***
Дэниел переоделся быстро: отсыревшая рубашка Финегана неприятно холодила спину. Сам Финеган не появлялся до позднего вечера. Лишь когда солнце укатилось за холмы, а в деревне начало раздаваться блеяние сонного стада, в дверь постучали. Громко, с натиском. Дэниел торопливо сложил все обратно в ящик и крикнул: — Входи! Финеган вошел, и с ним ворвался туман — такой густой, что даже в доме клубы не растаяли сразу. Будет молочная ночь: Дэниел еще ни разу не видел такой. Он оглядел Финегана, чуть приподняв уголок губ: единственная эмоция, которая дозволялась в этом странном мире. Старый пьяница с ввалившимися белесыми глазами и клочками седых волос на голове-яйце. От Финегана несло пивом, а его затасканный сюртук, пятнистый от грязи, жил своей жизнью; когда Финеган бросил сюртук на стул, Дэниел вдруг представил, как рукава раскрываются, приглашая в пьяные объятия. — Нару-у-ужный, — фыркнул Финеган, принюхавшись. — Фи-фай-фо-фут, дух британца чую тут? Финеган посмотрел так серьезно, что Дэниелу пришлось спрятать глаза. — Не выветривается! Никак. Никогда. Кэтрин всю жизнь тут торчит, а не выветривается. А твой запах… Густой, крепкий. Ты жил там. Дышал и пил… — И ел, что важно, — вставил, не утерпев, Дэниел. Финеган уселся у очага и вытянул ноги, пошевелил большим пальцем сквозь дыру в ботинке. — Шутник? Со мной не шути. Это прозвучало почти как просьба. Дэниел принес табуретку и сел рядом с Финеганом, протянул руки к огню. Они молча смотрели, как танцует пламя. Вскоре совсем стемнело, утихли последние звуки, и деревня начала засыпать; за окном ничего не было, но Дэниел видел туман — такой густоты, что можно резать ножом. — Где у тебя свечи? Финеган пожал плечами: — У меня нет свечей. «Черт бы побрал этого старика». — Фонарь? Лампа? — Зачем они мне? Хлев давно обвалился, а больше мне ходить некуда. Дэниел вдруг вспомнил, что Финеган почти слеп. Может, когда приходит собственная тьма, в ней зажигается свет. «Многовато слепых для одной глухой деревни». — Тогда расскажи, — Дэниел придвинулся ближе, — что ты видишь по ночам? Днем? Финеган почесал нос и вдруг метко плюнул в огонь; Дэниел вздрогнул. — Пятна. Сизые, белые, черные, красные. Всякие пятна. И сейчас вижу пятна. Цвета огня. Темное — это ты. Он вытянул шею и шумно вдохнул, как собака. — Запахи люблю. Они лучше говорят. — И что говорит мой запах? Финеган разочарованно опустил голову: — Твой запах скрыт. Наружный мир его перебивает. Густо пахнешь, крепко, слишком крепко. — Кого еще в деревне ты не можешь обнюхать? — Обнюхать! — фыркнул он. — Я не пес какой-то! Но быстро успокоился, растаял. — Старую Салли и Кэтрин. Дэниел отвернулся к темному углу, скрывая — пусть и незачем было — гримасу разочарования. — И Сайласа. Уголок губ дернулся сам по себе. Дэниел обернулся с полуулыбкой, хотел подшутить над Финеганом, но вовремя замолчал — тот рассказывал. — Не пойму, — шептал, склонившись над огнем. — Никак не пойму. Они говорят — Сайлас всегда тут был. Да как же я его не помню, если он был? Они говорят — запах в Сайласа въелся, когда он в наружный мир сходил. Но в Питера-то не въедается. И в Тома тоже. Они говорят — Сайлас с лошадьми ладит. Хороший конюх. Ну и что? Лошади все равно сходят с ума. И я никак не пойму, сколько Сайласу лет. Никак не увидеть его лицо. Финеган вдруг дернул головой и закашлялся, хрюкая и отплевываясь. Дэниел замер, не решаясь прийти на помощь; но вскоре кашель прекратился, Финеган только сухо сипел и протягивал руки к столу. — Воды?.. До кадушки долго идти, а Финеган задыхался. Дэниел схватил кувшин с молоком, плеснул в миску и сунул ему: — Пей! Финеган, дрожа, выпил. Его квадратное, но тощее тело расслабилось, сипение утихло. В его почти бесцветных глазах — если Дэниелу не померещилось впотьмах — светилась благодарность. — Это все эль… — Финеган мелко дрожал и пытался обнять себя ослабшими руками. — Сразу после эля я шальной… А если не пью долго — задыхаюсь. — Не эль. У тебя делирий. [1] Ты что-то крепкое пьешь, старик. Что? Дэниел смотрел пристально, настойчиво. Финеган не мог ни заметить, ни почувствовать этот взгляд, но сдался. Пробормотал, крепко сжимая свои плечи: — Джин… Я забираюсь в подвал старейшин