню — медленно, ступенчато: самый высокий дом упирался в стволы горных сосен. Неизменно зеленые, темные во мгле, сосны поднимались к вершине — к неизвестно откуда появившейся голой скале. Роберт смотрел на скалу. Одинокое искореженное дерево, выросшее на ней, в полутьме казалось скрюченным великаном.       Было еще что-то. Выше гор, выше голой скалы, выше одинокого дерева на ее вершине. Может быть, там, на севере, за грядой низких зубчатых скал… А может, и на юге, у реки, у моста… А может, оно было повсюду — прозрачное и незаметное, как воздух, тихое и страшное, как ночной кошмар. Роберт оглядывался, охваченный вдруг странной тревогой, и у него дрожали руки, но ничего не появлялось из темноты, не нападали диковинные звери — только сосны толпились в полутьме. Только высилась непонятно откуда взявшаяся скала.       Жители городка искали золото. Они разбрелись, как овцы весной, по деревянным домам; они открывали двери и заглядывали в сундуки; их розовые от холода руки, дрожа, разгребали чужие платья и отбрасывали сор; но вот они выходили из очередного дома с пустотой в глазах, и Роберт кивал им, и они шли дальше. Так — до самого высокого дома у подножия горы. Там они остановились. Глаза их блестели от предвкушения. Полутьма скрывала дрожь их тел. И Роберт кивнул им снова, и толпа распахнула ворота самого высокого дома, и дом проглотил их, будто обрадовавшись людям.       Роберт не вошел вместе с ними. Он привел людей в лес, он вложил им факелы в руки и повел за собой, но здесь, в призрачной деревне, ему вдруг стало неуютно. Не хотелось двигаться. Он все стоял у куста орешника, цепляясь за мерзлые ветки, и вот прошло уже много времени, а толпа не появлялась. Улицы были пусты.       Небо побледнело, затем начало синеть, и над лесом потянулись первые косые лучи зимнего солнца. Роберт протер глаза и крикнул:        — Эй, там! Где вы?!       Никто не ответил ему. Роберт отпустил ветки орешника и направился к высокому дому, странная тишина которого уже начинала пугать.       Он вбежал во двор. Неподалеку валялся остов бочки — несколько согнутых досок; их укрывал нетронутый снег. Следы испещрили двор — множество женских и мужских следов. Они петляли, перекрывали друг друга и упирались в крыльцо. Роберт, помедлив, взобрался на крыльцо и оглядел деревню снова: все та же тишина и мгла, даже солнце не смогло окрасить почерневшие стены домов и серую солому крыш.       Он вспомнил вдруг, как ребенком забрел в этот лес и выбежал почти сразу же, едва достигнув первой поляны; что-то незримое и очень страшное сидело в дуплах, ухало, урчало… Тогда Роберту было лет десять. Его долго отогревали сказками о призраках, которых лучше не трогать. Их надо оставить в чистилище, где им и место.       Роберт потер лоб, отгоняя воспоминания. На миг он представил, как сидит в своем тихом доме на главной улице безымянного городка, и вся эта история с золотом и призраками показалась ему нелепицей. Но затем из дома раздался шорох.        — Вы там?       Никто не ответил ему. Роберт толкнул дверь — расслоившаяся от старости, она ответила сухим скрипом. Дом был темен и пуст. Шаги Роберта гулко стучали по полу, и пыль поднималась в воздух, будто снег.       Один из коридоров привел Роберта в комнату с камином. Стул у окна, раскрытый сундук, разбитая каменная кладка над давно угасшими углями. Что-то алело в камине, под кучей золы и осколков. Роберт нерешительно протянул руку — и достал длинный шарф.       Нестерпимо красным он был, этот шарф, потрепанный и растянутый; Роберт положил его на стол и только сейчас заметил, что и на столе, и на полу — застарелые багровые следы. Высохшая кровь.        — Где вы?! — вскрикнул Роберт, отшатнувшись. Комната вдруг показалась ему маленькой, душной, как склеп. Он представил, как прежние обитатели деревни собрались здесь одной яростной толпой и разорвали друг друга на куски, а золото — главный их враг — осталось блестеть в забытом сундуке.       И вновь никто не ответил ему, а ведь в дом вошел не один десяток людей… Роберт огляделся, сглотнул: вдруг пересохло в горле.        — Эй! — кричал он снова и снова. — Где вы? Мартин! Дик! Джон! Мисс Харрис!       Никто не отзывался. Роберт выбежал из комнаты и очутился в коридоре. Оттуда — к черному ходу мимо ряда запертых дверей; оттуда — на задний двор, на серый снег; вдалеке — скала, кривое дерево на ней, а сзади — пустой дом, проглотивший целую толпу живых, смешливых людей.       Роберт выдохнул. На заднем дворе не было следов. Снег, должно быть, выпал недавно и замел прежние следы, оставленные деревенскими. Но если толпа не выбежала через черный ход…       Роберт стиснул голову руками так сильно, что она на мгновение перестала болеть. Но затем снова начало стучать в висках: кровь толчками лилась в мозг, затопляла остатки сознания. Роберт уже не помнил, сколько их было, когда они вошли в деревню. Десять, двадцать? Сотня? Некоторым стало страшно, и они остались в городке, уцепились за кусты, за стены домов… Но многие пришли вместе с Робертом, стояли за ним, когда открывался барьер, и повиновались его глупым приказам.       «Нужно разделить золото, — сказал он им. — Всем достанется понемногу. Все получат свое, даже старики, верно, мисс Харрис?»       И все кивали. Что-то вело их всех к барьеру, к покинутым домам в сердце странной деревни, к серому лесу и к скале с кривым деревом на вершине. Что-то сильное, сильнее мужских приказов и детских речей. Роберт и сам шел будто в бреду, будто во сне; он не помнил, сколько шагов они сделали, сколько часов шли, где остался городок и где теперь мост над рекой… Он не помнил, как попал сюда.       Роберт зачерпнул снега и умылся. Виски пронзила боль, но стало немного легче. Теперь он ясно видел зеленоватые от сырости доски забора, какие-то прутья, перья и прочий хлам на заднем дворе. И еще яснее — горы. Скалу.       Мгновение спустя Роберт услышал странные звуки. Мягкий, теплый звон, будто колокольчики на Рождество, будто бренчание серебряных ложек на подносе; Роберт огляделся, но вокруг снова никого не оказалось. И тогда он понял, что звенит у него в голове.        — Это от боли, — пробормотал Роберт, и ему вдруг показалось, что кривое дерево на скале покачало ветвями. — Или не от боли? Что-то здесь не так… Что-то колдовское есть в этих местах… Зря мы сюда забрели.       Золото оставалось в доме, много-много золота в крепком сундуке — можно унести и в одиночку. Но дом вдруг показался Роберту огромным и пустым, как могила, и расхотелось уже идти туда, тащить на себе золото, переходить реку… Хотелось опуститься в снег и сидеть, смотреть на скалу, вспоминать прежние дни; вспоминать, как весело было в городке, пока там не появились Эдвард и его странные приятели. А жизнь до городка Роберт никак не мог вспомнить, хоть и знал, что родился он не там, а где-то в самом сердце дымной Англии.       Звон убаюкивал его, но в то же время куда-то звал, не позволял сидеть на месте. И Роберт поднялся, уже ничего не боясь, и побрел в сторону гор.       Сперва дорога была ровной, и Роберт шагал быстро; но затем появились кусты с черными ветвями, кривые стволы горных деревьев, корни под ногами; идти стало тяжелее, приходилось хвататься за сучья левой рукой и держать правую у лица, чтобы не хлестнула ветка. Горный лес оказался темнее, страшнее того, что раскинулся у реки. Нет, в том лесу можно было только блуждать, а в этом — заблудиться; Роберт оглядывался, но не видел уже ни деревню, ни высокий дом, проглотивший его друзей.       