Правосудие птиц

      Здесь было холоднее. Куда холоднее, чем в деревне. Барьер сдерживал пургу и метель, не позволяя им обрушиться на дома со всей жестокостью. И деревенские сидели там подобно наседкам, обложенным соломой; и никому не приходило в голову, что так нельзя.       Беатрис дала ей старую шаль и пальто, но Молли все равно мерзла. Она никак не могла отогреться — ни яркость пламени в камине, ни ободряющие слова не помогали. И оставалось только кутаться в шаль, смотреть на зиму из окна и слушать, как Эдвард строит планы — слишком простые, чтобы их можно было воплотить.       Она присматривалась к наружным людям. Все они были какие-то другие: не то свежесть лиц, не то живость разговоров… Они тянулись друг к другу и смеялись по-настоящему; они не боялись говорить то, что на уме; и огонь действительно отогревал их до самых костей, а Молли он касался боязливо, словно чувствовал ее истинную сущность.       Но через пару дней Молли поняла: наружных людей тоже что-то тяготило. Беатрис ожила с появлением Эдварда, но вскоре угасла опять — узнала, зачем приехали эти старик и старуха с безумными глазами. Беатрис, милая светловолосая девчонка, тащила своего мужа подальше от барьера; а его влекло туда — Молли отлично знала — влекло неистово и неутолимо, как и всех остальных. Он гордился тем, что удержался на самом краю; но скала не позвала его, в этом все дело. Стоит ей поманить — и все эти живые, свежие, смеющиеся люди посереют в один миг.       Молли не могла уснуть, когда думала о зове. О том, как он может прозвучать в любое мгновение, и все закончится… а закончится ли для нее? Сможет ли она, уже победившая скалу однажды, противостоять ей снова?       Ответов ей никто не давал. Да и спрашивать Молли не собиралась — она еще ни разу не заговорила с тех пор, как пришла в городок. Все считали ее немой, кроме Беатрис: та знала о секрете Молли и тоже молчала, утаивая даже от мужа, которого любила горячо и исступленно.       Молли уже видела такую любовь. Иногда она вспоминала о Кэтрин, о Дэниеле, о двух или трех неделях спокойствия, которые дала им снисходительная скала. И о том, что было после. Почему-то лицо Генри снилось ей чаще всего — удивительно мягкое при его-то жестокости. Он смотрел иначе, этот Генри, и было в нем что-то близкое… Иными ночами Молли почти нащупывала ответ, хватала его за призрачные крылья, но он уплывал — и снова ей приходилось мучиться.       Поговорить ей удавалось только с Бет. Когда все засыпали — а старик и старуха с безумным взглядом ложились чуть ли не под утро — Молли и Беатрис садились на продавленную кровать в гостевой комнатушке и шептались. Когда-то Молли не хватило таких перешептываний о мужских кудрях, первых поцелуях и секретах скалы, и все начали ее сторониться. Кэтрин подросла слишком поздно; к тому времени пятнадцатилетняя Молли успела умереть.       Беатрис говорила больше, живее и тоскливее. Она рассказывала свои сны — почти всегда ужасные: то она падала со скал и теряла дитя, то ребенок убегал от нее в таинственные леса, то и не рождался он вовсе. Живот ее почти не был заметен, но Беатрис становилось труднее ходить, стирать, убираться. К вечеру она уставала настолько, что едва могла пройти от спальни до гостевой. Молли видела — что-то не так; но сделать ничего не могла.        — Не стоило тебе идти к барьеру, — упрекнула она Беатрис во время очередного разговора. — Ядовитый он. Из всех силы высасывает. Вот моя мать прикоснулась к тайне однажды и высохла вся…       Беатрис пожала плечами:        — Я ничего не знала… Мне почему-то хотелось туда пойти. Там словно было теплее, чище…        — Там были счастливые лица, — подхватила Молли, — и спокойствие, и радость, и тишина. Люди носили простую одежду, но им было хорошо. Они работали в поле, но им было хорошо. И была семья, и в семье была женщина, которая ждала… ждала подругу, а та сбежала из огненного города…       Рассказ ее матери, полузабытый и неизвестно почему поведанный Беатрис именно сейчас. Молли спохватилась, но тут же поняла — здесь ей ничего не грозит, здесь можно говорить о чем угодно. Даже о скале.       