и прикладываюсь к бочонкам. Сколько у них бочонков! На сто пьянчуг хватит! «Натаскали из внешнего мира, конечно. Если только джин…» Финеган, обрадованный вниманием, все говорил: — Три дня назад я выпил столько, что сам от бочонка отвалился. Сам! А потом ни капли во рту не было. Пройдоха Дуглас отказался брать моего барана… А ведь я его честно выиграл. Я им сказал — придет кто-то, а они мне дали барана. — Подожди, — Дэниел склонился к нему, — так они знали, что я приду? Знали, где меня искать? — Они не поверили, — поежился Финеган. — Они сказали — да чтоб тебя, старый бродяга, барьер больше никого не впустит. Они сказали — Там не позволят, чтобы барьер кого попало впускал. «Все занимательнее и занимательнее». Дэниел чувствовал себя индейским магом, который выманивает кобру из мешка. Ошибся в ноте — укушен. Финеган шмыгнул носом и задрожал уже крупно, конвульсивно. С каждой секундой его власть над собственным телом угасала, уступая горячке; нельзя было медлить. Дэниел прошел к окну и в тусклом свете луны, пробивающейся сквозь туман, раскрыл ящик. Десять почти одинаковых пузырьков. Чтобы разглядеть надписи, пришлось нести все к огню. Финеган потянул носом — наверное, учуял запах лекарств; но промолчал. После первого маленького спасения он стал покорным: принял новую миску с молоком, старательно выпил, вытер губы. Даже не спросил, что Дэниел ему дал. — Паральдегид, [2] — непонятно зачем признался Дэниел. — Скоро ты уснешь. Иди в кровать. Финеган уже не мог говорить. Начавшийся было делирий и лекарство боролись где-то в глубинах его залитого джином сознания. Еще пару мгновений Дэниел смотрел на его вытянутое лицо с клочковатой бородой, а потом, спрятав ящик под кучу тряпья в углу, вышел. Вернулся с кадушкой, плеснул воды на угли, и они погасли с шипением. Финеган дремал, свесив голову на грудь. Дэниел огляделся, будто кровать могла появиться в обшарпанной комнате сама по себе, и вздохнул. Тащить здоровенного пьяницу в постель совсем не хотелось, и Дэниел с трудом его растолкал. Тащить пришлось. Финеган висел у него на руках, едва перебирая ногами, и шептал что-то сумасбродное. Лишь плюхнувшись на узкую кровать с отсыревшими простынями, он успокоился. «Сайлас. Сайлас. Сайлас».***
Бабушка уснула, держа ее за руку, и Кэтрин с трудом высвободилась из этого плена; спустилась, потушила угли, успокоила Крепыша. Все это, кажется, отняло у нее вечность. Когда Кэтрин наконец выскользнула из дома, туман окончательно захватил деревню, а та, сонная, даже не сопротивлялась. Утром он растает, лишь клочки уползут в лес, но сегодня он прикроет Кэтрин, пока она… Что она? Кэтрин сама не знала, зачем вышла. Другая Кэтрин не собиралась помогать ей: с появлением чужака она забросила свою подопечную и обосновалась в свободном мире. Кэтрин даже не призывала ее по ночам; да и ночи в последнее время грозили не духотой, а холодом. Из ворот Молли кто-то вышел. Кэтрин замерла, прижалась к своим воротам и пожалела, что выскочила так рано. Останься она внутри… Вышедший держал в руках фонарь, но виден был только его силуэт. Высокий, плечистый. Явно мужчина. Явно не старик. Раздалось хихиканье, и Молли выбежала вслед за своим гостем. Тот обнял ее, и так они добрались до старых кустов на углу. Силуэты смазывались во мгле. Кэтрин щурилась, вытягивала шею, но никак не могла понять, кто этот человек. Очень высокий: таких в деревне немного, только пахарь Билл, но он женат, еще Дуглас-трактирщик — но он старик — и Билл Могучий. Но что отцу Питера делать у Кривой Молли? Кэтрин вспомнила, что и чужак был выше Тома с Сайласом. И шли они к дому Финегана… Странное чувство охватило ее: словно она нашла на берегу реки красивый камень, а его тут же отобрали мальчишки. Нет, свернули. Кэтрин облегченно выдохнула. На углу силуэты разделились: мужчина пошел, кажется, в гору, а Молли осталась там — смотреть ему вслед. Когда совсем не осталось света, Молли — еле заметное темное пятно — побежала обратно. На бегу она пела. Звонко, громко, но Кэтрин не разобрала слов. А может, слов и не было, только птичья трель: сердце разрывается от счастья, и нельзя не вылить это в музыку. Эта Молли была другой. Даже ее перекошенный