Только скала все маячила впереди. Она — странно — вовсе не была серой, как все вокруг; чернели ее бока, чернело дерево на вершине, но Роберт видел голубоватые прожилки снега, зелень мха, даже пятна засохшей крови у подножия… Подойдя ближе, он увидел и брошенные кем-то пустые мешки, патроны, нож, остатки чьей-то трапезы — кусочки вяленого мяса; в скале была расщелина, напоминающая человеческий рот, и у самого «входа» лежало бревно.       Роберт сел на него и заглянул в пещеру. Внутри было темно, пахло сыростью и снегом. На снегу остались борозды, будто из пещеры вытащили что-то тяжелое и поволокли к деревне.        — Сундук, — догадался Роберт.       В голове уже не звенело. Роберт начал понимать, что звали его именно сюда, к подножию одинокой скалы, взявшейся неизвестно откуда. Он приподнялся и, держась за камни, осторожно просунул руку в расщелину; только холод, ничего больше. Сосны колыхались над головой, и Роберт вспомнил вдруг, что никогда не выезжал из городка, даже не бывал в Йорке, как старик Браун. А в скале было что-то еще — теплое и далекое, как море, которое Роберт знал только по рассказам стариков; он пошевелил рукой, пытаясь дотянуться, схватить колдуна за волосы…       «Спускайся!» — явственно приказали ему.       Роберт вскрикнул и, отдернув руку, скатился с бревна. Это были колокольчики в голове — сотни эльфов, танцующих в полночь на заколдованной поляне. Да, это они призывали войти в скалу, ведь Роберт помнил сказку про волшебный холм, где жили феи… Таким певучим, нежным был голос, и потому Роберту стало страшно.       Он не мог пошевелиться, так и лежал у бревна с нелепо вскинутой правой рукой, с широко раскрытыми глазами. Над головой танцевали кроны — ветер пытался их свести, а они, черные-черные на бледном полотне неба, все уклонялись в стороны. А голос в голове все шептал и шептал, и Роберт не понимал уже ни слова — только переливы звуков, только протяжные «а» и низкие «о», только странная песня, которую он где-то слышал совсем ребенком, еще до городка… Расщелина была совсем близко, стоило только перекатиться на левый бок и скользнуть внутрь. Но Роберт застыл: страх не позволял ему ни повиноваться голосу, ни встать.       Он лежал у расщелины, наверное, целый месяц. Тело совсем закоченело, рука, указывающая на кривое дерево, начала дрожать. Сосны полетели вбок, небо накренилось, и Роберт понял, что сейчас уснет — уснет навсегда в этом болоте, облюбованном колдунами… и тут над ним склонилась старушка Харрис.        — Господи! — всхлипнула она и замахала руками. — Эй, бегите сюда! Роберта убили!       Голос испарился. Колокольчики перестали звенеть. Роберт открыл рот, собираясь крикнуть, что он жив и здоров, но смог только прошипеть:        — Где ты была, старая?!       Мисс Харрис отскочила так резво, будто вмиг помолодела, и всхлипнула снова:        — А я было подумала, что тебя убили, как того… того, кто валяется на берегу.       Позади нее уже толпились городские — толстый трактирщик Дик, его сыновья, старик Джон, соседи Роберта, друзья… Все те, кого он отчаянно звал в пустом высоком доме, когда голос пробрался к нему в голову. Они оглядывали Роберта и сочувственно кивали, а губы их подрагивали, будто городские сдерживали улыбки.       Роберт оттолкнул плачущую старушку Харрис и, забыв о том, что у него отмерзли ноги, вскочил.        — Где вы были?! — взревел он, сжав кулаки, и двинулся на толпу, а она отступила на полшага. — Я вас звал! Я искал вас, и меня чуть не поджарили ведьмы! О, как они меня заманивали… Звали спуститься вот в эту пещеру, а там у них, пожалуй, и котел готов!        — Ну-ну, — бубнила старушка Харрис, пытаясь взять Роберта за плечи и успокоить. — Мы тоже тебя искали по всей деревне, но ты будто сквозь землю провалился. А потом Дик и говорит, что ты, наверное, поднялся в горы, и вот мы все пришли сюда.       Дик усердно закивал, и в карманах у него зазвенело. Роберт усмехнулся:        — Уже поделили?       Дик непонимающе посмотрел на него и вывернул карманы. Оттуда вывалились два медяка, пуговицы и какие-то железки. Золота не было. Роберт оглядел собравшуюся толпу: все казались растерянными.        — Вы что, не забрали золото? Мы же за ним и пришли!        — Господи помилуй, Роберт! — всхлипнула старушка Харрис. — Не видели мы никакого золота! В большом доме было пусто, а потом мы заглянули во все дома, как ты и просил, но и там ничего, совсем ничего, а если не веришь мне, так спроси своих друзей.       Роберт вспомнил маняще раскрытый сундук, который он видел в высоком доме, и туман, навалившийся после… Толпа снова смотрела на него с сочувствием. Он бросил полный ужаса взгляд на скалу и, уже ничего не понимая, побрел к деревне, а мужчины и мисс Харрис медленно последовали за ним.              ***       Сайласа еще вчера собирались повесить. Он смутно помнил, как стоял с револьвером у камина, а напротив сидел отец и вроде тянулся за кочергой. Затем все смешалось — констебли, служанки, упреки отца и его же вдохновенная речь о мучениях в аду… Сайласа допросили в крохотной комнате с каменными стенами, а потом потащили в йоркскую тюрьму и бросили на жесткий соломенный матрас, где он провалялся несколько дней.       А потом был суд, быстрый и безжалостный. Сайласу вынесли смертный приговор; судья так торопился, словно ему не терпелось увидеть, как тело Сайласа будет болтаться на веревке под полуденным солнцем. Только после приговора Сайлас понял, что его обвиняют вовсе не в попытке убить собственного отца, а в убийствах настоящих, жестоких — девушки с перьями в руках, белые платья и вывернутые шеи… Судья сиял. Он назвал Сайласа находкой десятилетия и даже ласково улыбнулся, когда констебли поволокли его прочь — снова в тюрьму, ожидать казни.       Сперва Сайлас хотел возразить. Он долго и упорно доказывал стене своей камеры, что это отец во всем виноват — ведь и душил, и пришивал крылья именно Уильям Мур, а не Сайлас. А потом были только мертвые тела, и Сайлас бросал их с башен и холмов, и они, разбиваясь о камни внизу, указывали на восток. На запад. На юг. И Сайлас тащил их туда, куда им хотелось, и укладывал у стен, у ног бездомных, у столбов… Крылья он уносил с собой, оставляя девушкам по перу. Но ведь все это были уже мертвые девушки, и обвинить Сайласа не в чем, а Уильям Мур слышал их предсмертные хрипы, и под его руками еще бились сердца и кипела кровь.       Каменная стена молчала. Соседи слышали все это и затихли надолго, но вскоре Сайлас устал говорить и часами лежал на своем матрасе, выковыривая из него соломинки. Потянулись дни — завтрак, песни соседей, прогулка, обед, бессмысленные видения во время дремоты, кусок серого хлеба на ужин, сон. Сайлас не пытался сбежать из тюрьмы. Такое существование, тихое и неприметное, вскоре начало ему нравиться. Здесь, окруженный только скользкими от сырости камнями, он не слышал гула скалы, не видел лица убитых девушек. Здесь правосудие не могло его достать. Теперь он надеялся, что и констебли забудут о нем, оставят здесь, и Сайласу не придется встречаться в аду с Уильямом Муром.       