Мать много рассказывала об отце — о его тонких пальцах и мягких волосах, о веселом изгибе его рыжеватых бровей, о том, как шли ему шелковые воротники. И о том, как они встречались в заброшенной хижине у барьера: всегда коротко, всегда пламенно. Но мать успевала открыть ему очередную тайну, передать сплетню; и отец уносил эти слова с собой в огненный город, где писал книгу. А потом книга оказалась в сундуке, и Молли никак не могла объяснить Беатрис, почему отец не оставил книгу — со всеми ее великими секретами — себе.       Верить матери было так просто. Молли даже и не думала сомневаться. Мать никогда не называла имен, и Молли пришлось додумывать самой; две закорючки на старом носовом платке — «Р.Р.» — и стали именем ее отца, но лишь после того, как Кэтрин их разобрала.        — Вы же там не умеете читать, — нахмурилась Беатрис. — А ты говоришь, что твоя подруга разобрала буквы.        — Откуда я знаю! — вспыхнула Молли. Она и в самом деле забыла спросить у Кэтрин: «Как это ты выучилась буквам в глухой деревне, где половина жителей слепа, а вторая половина боится ослепнуть?» Вопросы куда-то утекали там, внутри барьера. Скале не нравились вопросы.        — Она там гудит и трещит, — зло шептала Молли, держа Беатрис за руку. — Прямо как камин в лютую зимнюю ночь. И все бросаются в пламя. А внутри золото! Много-много золота, и всем достается по монетке, и все лезут туда, надеясь вытащить побольше. Я свое золото припрятала, но теперь-то мне его не достать, да и не надо — это проделки дьявола.       Беатрис кивнула, дрожа:        — Точно, это все он! Эд тоже поехал в Лондон с гинеями и привез этих двоих… А они даже не спят по ночам! Смотрят в окно и раскачиваются из стороны в сторону. И выйти боятся, и дома им не усидеть, и не выгонишь их!       Последнее она едва не выкрикнула — так ее разозлили, наверное, непрошеные сумасшедшие гости. Эдвард изредка разговаривал со стариком, но всегда отходил с потерянным взглядом: даже его, веселого и крепкого парня, одолевала тьма. А старуху Элизу приходилось кормить силой; она отказывалась есть, пока не явится Дэниел.       Молли хотела шепнуть ей, что Дэниел, скорее всего, давным-давно проглочен скалой. У него мягкое сердце и тяжелая голова — такие не выживают за барьером, пусть деревня и идет за ними взволнованной толпой. Молли ненавидела деревню и в конце концов сумела оттуда выбраться; может, сумеет и Кэтрин. А может, и ее возлюбленный когда-нибудь появится в городке — но не сейчас, нет. Старуха Элиза этого не понимала, и несчастная Беатрис возилась с ней, как с ребенком.       Дни утекали, и зима однажды решила обмануть городок оттепелью. Тающий снег оставлял плеши во дворе, и Молли казалось, что все они сидят на голове великана — а он несется к звездам непонятно зачем. Они с Беатрис продолжали шептаться: о дьяволе и о скале, об Эдварде и о безумцах, о ребенке. Прошло две недели с тех пор, как Эдвард и его спутники приехали из Лондона; скала молчала, и барьер не собирался открываться.       Эдвард каждое утро ходил в лес и возвращался ни с чем. Он садился потом у камина и, вытянув ноги поближе к огню, закрывал лицо ладонями; так он мог просидеть сколько угодно. В конце концов Беатрис звала его обедать, и Эдвард нехотя поднимался. Еда и разговоры пробуждали в нем весельчака, и к вечеру он почти забывал, кого так отчаянно ищет; но Молли видела его по утрам. Молли смотрела ему в глаза, делая вид, что разжигает огонь или скребет котелок.       Это были мертвые, безнадежно мертвые глаза.       