О подвалах и призраках

      Фотография была брошена на комод, и неизвестно сколько она пролежала на нем, пылясь, до тех пор, пока ее случайно не нашли тянущиеся ко всему интересному ручки.       — Ты не показывал мне это фото, — вдруг заявила дочь Себастьяна. И обиделась, как только дети могут обижаться, ровно на пять минут: надула губы и демонстративно не разговаривала с отцом. Но, не выдержав такого долгого молчания, вновь приклеилась с расспросами: — И давно ты фотографировался? Может, я тоже хотела!       Себастьян лишь виновато улыбался и отвечал, на ходу придумывая оправдание, чем крайне редко разбрасывался:       — Да чего там интересного, в этом фотографировании… Будто у нас нет ни одного снимка, вон — целые залежи альбомов.       Пытливая, Лили продолжила наседать:       — Каждый снимок индивидуален, папа, даже такой простой.       — Да, да, не спорю. Просто… — Себастьян замялся, что, разумеется, не ускользнуло от глаз его дочери.       — Просто что?       Он мог бы прямо сейчас вывалить всю неприглядную правду о своем поведении — о бесчисленных пьянках и дебошах, но ему было совестно перед маленьким ангелом, который и так слишком рано — непозволительно рано — столкнулся с суровостью жизни: сколько времени она провела в ядовито пахнущих больницах после пожара, сколько ее пытали психологи, возвращая и возвращая в страшный день, сколько бесполезных лекарств ей пришлось проглотить… Поэтому Себастьян не собирался закрывать собой последние лучи уходящего солнца — золотой, беспечной поры. Он не был уверен в правильности своих действий и постоянно метался в поисках истины: читал книги по воспитанию детей, причем не какие-нибудь дилетантские книжонки, а серьезные педагогические труды именитых авторов; спрашивал советы у коллег, хотя те часто пожимали плечами: их семьи бед не знали.       Себастьян глубоко вздохнул и усадил дочь на колени. Он долго смотрел в ее голубые — мамины — глаза, светящиеся детской непосредственностью, наивностью и одновременно пониманием всего.       — Милая… Это ощущение нелегко описать. Впрочем, тебе оно тоже знакомо: кажется, что весь мир противный-препротивный, и хочется от него быстрее убежать, закрыться в любимой комнате. У взрослых примерно так же. Только вот взрослые не запираются в комнатах, а ищут другие, иногда не самые приятные, средства… защиты от окружающего мира. — Себастьян погладил по голове внимательно слушающую его Лили. — В день, когда была сделана эта фотография, я просто хотел спрятаться.       — Но почему ты прячешься от меня? Мы же… семья.       Она прислонилась к нему всем телом и крепко обняла. В груди Себастьяна болезненно защемило. Майра, его любимая Майра, была здесь, с ним: она жила в их дочери, одиноком зеленом ростке среди пепелища и смерти.       — Несомненно, мы семья, ты права тысячу раз. Но, когда я прячусь, я становлюсь таким дурным… Тогда со мной лучше никому не находиться рядом, даже тебе, солнышко. Особенно тебе.       Себастьян догадывался, что Лили уже знала о явлении алкоголизма, ведь она и видела бездомных, и телевизор смотрела, где мелькали подобные малоприятные образы. Однако он не допускал возможности того, что пьянство будет ассоциироваться с ним, отцом — авторитетом и примером. После разговора со Стефано он всерьез задумался о борьбе с уничтожающей привычкой.       — С тобой рядом был тот, кто фотографировал, — полушутливо заметила Лили. — Это твой знакомый?       — В тот день мы как раз и познакомились.       — И какой он? — с неподдельным любопытством спросила она.       Это, верно, был один из самых сложных вопросов для Себастьяна, несмотря на то, что он работал в полиции. В повседневной жизни детектив, на беду, совершенно не воспринимал детали: люди в его памяти представали безликими масками. Но Стефано, как неожиданное и даже несколько приятное исключение, не входил в их число.       — Он из Италии, не сказал точно откуда. В красивом пиджаке, с искусно завязанным шарфом — словом, с иголочки одет. Интересный человек. Мы с ним недавно опять встретились — я забирал фотографию.       Лили мечтательно протянула:       — Италия… Страна в форме сапога. Здорово бы там побывать.       Ее отец усмехнулся и вспомнил, как сам в детстве мысленно путешествовал по необъятному земному шару. Судьба же привела его в Америку, откуда он уже не выбирался. Он надеялся, что дочери повезет все-таки больше и она исколесит всю Землю, если пожелает.       — Ты у него поспрашивай про его родной город. А потом мне расскажешь.       — Обязательно, — улыбнулся Себастьян.       — Может, познакомишь нас, — Лили стала заискивать. — Как его зовут?       — Стефано Валентини.       Услышав непривычное для слуха имя, она хохотнула и предположила:       — Словно загадочный преступник… Как Мориарти.       — Да ну, — наигранно нахмурился Себастьян, достаточно часто имевший дело с преступниками. — Он достойный человек.       — Папа, какой же ты правильный! Теперь и пошутить нельзя! — возмутилась дочка и спрыгнула с его колен. Она взяла фотографию с комода и строго постановила: — Ее срочно нужно разместить в семейном альбоме.       И убежала искать альбом.       Когда Себастьян остался наедине с собой, он вдруг обнаружил, что думы его, так или иначе, сосредотачиваются на новом знакомом. Впервые после гибели Джозефа ему действительно захотелось с кем-то подружиться.       Несколько дней Кастелланос искал предлог, чтобы снова связаться с фотографом, но тот его опередил и позвонил первым — разузнать про окрестности Кримсон-сити. Оказалось, в последнее время Стефано загорелся идеей съемок на открытом воздухе. Его пленила пустынная, заброшенная местность. Можно было бы, например, заснять не один пейзаж — единство неба и земли, великое, вечное и неприкосновенное. Молчаливые деревья и дороги бесконечные, людские следы. Перед Себастьяном живо развернулись картины природы, и он, воодушевленный, принялся описывать воображаемую карту, почувствовав некоторую, хоть опосредованную, причастность к искусству. Разговор плавно перетекал в пространную философию, часы тайно сменяли друг друга. За два-то года — и пять лет на другом конце линии — нестерпимо много накопилось. Предыдущие встречи показались лишь началом.       Стефано звонил еще пару раз и делился своими успехами. Он подыскал неплохое место, однако не уточнил какое. Там ему удалось после многолетней работы с людьми вернуться к истокам, в смятение юности окунуться: на рубеже веков, накопив с трудом на подержанный фотоаппарат, он носился по Флоренции и по пригороду и снимал все, что схватывал орлиный глаз.       В конце концов Стефано позвал к себе — обронил меж делом. Себастьян согласился и, исходя из плавающего графика, назначил удобный день. Для замкнутого, необщительного человека это был шанс. Возможно, последний.       За столом, заваленным документами, время пролетело быстро.       Собираясь в гости, Кастелланос внезапно впал в ступор, застыл; он прыгал в пучину. Он не знал, что надеть, не знал, что говорить при встрече. С Джозефом складывалось проще — коллеги все же, бок о бок: одни темы для обсуждения, одни условия. А здесь — бездна между двумя. Невежда и творец — что за дружба?       Сомнение преследовало всю дорогу. Преодолима ли бездна? Или в нее сигаешь безвозвратно, поглощенный? Вот знакомый уже высотный дом, вот дверь, в которую он стучался недели две назад.       Стефано был искренне рад увидеть Себастьяна, услышать голос того, теперь вживую. Он потрепал его руку и пригласил войти. Ничего не изменилось, разве что к разбросанным в гостиной фотографиям добавились разбросанные листы бумаги. На ватманах были изображены в основном натюрморты, хотя иной раз проскальзывали и портреты, схематичные и, наверное, незаконченные.       — Вот это картины ты пишешь! — изумился Себастьян, приглядевшись.       