21 апреля 2213
Тренировочный зал в агентстве Старателя был аккуратно убран, а в специальной комнате для тренировки причуд не было ничего, кроме огнеупорных стен. В стороне стояло специальное устройство, измеряющее предельную температуру пламени и огневую мощь. Потолки же были достаточно высоки, чтобы можно было тренироваться в полете. Сецуну же ничего из дорогостоящих игрушек не интересовало, она неподвижно стояла в центре зала с закрытыми глазами, делая дыхательное упражнение словно по книжке. Возле нее не было никого, если не считать камер видеонаблюдения по углам. Любой по ту сторону монитора мог наблюдать, как в один момент девочка была в полной гармонии с собой, а в следующий кричала во весь голос и из сжатых кулаков волнами вырывались потоки пламени. Сама женщина не стесняясь выпускала весь накопленный гнев, всю ярость и разочарование. Она чувствовала, как сжимаются невидимые мышцы причуды, но продолжала толкать, непрерывно поддерживая горение огня. Прошли минуты, и первые капли пота стекали по лбу, вниз по шее. Весь позвоночник был мокрым, а хлопковая футболка прилипла к телу. Сецуна пыталась выжать максимум и даже больше, она стремилась почувствовать усталость, когда единственным желанием было завалиться спать на любую поверхность. Напряжение нарастало, что-то незаметно изменилось. Обычно ей было тепло во время активного использования причуды, но сейчас было реально жарко. Сецуна открыла глаза, поморщившись, когда вся влага моментально высохла. Но она смогла заметить как побледнело ее пламя. В голове раздалась победная трель звонка, а над головой появилась иллюзорная загоревшаяся лампочка. Было там и насмешливое «Level up!». Очевидно, что температура ее пламени повысилась, если знания не обманывают ее. Чем жарче огонь, тем светлее он становится. Она не ощущала дискомфорта, ни малейшего жжения или иного вида боли, тех самых последствий, которые так тщательно описывал Энджи. Сецуна раскрыла ладонь, покрутив возле лица, а затем быстро помахала, любуясь возникшим световым следом. Поскольку никого не было вокруг, чтобы остановить ее или научить уму разуму, женщина подумала разозлиться еще больше. К сожалению, сколько бы ни бесилась Сецуна, пламя не становилось белее, зато тело начинало чувствоваться якорем, опускающимся на морское дно. Разочарованно фыркнув, она медленно уменьшала силу причуды, пока ее руки не стали совершенно нормальными. Что ж, она будет надеяться, что никто не просмотрит запись ее истерики и не доложит Старателю о маленьком конфузе. Сецуна закрыла за собой дверь от помещения, не обратив внимания на цифры на счетчике, превысившие тысячу градусов по цельсию.***
Вернувшись домой самостоятельно, если не считать личного водителя Энджи, частью работы которого буквально стало катание Сецуны во время простоя, она заметила беспокойную Фуюми. Стоило открыть входную дверь, как Фуюми тут же подбежала, а увидев — взгрустнула. Сецуна была в недоумении, как бы она ни была прославлена своим умением расстраивать людей, в этот раз точно не ее вина. Она только пришла, что могло случиться?! — О, с возвращением, Сецу, — как-то устало сказала Фуюми, отводя взгляд. — Что-то случилось? — незамедлительный вопрос в ответ. Фуюми могла быть суетливой, но по-настоящему она волнуется только в серьезных ситуациях. Конечно, Нацу мог как обычно потревожить старшую сестру очередными детскими выходками или новой травмой, но ничто, сделанное им даже в приступе безумия, не сделает ее настолько сумасшедшей. Итак, если это не Сецуна с Нацу, Энджи тоже отбрасываем по очевидным причинам, то остается только один человек, который может создать столько шума. Построенные догадки подтверждаются следующей фразой: — Шото пошел к матери. В больницу. Сецуна на мгновение моргает, не совсем понимая, о какой именно матери идет речь, прежде чем она поняла — мать Фуюми, Нацу и Шото. Верно, у них нет общей матери, но никто об этом не знает, поэтому и не было важного «нашей», что подразумевало их мать. Не ее. Она мычит, покусывая губу. Не совсем уверена, что говорить дальше. Никогда не интересуясь судьбой миссис Тодороки, она не имела ни малейшего представления, как она или где. И можно ли Шото вообще видеться с ней, раз ее действия привели