Пока Эдвард угасал, Беатрис ненадолго ожила, вдохновленная Рождеством. Молли думала, что этот праздник похож на танцы во время открытия барьера: другого веселья деревня не знала и не принимала.        — Может, не будем праздновать в этом году? — нерешительно предложил Эдвард, когда все они сидели в столовой и глядели в свои тарелки. Беатрис посмотрела на него так, будто он совершил преступление, и дернула плечами:        — Я тебя ни о чем не прошу.       Эдварда это проняло. На следующий день он притащил из леса невысокую, разлапистую елку и поставил ее у камина — так близко, что она едва не загорелась сперва. В комнате тут же запахло хвоей, и у Молли закололо в ноздрях: за барьером она не чувствовала запахи так явственно. Они проносились неясными тенями, как и все там.       Праздник она запомнила смутно. Беатрис запекала индейку, а Эдвард готовил «пунш», и комната превращалась в огромный котел, полный жара и аромата; безумцы наблюдали за всем этим без интереса, а Молли помогала как могла — чистила кислые желтые фрукты со странным названием «лимоны», ощипывала птиц, протирала тарелки… Утро и полдень пронеслись в беготне, а мальчики знай распевали что-то громкое, веселое: помощи от них Беатрис и не ждала. Она, несмотря на юный возраст и тяжелую беременность, носилась между горшками, двором, спальней и камином с легкостью воробья.       Молли знала, что ее подстегивает. Порой Беатрис все-таки замирала, и все вокруг нее застывало тоже — водоворот из цветного стекла, так напоминающий барьер; и Молли смотрела ей в глаза в такие мгновения.       Это были умирающие, безнадежно умирающие глаза.       Когда были готовы и индейка, и пирог, и пунш, Элиза тихонько встала со своего кресла, которое не покидала уже несколько дней, и выскользнула на улицу. Никто не заметил ее исчезновения, кроме Молли; она шепнула Беатрис:        — Я поищу эту сумасшедшую, не говори Эдварду.       И вышла в заснеженный двор, в царство холода, от которого пряталась уже много дней. Молли не знала городок — улицы его казались слишком широкими, а дома — слишком высокими и крепкими; за две недели, проведенные у теплого камина, она отвыкла от блужданий. Беатрис рассказывала, как пройти к трактиру, где иногда собиралась толпа зевак: прямо и вправо, там будет главная улица, там-то все и происходит. Но Элиза, скорее всего, пошла в лес. Ей были чужды и подготовка к празднику, и разговоры; она все время смотрела в окно, выжидая. Молли сравнивала Элизу со своей матерью — мать, правда, так и не дождалась.       Молли тоже потянуло к лесу, но она решительно покачала головой, обращаясь к скале:        — Не сегодня! Я еще выпью пунша и повеселюсь, да, повеселюсь… Не заманивай меня.       Она зашагала по скользкой дороге — к трактиру. Встречались прохожие; они бегло осматривали Молли и недоуменно хмурились, но ничего не спрашивали. Дети пели то же самое, что и младшие братья Беатрис; Молли слышала в этих песнях и тревогу почти забытой деревни, и свист зимнего ветра, и радость при виде огня в камине. Простые и легкие слова, незамысловатая мелодия — вот и все, чем забавлялись жители городка; Молли не могла понять, почему скала запрещала и песни. Только заунывная скрипка и молчаливые танцы под чужими окнами.       Молли никогда не танцевала, но вдруг, когда один из мальчишек-певцов проходил мимо, она сделала неуклюжее и резкое движение в такт его нехитрой песни. Мальчишка рассмеялся. Молли тут же укорила себя и пошла быстрее, спрятав лицо под шалью.       Трактиром оказался двухэтажный дом с мутными окнами. Действительно, перед ним собралась толпа: доносился смех, а ближе к краю стояла, обиженно подергивая плечами, невысокая юная девушка.        — Ну же, Джилл! — смеялся кто-то из толпы. — Ведь ничего страшного не случилось! Подумаешь!       