Стефано, перебиравший бумагу, скромно — неожиданно скромно для импозантной творческой личности — ответил:       — Слово «писать» слишком громкое. Так, тренирую руку, чтобы не растерять базовые навыки.       Остальные, неучебные, ватманы он тщательно прятал от посторонних глаз. Если кто-нибудь нашел бы ключ от этого подвала, то пришел бы в ужас (или в праведную ярость) и пригрозил бы отправить художника в лечебницу для душевнобольных. Полицейский же и вовсе мог заподозрить в нем маньяка. На каждом полотне Стефано четко вензелями выводил дату и имя, а потом — именно в таком порядке — начинал творить, по обыкновению после съемок. Он воссоздавал из памяти хорошенькую модель и с замиранием сердца касался ее. Легонько, обманчиво, царапая. Когда на прелестном лице вырисовывался долгожданный страх, наконец надавливал, в упоении, на острие — и менял, менял до неузнаваемости, преобразовывал. Тут жили, дышали, захлебываясь густой кровью, его шедевры — в галерее сокрытой. Первой его работой стала некая Саманта Лэм: на холст легла ее безвольная отрезанная рука. Десятки и десятки женских имен — жертва Химере с далекого полуострова. Главы рычали и в унисон требовали больше. Внемля им покорно, Стефано отсекал грудь у очередной трепыхающейся, оскалившись над уязвимой женственностью. То, что оставалось от тел, он заботливо собирал в гротескные произведения — из мягкого податливого материала можно было составить все что угодно, даже новое создание. Одно трехногое, бывших подруг-балерин, он нарек Обскурой. Сшил и вставил металлические стержни, чтобы оно не развалилось. Однако ничто не могло сравниться с самым дорогим — с головой Эмили Льюис.       Она покоилась на одиноком антикварном стуле посреди темной комнаты — пугающее и лишнее, противоестественное до покалывания в сердце. А на полу — увядшая роза, разметавшая свои лепестки в крови. «Meraviglioso!»* — восклицал мастер, и слезы восторга катились по лицу его. Небеса не разверзались. Ничто не грозило бесчестному женоненавистничеству.       Это был последний оплот.       Последний, но, хотелось верить, прочный.       Себастьян, в счастливом неведении, продолжал рассматривать работы Стефано, который немного увлекся своими мыслями.       — И как ты все успеваешь? Признавайся: не спишь по ночам?       Тот растерянно закивал:       — И такое случается.       — Аналогичная проблема, — посетовал гость и тяжело вздохнул. — Высыпаются только мертвые.       Неаккуратно отпилена из-за позвонков: всё кругом закатно-бордовое. И глаза мутные уставились. Что ты наделал, любовь моя?       Подвал зазывал его: там и выспишься, в душном разложении, среди нас убитых.       — Себастьян! — Стефано задыхается в смазанной реальности. Кричит, не слыша себя. Или шепчет? — Себастьян. Давай не будем вспоминать о мертвых.       — О, конечно, — отзывается Кастелланос. — Забудь. Это мои ужасные шутки, ерунда. Лучше вернемся к твоим замечательным рисункам.       Из сырого холода — в огонь. Опять Себастьян заставлял краснеть. Чтобы выглядеть как можно более раскованно, Стефано засмеялся и прикрыл лицо ладонью. Такой реакции гость не ожидал.       — Что, неужели тебе никто до меня не говорил этого?       — Я их никому не показываю, — пояснил художник. — А ты… ты избранный.       Себастьян сам нередко называл себя избранным, но с язвительной иронией: только на таких «избранных», как он, могло свалиться столько бед. Стефано же имел в виду другое. Не враждебность судьбы, не ее избирательность в пытках, а свое… расположение? Он, единственный человек, капля многомиллионного нескончаемого ливня Вселенной, составлял противовес великому фатуму. Или он был частью фатума, который уронил благодатный свет на промерзшую землю?       — Раз я избранный, — пробормотал Себастьян себе под нос, а затем уже громко обратился к Стефано: — сделаешь меня своим подмастерьем?       Зачем, зачем — несусветная глупость.       Тот удивился, однако не отказал.       — Прямо сейчас? — вздернул он изящную бровь.       — Прямо сейчас.       — Я приглашал тебя ради очередного вкусного кофе, но теперь сюжет нашей встречи развивается совсем уж замысловато, — Стефано рассмеялся, без какого-либо актерства, присущего, по слухам, всем итальянцам без исключения. — Хотя… такое развитие сюжета мне нравится даже больше. Я ценю твое рвение к искусству.       «И умиляюсь наивности — с места в карьер».       Художник оглянулся в поисках чистого ватмана и, когда нашел, положил его на стол, прежде расчистив пространство для Себастьяна. Пододвинул стул и указал:       — Прошу.       Подобная безапелляционность немного смутила уверенного ранее Кастелланоса, и все же, чтобы не ударить в грязь лицом, он отважно подошел к столу.       — Этот лист не большой для дилетанта? — вопрос прозвучал излишне зыбко, как показалось.       — Сгодится для множества набросков.       Вообще, Стефано с трудом верил, что вот так, играючи, можно заниматься серьезным искусством. Он понимал — и сердце тяжелело и дрожало от понимания: иные цели он преследовал, низкие, недопустимые для творца, — личные цели. Изводило ожидание, на острие молчание держало.       — Садись, а я схожу за необходимым.       Себастьян послушно расположился. Решительно не соображая, куда деть руки — на стол или под стол, на колени, — он весь извозился, точно школьник-озорник за партой в отсутствие учителя. Стол в свою очередь, высокий и массивный, подавлял: не-хозяин не был достоин находиться здесь.       Спустя минуты две перед Себастьяном лежало крупное красное яблоко с желтым пятнышком.       — И это всё? Одно лишь яблоко?       — Себастьян, ты возненавидишь это «одно яблоко». И, возможно, меня, — пообещал Стефано и с сочувствием похлопал по плечу своего новоиспеченного ученика. — Вот тебе карандаш средней твердости, подойдет для начала.       Ни ластика, ни других карандашей не дали. Условия спартанские, подумал про себя Себастьян, однако возражать не стал: сам ведь подписался. Его наставник отошел в сторону, дабы не мешать работе, и вскоре в полной тишине торжественно заскрипел грифель. Обуреваемый вдохновением, неофит старательно вел линию за линией, соединяя их в окружность, отдаленно напоминающую форму яблока, да нажимал порой так, что сохранность грифеля вызывала опасения. Быстро материализовалась и веточка с листом. Но самое страшное таилось впереди: штриховка. Мало того, что художественный талант Кастелланоса заканчивался примерно давними каракулями в тетрадках и черчением разнообразных, часто примитивных, схем, так вдобавок он представления не имел о работе в графике. Он оторвался от своего незатейливого наброска и почеркал карандашом рядом — детектив, привык добираться до знания собственными усилиями. Себастьян пришел к выводу, что необязательно терзать несчастную бумагу грифелем, главное — контролировать нажим, который и поможет в передаче цвета. Стоящий позади Стефано, подметив последовательность подопечного, с одобрением кивнул. Штриховал тот, бесспорно, ужасно: в разные стороны, оставляя без внимания значительные промежутки — однако цвет, стоило признать, чувствовал, и весьма недурно для только что посвященного.       Стефано подождал еще немного и решил положить конец мучениям Себастьяна.       — Ты не будешь против, если я посмотрю на твои успехи?       Не дожидаясь ответа, он подошел ближе. На ватмане, точно посередине, красовалось крошечное яблоко, обросшее шерстью из-за неаккуратной штриховки.       — Я знаю, это безобразно, — сокрушенно констатировал ученик.       — Нет. Безобразна мазня того, кто занесся, будучи посредственностью, кто сдирает деньги за свои пустые, вульгарные выставки. А ты начинаешь, ничего постыдного здесь нет. Напротив… В твоем рисунке первозданная простота. Во всей этой проклятой богеме не найти такой чудесной простоты.       Не слова жалости, не слова лести выкручивающегося из неловкой ситуации человека — Стефано извлекал слова из сердца. Оттуда. Из горячего, полного крови, жизнью бьющего. Оно заколотилось сильнее, когда Стефано предложил:       — Давай попробуем вместе, — и дыхание задержал, как перед прыжком в воду.       