Но вчера в восемь с половиной утра за ним пришли. Это были тюремные охранники, два великана с красными от холода носами. Сайлас усмехнулся, когда они схватили его за локти и поволокли наружу, а им показалось, что он смеется над правосудием — и Сайлас, получив два удара в ребра, крепко сжал губы. Его посадили в карету, и охранники уселись рядом, обняли его за плечи и всю дорогу смотрели ему в лицо, будто Сайлас был уродцем из паноптикума.       На полпути Сайлас спросил, почему его не повесили прямо в йоркской тюрьме: веревка и пара деревяшек нашлись бы и там. Охранники весело сообщили ему, что казнь будет публичной, ведь Сайлас такая диковинка — некоторые даже не считают его человеком. Мол, это он убивал девушек шестьдесят лет назад: посланник дьявола, неуловимый и бессмертный, он вернулся за свежей кровью. И в волосах его — адский огонь, а в глазах — пустота. Увлекшись, охранники говорили еще долго, повторяя мучительные подробности преступлений, а Сайлас замолчал и не открывал рта до тех пор, пока его не привезли на площадь.       Он сидел в карете, пока охранники, утаптывая грязный снег обочины, ждали палача. Сайлас представлял эшафот, на который его вот-вот возведут: средневековый, шаткий, с поджидающими внизу вратами ада. Священник захлопнет Библию, кто-то кивнет палачу, и тот дернет за веревку… и Сайлас провалится, вывернет шею, хрустнут позвонки… Толпа будет шуметь — испуганно или с восторгом — но Сайлас уже не услышит этого, ведь будет тьма, а за ней — пламя. И там, в объятиях демонов, он снова увидит отца. И если повезет, даже сможет его убить.       Дверца распахнулась, и Сайлас вздрогнул, прогоняя кошмары. Это был один из охранников:        — Подвинься! Мы едем обратно.        — Куда? — прошептал Сайлас. Охранник пихнул его в бок и устроился на сиденье, не собираясь отвечать.       И снова потянулась дорога. Сайлас прижался плечом к дверце кареты и слушал неторопливый разговор.        — Крушение поезда… — бормотали охранники. — А кто знает, почему! Говорят, к нам ехал посланник королевы, но ему оторвало руку при крушении. Говорят, поезд так перекосило, что вагоны сложились пополам, а люди все перемешались… И потерялись дети… А на путях была девица, кто ее знает, какая! И в руке у нее было перо…        — Что за девушка? — встрепенулся было Сайлас, но краснолицый охранник показал ему кулак, и сплетни продолжились. За те полчаса, что карета ехала обратно, охранники успели сочинить дюжину историй про поезд, детей, гонцов королевы и тайные письма, которые она отправила начальнику йоркской тюрьмы. В письмах говорилось, что преступникам нужно выдавать поменьше овсянки, не то у них прибавляются силы и они начинают рыть туннели в стенах камер. Сайлас вспомнил свой матрас и немного успокоился, подумав о том, как снова потянутся дни в спокойствии и тесноте.       Но его не бросили на матрас, как обычно. Сайлас оказался в комнате для допросов, и констебли не появлялись до самой ночи. Сайлас задремал на стуле, а когда они все-таки пришли, не смог толком проснуться и потому даже не понял, в чем его теперь обвиняют и почему отменили казнь. Он смотрел не на хмурые лица констеблей, а вдаль, в бескрайнюю гладь темной от грязи стены, и там ему виделась скала. Бурая летом, черно-белая зимой, с деревом на вершине и с камнями, что летят вниз, стоит только ступить на край. Снег не задерживается на ней, а мягко спускается к подножию, легкий, как платье Бетси.        — Эй! — один из констеблей все-таки растормошил Сайласа. — Это ты их убил?        — Кого? — пробормотал Сайлас, думая теперь о Беатрис и Эдварде, об их тихой и безымянной обители. — Охранников?        — Напился? — хмыкнули они и переглянулись. — И когда он успел? Наверное, ему дали глотнуть вина перед казнью… Эй, тебе дали глотнуть вина?       