к появлению ожога на лице. Вот, как раз подвернулся случай обо всем разузнать. — Это хорошо, верно? Ей же лучше? Прошло довольно много времени, — Сецуна старалась, чтобы ее голос не звучал безразлично или, не дай Иисусе, обвиняюще, но Фуюми все-таки уловила едва заметное равнодушие. Фуюми печально улыбнулась при напоминании, что ее сестра росла без матери. Было глупо ожидать, что Сецуна полюбит Рей только из-за их связи ребенка с родителем, но где-то в душе она надеялась, что у мамы будет более теплый и родной образ, пусть и выдуманный. Пусть и отвлеченная, Сецуна не могла пропустить скорбное выражение Фуюми. Ей хотелось утешить ее, объяснить, что в происходящем нет ничьей вины, ведь даже не исчезни Рей из ее жизни, не изменилось бы ровным счетом ничего. Хотя ее не особо любили даже в самом начале, про теплые и доверительные отношения можно было бы забыть. — Ситуация довольно деликатная, но я счастлива, что Шото сделал шаг вперед, — Фуюми мысленно взяла себя в руки, ее обязанностью было позаботиться о младших. — Мама уже некоторое время принимает посетителей, врачи говорят, что она идет на поправку. Сецуна кивнула, посчитав, что разговор окончен, раз им нечего было сказать друг другу. Но Фуюми до сих пор стояла напротив, не двигаясь с места. Сецуна всеми костями почувствовала, как случится что-то неловкое. — Эм, хотела бы ты навестить маму? Вместе со мной и Нацу в следующую пятницу? Кривая улыбка застыла на губах, а Фуюми, словно не замечая, зачастила: — Мы обычно ходим в пятницу сразу после окончания школьных занятий, Нацу даже отпрашивается из универа. Ходили бы и на выходных, но не хотели беспокоить Шото. Ты должна знать, что у него свои причины. А маме стало лучше! Она и выглядит здоровее, иногда ее пускают гулять по внутреннему саду. Нацу тайком проносит ей сладкое, потому что запрещено приносить еду, но мама все равно не ест, потому что строго следует рекомендациям врачей. Она говорит, что так ее быстрее выпишут. Еще ей всегда интересно послушать, как все провели неделю. Только о USJ ни слова, зачем ей волноваться? Сецуна чувствовала неловкость, вынужденная терпеливо выслушивать всю ненужную информацию о человеке, которого едва знает. Честно говоря, жалкая встреча в больнице была последним, чего хотела Сецуна. Познакомиться с женщиной, которая едва не дала ей обморожение? Нет, спасибо. Она может найти не одну сотню причин, почему ее неприязнь была логичной и оправданной, если не ожидаемой, но Сецуна давно приняла тот факт, что человек ей может не нравиться просто потому. Ненавистен и все. Зачем усложнять жизнь? Так что она будет драматичной так долго, как ей хочется. — Прости, у меня дела. Давай как-нибудь… Затем она юркнула мимо Фуюми, невнятно промямлив случайную дату, лишь бы подавить резкое: «Давай как-нибудь никогда». Фуюми расстроенно смотрела сестре вслед. Все было хуже, чем она думала. Была надежда, что Сецуна не обижена на маму и понимает причины ее отсутствия, что ее никто не бросал, а на самом деле сильно любили, но Сецуна все-таки ребенок. Похоже, она возлагала слишком большие ожидания на зрелость сестры. Интересно, в какой момент все пошло наперекосяк?***
Цвет больницы — болезненно белый. Настолько чистый, чтобы любой недостаток было сразу видно для своевременного устранения. Место создано для помощи людям, будь то опасная рана или обычный порез. Оно, по идее, должно создавать уютную атмосферу, чтобы посетители чувствовали себя в безопасности. Их жизнь хотят улучшить, что в этом плохого? Тем не менее больницы мало кто жаловал. Никто не пойдет в больницу, потому что он счастлив и здоров, туда идут, потому что людям плохо настолько, что становится нужна помощь профессионалов. Это еще повезло, если тот же добрый доктор не принес скорбные новости. В общем, Шото не любит больницы. Ни поликлиники. Ни даже травмпункт. Однако вот он, стоит возле администрации и оформляет себе пропуск в психиатрическую больницу. Готовится встретиться с матерью спустя годы и вероятной неприязни, той же, что стала причиной появление шрама на лице. На его уродливой стороне Старателя, доведшей мать до сумасшествия. Хотя ему не нравится даже мысленно звать маму психически нестабильной. Вежливо поклонившись любезному