рот, наверное, улыбался красиво. К такой Молли Кэтрин даже не решилась подойти, и та юркнула во двор, заперла ворота. Кэтрин, пригибаясь, побежала к дому старика Финегана. По пути она хлестала себя укорами, а страх теснился под ее платьем, взбирался на плечи и ухал совой, но Кэтрин бежала, и вскоре утихло все — последние зевки деревни, ее совесть, гогот встревоженных ночным гостем гусей. Теперь она стучала увереннее. Но чужак открыл не так быстро, и Кэтрин уже придумала тысячу причин: упал в очаг, задушен Финеганом, съеден бараном… — Снова молоко? Между ними что-то появилось. Незримое, но почти осязаемое, как смесь птичьих трелей и шелеста листьев в спокойный летний полдень. Кэтрин даже улыбнулась, вся охваченная этим «чем-то», но чужак был мрачен: даже в полутьме она это почувствовала. — Не молоко, — бросила она обиженно. — Поговорить. — Если твой разговор состоит из вопросов о внешнем мире, то скажу сейчас: я ничего не помню. Совсем-совсем ничего. А теперь иди спать. Кэтрин действительно не знала, что ему сказать. Но когда он собрался уже закрыть дверь — уперлась плечом в косяк. Чужак впустил ее со вздохом. Света было так мало. Крохотный светильник, который чужак соорудил из куска масла и свернутого клочка бумаги, чадил. На столе что-то лежало, но к столу ее не подпустили: чужак встал перед Кэтрин и посмотрел вопросительно. — А я выхожу замуж, — выпалила Кэтрин. Прикусила язык, но было поздно: чужак, явно не ожидавший такого начала, рассмеялся. — Поздравляю. Когда женитесь? — Когда мне исполнится восемнадцать… в середине зимы. Он кивнул: — Еще долго. Она тоже кивнула. И замолчала — больше ей совсем нечего было сказать. На любые вопросы чужак отвечал, что не помнит; любую просьбу отверг бы с усмешкой. Да и что у него просить? Кэтрин совсем его не знала, а пришла из-за детского любопытства, которое трясло ее бедную голову изнутри и не давало спать. Кэтрин и подумать не могла, что он сам задаст вопрос. — Что ты знаешь о Сайласе? — Ничего! — обрадовалась она. — Совсем ничего. Я не помню его. Может, мы вместе играли в детстве… А может, не играли. Чужак огляделся, словно кто-то мог подслушивать, и заявил: — Финеган говорит, что Сайлас пришел из внешнего мира. Кэтрин махнула рукой: — Быть не может! Но сомнения уже начали пробираться в ее голову: ярко-красный шарф, жалость к лошадям, мягкость — ее нет в деревне; а главное, Кэтрин его не помнит, совсем не помнит, хотя в деревне не больше десяти парней ее возраста. — Но как же барьер его впустил?.. Он что, тоже убил кого-то? Кэтрин представила, как Сайлас душит девушек своим ярко-красным шарфом. Медленно. И лицо у него такое же, как тогда, во время яростной скачки на безумной лошади. Неизбежность в его глазах. Ей вдруг захотелось броситься на этого чужака, вцепиться в его отросшие волосы и вытрясти все, все о наружном мире, до последней крошки. Но Кэтрин не шевельнулась. — Молочная ночь, — пробормотал чужак. — Самое время для охоты. — На кого?.. — Кэтрин вся сжалась. Ей уже хотелось уйти: детское любопытство угасло, задушенное чадом светильника и этими словами. — Не сегодня. Сегодня они все спят. И туман… Ни к чему сегодня. Когда у них разведка? — Завтра. Весь день будут пропадать в горах. — Хорошо. Кэтрин подбежала к нему: — Пойдешь за ними? Следить будешь? Я тоже пойду с тобой! Он отступил с этим проклятым равнодушием: — Нельзя. Кэтрин вложила в короткий взгляд безысходность, которая росла в ней почти с рождения и к семнадцати стала огромной, как скала. Чужак покачал головой. Из спальни — комнатки за боковой дверью — раздался храп. Кэтрин вздрогнула и прошептала: — Ты что, дал Финегану выпить? Он без этого никогда не спит. Чужак улыбнулся, как ей показалось, с гордостью: — Нет. Я дал ему кое-что получше. Туман летал за окном, словно сотни умерших птиц решили призраками вернуться в потерянную деревню. Кэтрин представила, как завтра вечером найдут трупы в горах, а чужак исчезнет, как исчез из той лечебницы; она зажмурилась, но видение не уходило. Светильник погас. Кэтрин открыла глаза и поняла, что стоит на улице. Она резко обернулась, но дверь уже захлопнулась, и было в этом хлопке равнодушие, словно чужак и дом вместе насмехались над ней.