Вдребезги разобьешься — вода утешит, в лоно примет свое.       Себастьян согласился.       Он уже приготовился к командам и вооружился карандашом, но тут же выронил его, обескураженный: наставник, приблизившийся вплотную к спинке стула, взял, наклонившись немного, за руку. Естественно, для полицейского тактильный контакт с мужчиной не являлся чем-то аномальным: на заданиях, как бы то ни было, напарнику плечо подставлял — или на его опирался, из огня вытаскивал или собой закрывал. Себастьяна смущал сам жест: Стефано коснулся намеренно и чересчур нежно. Мужчинам не подобает, твердило до сих пор общество, внутри эхом выло. Настоящее не могло обогнать прошлое с его укладами. Некогда в мужчинах взращивали грубость, как внешнюю, так и внутреннюю, неприступность, нетерпимость к неким «порокам», а ныне, при столкновении двух эпох, лишь пожинали плоды.       — Не напрягай руку, иначе опять будешь давить, — проговорил мастер и чуть сжал ладонью ладонь ученика.       Тот попытался, насколько это было возможно, расслабиться, целиком доверившись. Теперь карандаш повиновался двоим: держал Себастьян, а направлял Стефано.       Стефано… От него пахло дорогим парфюмом, хорошим табаком и чем-то сладким, невыразимо итальянским. Пальцы были у него длинные, тонкие, кожа — бледная, как ранний снег, с ветвящимся голубым узором, на ощупь — ледяная.       — Отметим ось…       Из нескольких линий рождалось очертание. Очертание наполнялось мерно, штрихи верно обтекали шарообразную форму, в местах теней — накладывались друг на друга. Пока яблоко казалось прозрачным, но вместе с тем уже вполне осязаемым.       Не отвлекаясь от дела, Стефано спросил:       — И все же, Себастьян… С чего такой интерес к искусству? Не мог же он появиться у полицейского спонтанно, без причины?       — Я хочу соответствовать тебе.       Ему одному. Все это ради него. Сейчас бы рассказать; открыть правду. Не похабным «Знаешь ли, Себастьян, ты теперь больше, чем друг, для меня» (распять, унизить дружбу перед вожделением, какое филистерство!), но — таким: «Бывает, Себастьян, дружба роднится с иной любовью. И сейчас причина тому — ты». А после запереться где-нибудь, лучше в ванной, и во весь голос взреветь. Столько лет прошло — все так же сложно. На грани.       Нет-нет-нет, не время. Нужно завершить набросок.       Постепенно яблоко обретало объем, по нему рассыпались блики. Стефано осторожно отвел руку Себастьяна от зарисовки и объяснил свое действие:       — Желательно не дотрагиваться до карандаша, даже если он не мягкий. Для этого можно подложить под ладонь небольшой кусок бумаги. Для новичков, увы, характерно стремление помазать по рисунку пальцем — и быстрее, и удобнее, чем долгая и нудная штриховка. Это особого рода преступление. В результате мы получим грязь, ничего более. Так что в дальнейшем постарайся отбросить лень.       — Так точно, капитан, — беспрекословно подчинился Себастьян. — Слушай, тебе надо детей учить.       — Боюсь, я не очень полажу с детьми, — стал отнекиваться Стефано.       Хороня что-то снова, цветок отрывая на могилу.       Для Себастьяна дети оставались неопровержимым доказательством того, что мир не окончательно сгнил и есть в нем спасение, есть ради кого жить, поэтому непривычно было слышать такие отстраненные слова от собеседника.       — Я, когда дочь еще не родилась, тоже боялся не поладить с ней: я вступал в неизвестность. Тогда и подумать даже не мог, с каким удовольствием буду возиться с ребенком. Поразительно мы меняемся с появлением детей в нашей жизни. Это, определенно, шанс переосмыслить что-то.       Стефано, раздраженный обобщенным «мы», как будто безучастно улыбнулся и ответил сухо:       — Наверное, — дав понять, что не желает продолжать разговор на эту тему.       