работнику, указавшему направление и номер комнаты, Шото подошел к единственному лифту для гостей и нажал плоскую кнопку. Подушечки пальцев прошлись по одновременно знакомому и непонятному шрифту Брайля. Он был не единственным посетителем, но чувствовал себя неловко, потому что пришел с пустыми руками, пока другие приносили одобренные больницей цветы и иные подарки. Однако приносить матери гостинцы, когда он даже не уверен в их отношениях, казалось лживым поступком. Свернув за угол на третьем этаже, Шото ловко поймал споткнувшегося ребенка. Это был мальчик, едва ли поступивший в начальную школу и с широкой улыбкой, показывающей пустые дырки с выпавшими зубами. Вместо простой благодарности были произнесены странные слоги, отдаленно напоминающие слово «спасибо». Прибежавшая медсестра смутилась, заметив влажное пятно на штанах Шото, очевидным последствием от случайного столкновения. — Приносим свои извинения, отвлеклась на мгновение, а он уже убежал. Тодороки покачал головой, выдавив, с надеждой, утешительную улыбку. Он не спешил ставить диагноз малышу, но до боли очевидно, что у него есть проблемы, с которыми тот борется уже в таком юном возрасте. Передав бодрого мальчика женщине, он начал следить за указателями, ведущими в палату матери. Тем не менее, когда искомая дверь оказалась на расстоянии вытянутой руки, Шото заколебался. Насколько странно встретиться с матерью, которую не видел уже несколько лет? У него были семейные фотографии и ее портреты из молодости, Фуюми очень бережно относилась к любым вещам, связанными с Рей, но он даже представить не может, как она выглядит сейчас. Вдруг он вызовет рецидив? Шото не хочется стать причиной, почему его мать была бы вынуждена страдать дольше необходимого. Вот только бег от трудностей не был путем героя, не тем, по которому ему хотелось пойти. Мидория каждый раз удивляет его, преодолевая границы и стремясь к лучшему. Он боролся с ним изо всех сил, поддерживал, когда был соперником. Вспоминая искалеченные руки и пальцы, он резко шагнул вперед и постучал, когда страх был подавлен и спрятан в очередной коробке, которую не хотелось открывать. Сначала было тихо, пока не раздался вежливый голос: — Входите. Шото повернул дверную ручку, входя в комнату. Окно, выходящее на внутренний двор, было открыто нараспашку, а белая занавеска была снаружи, колыхаясь на ветру. Бегло осмотрев помещение, заметив скромный стол в углу с парочкой книг и исчерченных листов, и больничную кровать, его взгляд зацепился за изможденное, но до боли родное лицо, которое он видел в зеркале каждый раз, когда вставал так, чтобы была видна только лучшая его половина. Пытаясь поддерживать взгляд, он не мог не чувствовать мурашки по коже, слабовольно мечтая, чтобы земля разверзлась и поглотила его. Возможно так он будет избавлен от необходимости иметь дело со всей скопившейся неловкостью. У Рей были средней длины волосы, такие же белые, как у Нацуо; вокруг глаз были желто-коричневые круги, а темные мешки так и кричали о плохом режиме сна. Хотя кожа была сухой, но на щеках виднелся еле заметный розовый румянец. Женщина перед ним была истощенной, но не тощей. На ней была просторная пижама и было очевидно, что она не совсем висит. — Привет, — голос Шото сорвался уже в самом начале, из-за чего все вышло как-то задушенно и вынужденно, будто его насильно заставили придти, а не он упрашивал Фуюми дать адрес больницы. — Мам, — неловко добавил, лишь бы спасти ухудшающуюся ситуацию. Женщина выглядела удивленной, ее глаза были широко раскрыты и не отрывались от его лица, из-за чего Шото отвел взгляд, уставившись на пустую вазу для цветов, стоявшую на подоконнике. Он буквально слышал, как тикают часы в коридоре, отсчитывая бесконечно тянущееся время. Рей же застыла на стуле в сидящей полубоком позе. Ее пальцы были сжаты до побеления, а ногти впились в нежную кожу ладоней. — Шото. Она не могла насытиться видом своего ребенка, который когда-то едва доставал ей до живота. Даже не имея много сил, Рей все же иногда носила на руках и держала на коленях, когда они вместе сидели в ее комнате и смотрели новости про Всемогущего. Когда Шото боялся Энджи, он прятался за ее ногами, влажными руками сжав края ее майки. Он был ее маленьким