Джилл это не утешало. Молли засмотрелась на это неожиданное представление и не заметила, как перед ней появился мужчина лет тридцати в потрепанном плаще. Не говоря ни слова, он поднял над головой веточку с белыми ягодами и вдруг поцеловал Молли — и даже успел приобнять, когда Молли в ярости оттолкнула его.       Она вытерла губы и сплюнула в снег, а мужчина расхохотался.        — С чего это ты прилип ко мне?! — вскрикнула Молли, отступая. Мужчина не собирался ее ловить: он стоял на том же месте, засовывая веточку в карман и оглушительно смеясь. Толпа его поддерживала; и даже обиженная неизвестно кем Джилл улыбалась, оглядывая Молли.        — Ладно, — мужчина с веточкой примирительно поднял руки. — Извини, красотка. Я думал тебя развеселить.       Молли не знала, куда выплеснуть бессмысленную ярость. Шершавые губы незнакомца, его мгновенное крепкое объятие и смех — все напоминало Могучего Билла. И здесь, уже на свободе, Молли впервые отругала себя за слабость: это она должна была выстрелить, а не Генри.       Но толпа не знала о Могучем Билле. Мужчина с веточкой уже исчез в глубине трактира, и Молли уже не хотелось идти за ним, выяснять что-то, спорить… Она поняла вдруг, что Джилл тоже поцеловали без спроса [1], и немного успокоилась.        — Ну прости меня, — кто-то подошел к Джилл сзади и обнял ее за плечи. — Мы же все равно поженимся. Все это знают…       Она кивнула, все еще хмурясь. А Молли присмотрелась к ее жениху — и обида на незнакомца ушла окончательно, растаяла в праздничном морозе.       Это был Коннор. Он смотрел совершенно по-другому, щеголял в темно-зеленом пальто и в крепких сапогах, обнимал девушку из наружного мира — но это был Коннор, беглец и давнишний трус. Молли едва не подбежала к нему, но решила выждать: толпа и так начала к ней присматриваться.       Когда людей стало меньше, Молли удалось проникнуть в трактир: Коннор ушел туда со своей невестой. На первом этаже их не оказалось. Толстая рябая служанка задела Молли плечом и едва не разлила то, что плескалось в деревянных кружках.        — Посторонись!       Молли отступила к лестнице и прошмыгнула вверх. Тут были уже не столы, а ряд молчаливых закрытых дверей. Лишь за одной звучал разговор; но то были голоса двух пьяных мужчин, и Молли разочарованно прошла дальше.       Она услышала знакомый голос, когда уже собиралась уйти. Он доносился из-за последней двери, и Молли тут же припала к ней, прижалась щекой и ухом. Коннор объяснял своей невесте, когда и где они сыграют свадьбу, и показывал свое богатство — монеты звенели так явственно, что Молли поморщилась.       Она не стала ждать и прятаться в этот раз. Распахнула дверь и, не обращая внимания на удивленную Джилл, встала перед Коннором, посмотрела в его застывшее от страха лицо.        — Любимая, — пробормотал Коннор, чуть ли не задыхаясь, — подожди меня внизу. Я скоро приду.       Джилл бросила на Молли взгляд, лишенный презрения или ненависти, и действительно ушла. Она даже закрыла дверь и не стала подслушивать: ее легкие шаги вскоре утихли в стороне лестницы.       Как только его невеста удалилась, Коннор бросился к окну и выставил руки перед собой. Его подбородок дрожал, когда он заявил хрипло:        — Я никуда не пойду! Отстань от меня, ведьма!        — Какая я тебе ведьма?! — оскорбление возмутило Молли. Так ее никто не называл — даже Могучий Билл; его дочка Агнес никому не уступала это мрачное преимущество.        — Ты пришла оттуда, — не сдавался Коннор, — это они тебя послали… за мной. Только никуда я не пойду!       Молли попыталась улыбнуться, но у нее это никогда не получалось. Коннор испугался еще больше и залез на подоконник:        — Уйди!       Теперь он почти кричал, и веселая толпа могла его услышать. Может, Коннор действительно хотел отдать Молли на их суд — живые, крепкие и настоящие, эти люди не пощадили бы «призрака».       