Сайлас кивнул, хотя ему дали только кулаком под ребра. Констеблей это удовлетворило, и они еще долго объясняли ему что-то про девушку на путях, которая сжимала в руках перо, но Сайлас уже окончательно заснул и почти не слышал их.       Очнулся он на улице ранним утром. Его бросили лицом в снег и хохотнули вслед, а потом ворота тюрьмы закрылись с укоризненным скрежетом. Сайлас был свободен, хоть и не понимал, почему его отпустили. Он огляделся и побрел в сторону прежнего отцовского дома — другие места, полные любопытных людей, теперь пугали его. В груди было тесно, лицо горело, и струйки талой воды стекали за воротник. Сайласу вдруг стало невыносимо жарко, и он зачерпнул снега, но тут же отбросил его — белый, как платье Бетси, снег напоминал теперь о скале.       И все напоминало о ней. Дома торчали подобно сломанным зубам, между ними сновали люди, и зов скалы — бой башенных часов — останавливал их, манил куда-то, откуда-то гнал, и они шли снова, все быстрее и быстрее, пока не валились с ног. Сайласа тоже завлекли в водоворот людских тел и кожаных саквояжей, и он оказался сперва у вокзала, затем на площади, где его собирались повесить, а потом и у развалин городской стены. Он не понимал, куда идет и зачем все это нужно, и в голове звенело, а руки дрожали, а в груди становилось все теснее и теснее.       Сайлас вылетел из толпы и, прижавшись спиной к стене какого-то дома, отдышался. Здесь людей оказалось больше всего. Прижимая к груди узлы с платьем, саквояжи и чемоданчики, люди вплывали в гостиницу, а уходили оттуда уже второпях, в расстегнутых пальто, со шляпами под мышкой… Это снова был вокзал, но без поезда. Сайлас вспомнил о крушении, и это почему-то слегка успокоило его. В голове перестало звенеть, и Сайлас тоже вошел в гостиницу.       Люди сидели за столами и ели сосиски, вытягивали ноги в сторону камина, обнимались, читали газеты… и говорили о женщине на рельсах. Она была то красивой и молодой, то совсем старухой; то в белом платье, то в черном, то и вовсе без одежды, а вся в гусиных перьях, и в кулаке она сжимала тоже перья, цветные и бесцветные, знакомые и диковинные… Ее бросали на рельсы прямо с неба, и у нее ломались все кости, и оттого лежала она в луже крови; нет, ее приносили на плече, как трофей, и укладывали осторожно, по-отечески, придерживая голову; а потом девушка оживала и указывала на север бледной рукой. И поезд отказывался ехать туда, машинист падал в топку, вагоны складывались пополам, и дети терялись в бесконечности зимней дороги. Люди шептали все это друг другу — семьи, пары, друзья, сбежавшие жены — и все они знали одно: убийцу еще не поймали. Убийца еще здесь.       Сайлас подошел к стойке и спросил, есть ли свободные комнаты.        — Нет, — усмехнулась служанка, оглядывая его почти с интересом. — Видишь, сколько у нас тут неприкаянных. Они ехали в поезде, а потом их привезли на дилижансах и оставили здесь. А ты что, бродяга?        — Я… был в тюрьме, — Сайлас опустил голову. — Но и оттуда меня вышвырнули. В этом городе я чужак, и мне некуда идти.        — Бродяг не пускаем, — служанка начала протирать передником кружку, забытую кем-то на стойке. — У нас тут джентльмены живут. Гинеями платят. Серебром. Деньги-то у тебя есть?        — У него есть деньги, — донеслось сзади. Сайлас хотел обернуться, но его обняли за плечи, и чья-то рука положила на стойку два серебряных шиллинга. Служанка, забыв о бокале, схватила монеты и сунула их в карман передника, а потом открыла рот, собираясь, верно, спросить имя Сайласа. Но и тут незнакомец опередил ее:        — Это мой младший брат. Гарри.        — Большая же у вас семья, мистер Баркли, — фыркнула служанка. — Надеюсь, других братьев нет? У нас не хватает комнат.        — Этот последний, — незнакомец крепче обнял Сайласа и, не давая ему пошевелиться, увел прочь от стойки.       Только на втором этаже, в полутемном углу, он отпустил Сайласа и посмотрел ему в лицо. Смутные воспоминания теперь обрели плоть — это тот самый чужак, который склонялся над раненым Сайласом, перевязывал ему ногу и долго, мучительно долго спрашивал о старейшинах. Сайлас видел его всего пару раз, а говорил с ним и того меньше — только то признание, вырванное в бреду и полусне. Чужак был в толпе, которая смотрела на Сайласа снизу вверх, пока он стоял на вершине скалы, держа Бетси за талию и готовясь ее столкнуть.        — Дэниел?        — Да, — улыбнулся чужак. — Кэтрин говорит, это слишком простое имя для посланца дьявола. Ведь вы так меня звали в самом начале? Про себя, конечно. Ваша скала не позволяет говорить ни о боге, ни о демонах.       Сайлас прислонился к стене, вдруг почувствовав сильную усталость.        — Что тебе нужно? Я все рассказал тебе еще в деревне. И о Питере, и его предках, и о скале. Все, что рассказали когда-то мне.        — О нет, — Дэниел хлопнул его по плечу, — теперь я знаю куда больше тебя, больше всех вас… Я прочел вашу Библию, ваши стихи… Мне бы только узнать, кто написал первую книгу стихов, но это после. Ведь это тебя собирались вешать за убийства девушек?       Сайлас кивнул.        — Но убивал их не ты?       Сайлас покачал головой.        — И кто же тогда?        — Мой отец. Уильям Мур. Я хотел пристрелить его, но меня чуть не казнили. А потом эта девушка на рельсах… Не знаю, кто ее туда положил.       Дэниел взял Сайласа за локоть и повел его вправо по коридору — к своей комнате. Они вошли, и Сайлас увидел старых знакомых: Кэтрин, Эдварда, лежащую на кровати Беатрис… Она спала, раскинув руки, а Эдвард стоял поодаль, словно боясь к ней подойти. Увидев Сайласа, он лишь слабо кивнул, будто не осознавая, кто перед ним. Кэтрин встала и сложила руки на груди. Она изменилась за пару месяцев: стала выше, мрачнее, а губы ее сжимались уже не упрямо, а твердо.       У окна сидел еще кто-то. Согнувшийся и бледный, этот мужчина водил куском угля по бумаге, рисуя что-то. Сайлас посмотрел туда, куда устремлялся его слабый взгляд, и увидел только заснеженную пустоту.       А потом мужчина обернулся, и Сайлас узнал Тома. Это было непросто — узнать в побелевшем призраке некогда веселого, здорового парня, который таскал бревна на плече и в шутку дрался с братом. Сайлас оглядел их всех, а затем впервые посмотрел Дэниелу в лицо. Казалось, скала отдала ему все, что отобрала у Тома и Кэт, у Эдварда и Беатрис. Сайлас отрешенно подумал — теперь-то Питер не сможет его одолеть, такого сильного сейчас, в этой комнате, ставшей для Сайласа новой тюрьмой.        — Будет много вопросов, — Дэниел закрыл дверь. — Простых и сложных. Например, кто написал предпоследнее стихотворение в твоей книге? А первое? Откуда ты взялся в скале? Кем был твой отец? Но не отвечай сейчас, нет… Уж я-то знаю, как тебя допросить.        — Молли сбежала, — вставила Кэтрин. — С тем, кто убил Могучего Билла. С Генри Райли. Ведь ты знаешь его?       Сайлас знал и Генри Райли, и Ричарда, и Бенджамина — весь их род, запертый в готических замках, род черноволосых посланцев ада — но он молчал и смотрел на Дэниела, ожидая приказов.        — Сайлас Мур, ты поможешь нам найти первого убийцу?       Сайлас кивнул.        — А второго?       Кивок.        — И ты не сбежишь снова?       Сайлас покачал головой, и Дэниел выдохнул, оттаяв:        — Тогда собирайся! Мы едем в Лондон.       Он оглядел комнату, скользнул взглядом по спящей Беатрис, долго смотрел на Эдварда, на Кэтрин — та отвернулась и сжимала кулаки — и добавил тише, спокойней, грустнее:        — Едем вдвоем.