чудом, последней причиной, державшей ее в целостности. — Ты так вырос, — глаза Рей заслезились, а сердце болезненно сжалось, потому что только сейчас она поняла, как много упустила из жизни сына. Она не видела, как он рос; не встречала после школы, с готовым ужином на столе и любопытным вопросом: «Как было в школе?»; не ходила на встречи с классным руководителем, не держала грамоты и не чувствовала гордость за новые успехи; не обнимала, когда ему было грустно или радостно, не лечила порезы и синяки, не выбирала ему одежду на вырост, каждый раз удивляясь, каким высоким он стал. Рей попрощалась с шестилетним мальчиком, а встретилась с пятнадцатилетним подростком. — У тебя такая непутевая мать, Шото. Мне, мне очень жаль. Это все моя вина, я так сожалею, прости, Шото. Прости. У Шото задрожали плечи, а сумка упала с плеча, глухо ударившись о мягкий пол. С подгибающимися коленями он подошел к матери, а затем сгорбился, крепко обняв ее, несмотря на мешающие ладони, которыми она размазывала слезы по щекам. Женщина задохнулась, подавившись собственным всхлипом, а ее руки мгновенно обвились вокруг туловища Шото, крепко прижав к себе. Ее мокрое лицо уткнулось в пространство между плечом и шеей, пока запах тела Шото не стал единственным, что она чувствовала. — Прости! — зарыдала Рей, сжимаясь. Она даже не могла смотреть на заживший шрам, итог ее импульсивных действий. Шото захрипел от переполняющих его эмоций, не в состоянии понять, что происходит. Он только чувствовал, как боль и любовь заставляли его легкие болеть, словно он несколько часов бегал на морозе. Объятья матери не были похожи ни на какие другие, нужно было определенное давление и положение, которое не могла повторить ни Фуюми, ни Сецуна. Только сейчас Шото осознал, насколько незащищенным он себя чувствовал, каким уязвимым был. Мама была слаба, нездорова и находилась в гораздо худшем состоянии, чем он, но тем не менее она заставляла чувствовать себя в безопасности. Он мог задыхаться, не имея достаточно сил, чтобы глубоко вдохнуть, но впервые жить стало легче. Мир больше не был тем серым нечто, всем весом давящим на плечи, прижимая к земле. — Все хорошо, — сказал Шото, крепче сжимая округлые плечи матери. — Все будет хорошо. Ты не виновата, я никогда не винил тебя. Я так сильно скучал по тебе, мам. Это было так долго. Рей надломлено рассмеялась и успокаивающе погладила по гладким волосам. — Я знаю. Поверь, я знаю. Но сейчас ты здесь, и я так люблю тебя. Мне жаль, прости меня. — Угу. Шото опустился на колени и положил голову на плечо, наслаждаясь теплотой и уютом. Он так много потерял и не знал об этом. Это было несправедливо и больно, он не должен был жить так на протяжении девяти лет. Не должен.***
Сецуна почувствовала как бежит неизвестно сколько времени, но ноги ее не чувствовали усталости, а дыхание такое же ровное, как и в начале забега. Кроссовки поднимали дорожную пыль, гравий хрустел под подошвами, а жара неприятно согревала лицо. Была середина лета, в округе ни единого дерева, которое могло отбросить божественную тень, вместо этого голые высотки и грязные выхлопы от машин, застрявших в пробке. Промчавшись мимо еще одного переулка, Сецуна увидела дверь от подъезда, где она снимала квартиру. Порядочная соседка, живущая этажом ниже, как раз доставала ключи, чтобы открыть дверь. Она поудобнее перехватила полные пакеты из супермаркета, прежде чем всем телом навалиться на тяжелую дверь. По чистой случайности женщина обернулась и увидела мчащуюся Сецуну. — Беги, Форест, беги! — закричала она, не обращая внимания на оглянувшихся прохожих. Сецуна фыркнула, протиснувшись в закрывающийся на глазах проход, поскольку кто-то посчитал правильным поднять ставки и заставить ее бежать со всех ног. Она уже чувствовала, как твердые косточки неприятно впились в ребра, а кожа под ними неприятно зачесалась от зноя. — Ненавижу потеть, — прохрипела Сецуна, схватившись за убивающие ее бока. — Ненавижу жару. — Тогда какого черта ты все еще живешь в Аризоне, дорогуша? Сецуна фыркнула: — Сепарация идет шагами малыша. Моя мама боится отпускать меня одну слишком далеко. Соседка понимающе улыбнулась, ведь у нее самой была младшая сестра, которая стала скорее ребенком из-за