Но Молли протянула к нему руки и смягчила голос:        — Тише, тише. Никуда я тебя не заберу. Я сама оттуда сбежала! Могучий Билл хотел жениться на мне и приволок к себе во двор, но потом его убили, а я сбежала, клянусь!       Последнее она все же выкрикнула, но именно это успокоило Коннора — отчаяние и бесстрашие в ее словах. Он все еще сидел на подоконнике, но открывать окно и выпрыгивать уже не собирался, и его руки медленно опустились.        — Правда?       Молли кивнула и в конце концов выдавила более-менее доброжелательную улыбку.       Коннор все же поверил ей, и они коротко поговорили в его комнате, заваленной узлами и сумками: после Рождества он собирался уехать вместе с Джилл. «Куда?» — спросила Молли, и Коннор ничего не ответил, только махнул рукой в сторону юга; все они бежали от севера, даже Эдвард.       Коннор рассказал, что прибыл сюда в начале зимы. И все было не так, как говорил Кевин: никакого предательства, только волны реки и внезапно разделивший братьев барьер. Мешки с золотом оказались у Коннора, но сперва он даже не знал, где его потратить; сперва он бродил по незнакомому городку, отчаянно ища ответы на каждом углу. И появившийся из ниоткуда Сайлас стал первым ответом — Коннор решил пристрелить его, а здешние жители оказались куда отважнее деревенских; они превратили все в злобную шутку, и Сайласу удалось уйти. Коннора никуда не отпустили. Он поселился в домике рядом с трактиром, и дочка хозяев полюбила его всего за пару недель, а потом они решили пожениться; и вскоре Коннор увезет ее далеко от стонов скалы, далеко от странных шутников, живущих слишком близко к барьеру. Увезет ее туда, где наверняка встретит Сайласа.       «Не знаю, в какие края он отправился, но я почувствую… Не знаю, как и сказать… Теперь у меня нет иной цели — только найти его и наказать, вот и все. Вот зачем она меня выпустила, Молли. Вот зачем я родился».       Молли хотела отговорить его, доказать, что скала ему не хозяйка, но руки Коннора подрагивали от возбуждения — и она промолчала. Зачем-то он забирал с собой Джилл, зачем-то она шла за непонятным рыжим парнем, который теперь любил только месть; но Коннор все-таки был свободен в какой-то мере. Скала больше не распоряжалась его маленькой жизнью.       Молли ушла из трактира сгорбившись, тщательно закрыв лицо шалью. Она вспомнила об Элизе только во дворе привычного дома, но искать безумную старуху уже не пришлось — та сидела за столом и беспокойно оглядывалась, когда Молли вошла.        — Наконец-то! — выдохнула Беатрис, хватая ее за руки. — Где же ты была? Элиза давно вернулась. Оказывается, она всего-то вышла на задний двор.       Молли беспомощно пожала плечами. Почему-то ей захотелось плакать, почему-то вспомнились грубые руки Могучего Билла и туманные глаза невольного спасителя — Генри. Кэтрин осталась за барьером, и больше некому ее защитить, ведь ее возлюбленный и сам отравлен скалой… А Молли здесь, и это — она вдруг поняла — несправедливо.       Решение пришло уже после праздничного ужина, за которым все были спокойны и веселы. Потом Эдвард отправился к камину, Беатрис села рядом с ним, а безумцы заняли свои привычные кресла у южного и восточного окна. Мальчишки стащили коробку засахаренных слив, которую Эдвард собирался подарить им завтра, и наверняка давились ими где-нибудь на заднем дворе. Молли не нашлось места, и она встала у камина… и впервые заговорила в присутствии всех.        — Слушай, Эдвард…       Она произнесла это мягко и тихо, но Эдвард все равно подпрыгнул. Он посмотрел на Беатрис, и та кивнула, выпуская его руку; а Молли уже ни на что не обращала внимания. Она чувствовала — если не скажет все сейчас, то обязательно сорвется и заплачет, а потом станет такой же сонной, как в деревне.        — Твоя жена слаба. И она родит слабое дитя. Если ты не увезешь ее отсюда, она покинет тебя в день родов.       Эдвард теперь не шевелился. Он шепнул что-то похожее на «проклятая» и замолчал, слушая Молли — а она говорила теперь громче, уверенней и мрачнее.       — Ты боишься барьера. Он когда-то утащил твоего друга и не отпустил, поэтому ты боишься, и поэтому барьер не откроется перед тобой. Скала никогда не позовет тебя, Эдвард: ты слишком жив и весел, ты слишком влюблен, у тебя нет тяжести в голове и тумана в глазах. Зачем ты нужен скале? А она зовет только нужных. Мою мать призвали, потому что она была нужна жене Билла, вот почему она туда пошла, вот почему…       Молли замолчала вдруг, пораженная: она еще никому не доверяла эту тайну. Никто не пошевелился, никто не воспользовался мгновениями тишины. Беатрис смотрела в огонь. Эдвард снова взял ее за руки и сжимал крепко, отчаянно.        — Уж не знаю, зачем скале понадобился Дэниел, но теперь ему не поможет никто из вас. Вы все боитесь барьера, и даже эти безумцы не могут к нему подойти. Их одолевает страшная тоска, потому что они живы, потому что у них теплая кровь и твердые сердца, а барьер убьет в них все это.       Безумцы не слышали Молли. Они увлеклись вечерней песней, разносившейся по городку — ее переливы были гораздо грустнее и тише, но слышали ее все, даже мальчишки. Они стояли в дверях с недоеденными сладостями и смотрели на Молли. И показалось вдруг, что скала зовет; она могла придумать небрежные таинственные слова и заставить кого-то петь. Молли снова замолчала, но песня зазвучала громче и чище — и появились дети, которые пронесли ее мимо, и музыка растаяла, наконец, в ночи.       Все ждали Молли.       — Вот что… — она кашлянула, — я предлагаю… Я хочу… Вы должны уехать завтра же. Да, именно так. Завтра и ни днем позже.       Эдвард осмелел:        — Я не брошу друга на полпути. Я обещал ему!       — Уходи, — попросила Молли так мягко, что Эдвард развернулся и посмотрел на нее. — Оставь мне безумцев и одну их тех монет, которые тебе дал Коннор. Я знаю много, Эд, я знаю ужасно много, но не расскажу. Эти тайны не для тебя. Барьер однажды откроется передо мной, и я вытащу оттуда Дэниела и всех остальных, но ты должен уйти.       Эдвард встал. Сумасшедшая мысль мелькнула в голове — а вдруг он задушит Молли прямо сейчас? Ему ничего не стоило согнуть ее пополам и сломать; Могучему Биллу удалось это сделать много лет назад. И с тех пор Молли всегда отступала, когда кто-то стоял к ней слишком близко.       Она отступила и в этот раз, но Эдвард достал из кармана жилетки монету и протянул:       — Вот она. Если хочешь, возьми и остальные. Если ты знаешь… Если правда сумеешь…        — Да, — солгала Молли.       Беатрис поднялась, и в глазах ее светилась благодарность.

***

      Они перелезли через забор, как дети. Кэтрин зацепилась подолом и некоторое время беспомощно висела, пока ее не снял развеселившийся Дэниел. Пригнувшись и уворачиваясь от света, они побежали ко входу. Прижались к стенам в шаге друг от друга и, одним резким движением распахнув дверь, мгновенно оказались внутри.       В доме было темно, но не пусто. Они выслеживали старейшин много дней: из окна, из двора, а когда наступала ночь — и со спины. Питер не собирался искать Дэниела и Кэтрин, и даже собственный брат его мало интересовал теперь. Он заперся в доме с ведьмой-Агнес; никто не знал, что они делали. За эти недели дом оброс снегом и слухами. В деревне начинали бояться старейшин. Их власть рассыпалась, как сухие листья, растертые меж пальцами.       Кэтрин так и не поняла, почему Артур помог им. Он всегда сторонился и старейшин, и чужаков; только раз он проявил странную заботу — попытался утешить Кэтрин, когда умерла ее бабушка. И в этот раз он появился неожиданно, но вовремя. Кэтрин, Том и Дэниел прятались на чердаке, пока Артур объяснял отцу, почему они должны помогать врагам старейшин. «Старейшин уже нет!» — кричал он почти исступленно, и Кэтрин боялась этого Артура даже больше, чем того отчужденного парня, каким он был в прошлом. В конце концов, старый сапожник поверил сыну.       