Дети — куклы эгоистичных родителей и их заплатки. Нет никакого «мы». Есть жуткий калейдоскоп из обреченных историй, где ничего не поменялось.       Чтобы не дать разгореться потенциальному спору, хозяин все-таки последовал своему изначальному плану и уговорил гостя выпить чашку кофе. От угощения существеннее тот отказался, невзирая на весь колорит итальянской кухни. Кофе, как и в прошлый раз, был превосходным — особенно контрастировал с покупной растворимой гадостью, которую по утрам и вечерам заливал водой Кастелланос. Он уже побаивался, что Стефано рано или поздно приучит его к подобным изыскам и дороги назад, к простенькому и довольно сносному, не будет.       И почему-то только сейчас, за чашкой терпкого кофе, Себастьян заметил, какого цвета глаза (глаз, про себя исправился он) у Стефано — голубого цвета. Далекие горы в воздушной дымке.       — Ну и где же обещанная ненависть к тебе? — полюбопытствовал гость.       Его собеседник сперва не понял, о чем идет речь, однако потом припомнил свои же слова, брошенные в шутку.       — Я недооценил твою выдержку, — признался он. — Работа в полиции, вижу, дисциплинирует как нельзя лучше.       — Это точно. Особенно когда твой напарник первоклассный специалист по нахождению неприятностей.       Теперь Себастьян захохотал. Он удивился, что говорит о Джозефе без тоски, как принято говорить об умерших, но с юмором. Никогда он не злился на друга из-за неудачливости того — чертыхался, утомленно охал: «Ты, горемыка…» — и разгребал последствия. Дружба, иррациональное человеческое чувство, предполагала жертвенность. Джозеф же не обижался: добавлял собственных ярких эпитетов к снисходительному «горемыке» и помогал Кастелланосу. Юмор скрашивал их повседневность. Так почему сейчас не посмеяться, не отдать дань ушедшему?       — Себастьян, твоя дочь не будет переживать за тебя? Уже темнеет.       Еще два года назад пораженный паранойей отец все бросил бы и помчался бы забирать дочь.       — В ее возрасте ей интереснее посидеть с друзьями. Несколько часов у нас в запасе.       Она не одна, она под присмотром. Это уже хорошо.       И лилась в вечере серенада Чайковского, которая давно сменила увертюру, посвященную победе над Корсиканцем.       После этого вечера они не искали предлогов. Они, ловя жадно свободные от работы мгновения, ходили по городу, забегали, по настроению, в разные магазинчики, посещали новые выставки. Терялись в медной листве — для всех. Стефано не упускал возможности сфотографировать Себастьяна — само воплощение осени, — смуглого и теплого. В мыслях, смелее и смелее, приговаривал: «Hai un bel sorriso»*, — и делал еще снимок, и еще. Ему было мало. И вовсе не пугало, что он, всегда независимый, гордый, так сильно, преступно сильно привязался к какому-то полицейскому. Поздно, когда фонари зажигались, он, шагая вместе с ним по свежим, мокрым от дождя аллеям, чувствовал себя защищенным, здесь, в огромной бесстрастной Америке. Себастьян часто провожал прямо до дома. Скупое рукопожатие при прощании однажды неожиданно для обоих сменилось объятиями.       А осень сменилась зимой.       — В Италии, должно быть, зима совсем не такая, — задумчиво сказал Себастьян за бокалом вина.       — О да, — отозвался сидящий рядом, ближе, чем когда-либо. — Не такая…       Кастелланос решил воспользоваться случаем и наконец исполнить, хоть и с существенным опозданием, просьбу дочери.       — Стефано, мы знакомы три месяца, но я до сих пор не знаю, откуда ты, из какого города.       Вот оно. Неизбежное.       — Флоренция, — на английском никуда не годится: бескостно, жалко. Firenze, в сознании раскатилось, и никак иначе.       — Столица Возрождения! — Детектив кое-что еще помнил из школьной программы. Не изменяя себе, он, как всегда, ляпнул ради забавы: — Покажешь мне с дочкой ее.       Стефано даже не улыбнулся. Он вдруг посерьезнел и, сделав глубокий вдох, медленно, уже витая вне времени, произнес:       — Нет, Себастьян. Я ее вам не покажу.