большой разницы в возрасте. — У тебя хорошая мать. Сецуна гордо приосанилась, чувствуя прилив любви и признательности к самому дорогому человеку. — Ага, она лучшая. Попрощавшись с соседкой у лифта, она начала подниматься по лестнице, переступая то две, то три ступеньки, одновременно с этим проведя по мокрой шее, а затем проверила пальцы, убеждаясь, что краска не оставила следов. Недавно Сецуна решила покрасить голубым шампунем волосы. Он был смываемым, поскольку ей не хватало духу сделать что-то такое радикальное, как долговечная смена прически, особенно на такой уникальный цвет. Именно поэтому она решила посмотреть, как цвет вообще будет ей идти. Как итог, вместо голубого у нее вышел синий, не темный, но явно не «цвета неба». И ладно оттенок вообще другой, так эта хрень оставляет следы на одежде! Уже две майки и одна рубашка пали жертвой храбрых, из-за чего Сецуна всегда тряслась, как бы не засрать очередную новую одежду. В этот раз, к счастью, собранные в высокий хвост волосы не сильно намокли от пота, а ее кожа не стала напоминать смурфиков. На Смурфетту она в принципе не похожа, даже без голубой кожи. — Я вернулась! — закричала Сецуна, захлопывая за собой входную дверь. — Мам, ты дома? — На кухне! Грубо скинув кроссовки, она потащилась на кухню и первым делом достала из холодильника литровую бутылку с водой, прежде чем едва ли не присосаться к ней. Сделав от силы три глотка, она почувствовала, как ее шлепнули по заднице. — Мам! Сколько раз я тебе говорила не делать этого. Я уже не ребенок, это странно. Названная женщина невозмутимо посмотрела на дочь, явно не впечатленная ее поведением. Некогда черные волосы были теперь покрашены в кофейный цвет, как любила называть его мама, чтобы скрыть седину, а на лице не было ни капли косметики, но жирный блеск на лбу и носу говорил о наличии очередного тяжелого крема с коллагеном. В отличие от бледнокожей Сецуны, не выходящей из дома без защитного крема с SPF 50, у ее матери была смуглая кожа, которая позволяла выходить на улицу без страха вернуться подобно курочке гриль. — Я тебя родила, твоя прекрасная задница — моя. И вместо пустого трепа, лучше бы перестала пить холодную воду, сколько раз тебе говорить, что… — Что после занятий спортом надо пить медленно и понемногу, да-да, я знаю. — Так делай как надо! Теперь я точно знаю, что ты делаешь, пока живешь одна. Сецуна фыркнула, а затем широко раскрыла руки и игриво зашевелила пальцами. — Тогда обнимемся? Я покажу тебе нашу великую любовь. Женщина мгновенно отступила, схватив полотенце, перекинутое через сушилку, и замахала перед собой, отгоняя исчадие ада, которое по ошибке было ее дочерью. — Думаешь, я вчера родилась? Сначала прими душ, а потом пообнимаемся. А сейчас ты горячая, потная и воняет от тебя как от скунса, пока я чистая и пахну как приличный человек. Сецуна театрально задохнулась, словно ей очень больно, и положила руку на грудь. — Ох! Ну ты и сука. — От суки слышу, — мама дотянулась до половника и многозначительно похлопала им по ладони. — Либо ты идешь мыться, либо у нас будет совершенно другой разговор. Весело вскрикнув, Сецуна выбежала из кухни и заперлась в ванной, бессмысленно держа дверь, словно мать и правда могла ворваться и оставить ей парочку оригинальных татуировок особенного красного цвета. С другой стороны были слышны пустые угрозы и мелодраматические стенания, будто именно ее мама здесь жертва, а не ее бедная дочь, над которой столь сурово издеваются. Прыснув в последний раз, она потянулась, наслаждаясь легкой болью в мышцах и хрусту какого-то там позвонка или сустава. Стянув грязную майку, она повернулась к зеркалу, висящему прямо над раковиной, и удивленно замерла. Ее глаза покраснели из-за раздражения и полопавшихся капилляров, лицо слишком бледное даже для нее, а еще едва не ручьи крокодильих слез, неприятно стягивающих кожу. Сецуна на отлично знала это лицо, потому что именно так она выглядела, когда истерика накатывала в трудные моменты жизни. Но с чего бы ей расстраиваться? Мама пришла в гости и останется на целую неделю, у Сецуны тоже заслуженный отпуск, завтра вообще должны были пойти в шоппинг. Ну да, поссорилась она с Энджи, но вряд ли он откажет ей купить новую рубаш… Стоп. Энджи?