Книги, украденные у разбитого и потерянного Питера, привели их обратно в дом старейшин. Кэтрин сравнивала все это с обручем от бочки — ни конца, ни начала; они крутятся в бесконечности и думают, что смогут из нее выбраться.       Том задержался у двери, пытаясь ее закрыть. К счастью, она не скрипнула; дом поглощал звуки подобно омуту в забытом лесу. Ни вздоха, ни шороха: только отдаленный стук часов, который доносился будто из-под земли. Кэтрин выдохнула с облегчением. Может, старейшины давно покинули свою мрачную и уже бесполезную обитель.       «И кого же теперь называть старейшинами? Только обезумевший сын и дочь-ведьма».       Эти мысли заставили ее хихикнуть, и Кэтрин вспомнила недели, проведенные в спокойствии: недели, растаявшие в зиме давным-давно.        — Тихо! — шепнул Дэниел. — Влево?        — Да, — Том уже подошел к ним и взял Кэтрин за локоть, чтобы не отстать в темноте.       Они прочитали все. Библию (Дэниел объяснил, что это такое), «девичий дневник», рукописную книгу о демонах и, наконец, наследие Р.Р. Они разобрали каждое стихотворение, расцарапали ветхие листы, пытаясь найти тайнопись; но — ничего. Сравнения, которые так любила Кэтрин, теперь скрывали истину.       Последнее стихотворение из книги Сайласа было написано тем же почерком, что и стихи Р.Р. Дэниел повторял его так часто, что Кэтрин выучила первые несколько строк и шептала их сейчас, пока они спускались в подвал.        — И я ушел, от вечности таясь, но осознал, что был совсем неправ. И вот я здесь, в обители теней, храню секрет жестоких и скупых… Мой вечный страж могуч, как старый бык, и прокляты пути былой судьбы. Плесни вина, мой друг из-под земли…        — Стойте!       Шепот прозвучал так резко, что Кэтрин мигом замолчала. Дэниел схватил ее за руку и притянул к себе:        — Что ты сказала?..       Том шел сзади и не был готов к такой остановке. Он едва не растянулся на лестнице, но вовремя ухватился за пиджак Дэниела:        — Что вы тут устроили?!       Кэтрин огляделась — будто могла что-то увидеть — и шикнула:        — Да замолчите вы! Нас поймают!       Дэниел не собирался молчать:        — Повтори последнюю строчку. Пожалуйста, Кэтрин.       Она снова огляделась и, не заметив ничего подозрительного, прошептала ему на ухо:        — Плесни вина, мой друг из-под земли!       Дэниел развернулся, прижал Кэтрин к себе и крепко поцеловал в удивленно раскрытые губы. Она ухватилась за его воротник, чтобы не упасть на скользкой лестнице, и оба совершенно забыли про Тома — а он топтался где-то вверху и все еще ничего не понимал. Темнота отступила. Не было ни луны, ни звезд, ни свечей, но Кэтрин отчетливо видела лицо Дэниела и особенно ярко — его радостные глаза.       — Это вовсе не Р.Р! И не Сайлас… Мы обыскивали не те могилы, Кэтрин!        — Что?..       Дэниел потянул ее вниз, в подвал, но Кэтрин неожиданно оттолкнула его. Вспомнилась другая встреча в подвале — тогда Дэниел был и нежен, и напорист; он зачем-то поволок Кэтрин в скалу, и она долго не могла оправиться после той ночи. Там снова станет темно, и зов скалы проникнет под кожу, доберется до сердца. Кэтрин не знала, сможет ли противостоять ему в этот раз.       Она застыла на лестнице, не смея ничего объяснить. Но тут пришло спасение — с улицы донесся отрывистый собачий лай.        — Крепыш! — Кэтрин бросилась вверх, а Дэниел поймал ее за руку в попытке удержать.        — Я усмирю его и вернусь. Он прибежал за мной. Он всех разбудит, если я не появлюсь.       Дэниел все-таки отпустил ее. Истина лежала в подвале, свернувшись клубком пыли среди старых бочек: нельзя было медлить. Она могла ускользнуть в который раз, превратиться в очередную «метафору» и спрятаться в стихотворениях. Они подошли слишком близко, чтобы отступить. Уходя, Кэтрин слышала, как Том и Дэниел продолжают путь.       Она выбежала во двор, и Крепыш тут же бросился вперед, схватил Кэтрин за платье, собрался увести куда-то… Он уже не лаял, а сопел и повизгивал, и Кэтрин обняла его, пытаясь согреть и согреться.        — Надо уйти, — шептала она, обращаясь вовсе не к Крепышу. — Здесь очень опасно. Все это скала… Она нас сюда привела. Как и в тот раз.       Мысль была совершенно простой. Она пришла так же неожиданно, как и все остальные мысли; и Кэтрин сперва не поняла, почему ей стало холодно, ужасно холодно.        — Скала… — пробормотала она, глядя на Крепыша. — Она управляет всем, что мы делаем…       На спину будто взгромоздился липкий ледяной зверь. Он сидел там, не позволяя Кэтрин подняться, и что-то шептал ей — что-то о могуществе неживых. И снова ее спас Крепыш: он залаял так громко и резко, словно хотел разорвать зимний воздух на лоскуты.       Кэтрин вздрогнула. Крепыш упорно тащил ее куда-то, и пришлось встать, иначе его зубы разорвали бы платье. Кэтрин невольно шагнула в ту сторону, силясь вырвать подол; Крепыш не собирался отпускать. Он был необыкновенно силен в эту ночь.       Вскоре Кэтрин поняла, что идет к конюшне. Обычно ее тщательно запирали, но сегодня лошадей охраняла только поперечная доска. Сбитый кем-то замок валялся рядом: Кэтрин наступила на него, когда пыталась отогнать Крепыша от двери. Скудный свет полумесяца не проникал в стойла, и Кэтрин тщетно заглядывала в щели — во тьме мирно похрапывали лошади.       Но были и другие звуки. Неясное человеческое дыхание, кряхтение и даже неразборчивые слова. Кэтрин отпрянула.       Это наверняка Питер — напился и заснул в конюшне; вот почему в доме было так спокойно. Кэтрин ногой отпихнула настырного Крепыша и, уже не обращая внимания на его лай, побежала обратно.       На полпути она услышала топот. Лошади проснулись, но вовсе не Кэтрин их разбудила: сперва они ржали слабо, сонно, а потом будто осознали, что их ничего не может сдержать. И звуки усилились стократно — через мгновение Кэтрин перестала разбирать, ржание то было или крики; тысячи лошадей рвались на волю из крохотной конюшни, и когда грохот достиг пика, все замерло в удивительной тишине.       Кэтрин ахнула первой. Вслед за ней со слабым стоном рухнула дверь конюшни — и первая лошадь вылетела из темноты в волну лунного света. Кэтрин засмотрелась на нее. Она не могла сдвинуться и стояла прямо на пути лошадей, а они неслись вперед — десяток серебряных силуэтов на снегу. Их гривы, взмыленные бока и рассекающие зиму копыта слились вдруг в поток, в лунную реку, и Кэтрин совершенно успокоилась: к чему бояться воды?       Ее спасла мысль о Крепыше. Его могли затоптать — осознав это, Кэтрин мгновенно отскочила в сторону, и тут же первая лошадь пронеслась мимо. Не останавливаясь, она перемахнула через забор, но не все повторили ее подвиг: Кэтрин видела, как лошади спотыкались и падали на той стороне, слышала их отчаянное ржание. Подхватив обледенелого Крепыша на руки, она стояла у самой стены дома и дрожала всем телом, пока обезумевшие лошади скакали к поджидающей смерти.       Но вот ускакала последняя. Утихли и топот, и ржание, и скрип снега, и повизгивание Крепыша. Кэтрин осталась совершенно одна в темноте и тишине, и единственным ее спутником была бледная фигура в опустевшей конюшне. Теперь, приглядевшись, Кэтрин поняла: это не Питер.        — Что тут было?!       Дэниел обнял ее за плечи, и Кэтрин прижалась к нему спиной:        — Не знаю… Они все выбежали разом…        — Барьер снова открылся, — пробормотал Том. — Они несутся туда.