Against all odds

И вот настал долгожданный понедельник. Казалось бы, обычный день? Прислуга встала утром, как обычно, занялась уборкой, готовкой и всем прочим — своими обязанностями. На дворе стоял конец июня — самое прекрасное время, когда ещё не слишком жарко, но днём уже начинало припекать, день был достаточно длинным и уступал свой трон сумеркам, плавно переходящим в ночь, лишь где-то в девять часов после полудня; ещё проходили иногда лёгкие, или не очень, теплые дожди, отдающие свою малую прохладу и необычайную свежесть всему, что только находилось на земле; пушистые облака всё чаще скрывались с людских глаз, оставляя вместо себя лишь сплошную небесную лазурь, когда-то покрытую матовым паром, словно небо было сплошным куском стекла, на которое одновременно начали дышать тысячи и миллионы людей, когда-то покрытую словно тонким слоем глянцевого лака, которым ремесленники зачищали деревянные заготовки, или художники покрывали им свои произведения искусства, а когда-то ничем не покрытую, обычную пустую небесную гладь. В такие моменты, когда люди поднимали взор к небу, сердце каждого чувствовало нечто, что можно было бы назвать ничем и одновременно всем: у кого-то просыпались тёплые воспоминания о детстве и о том, как он, будучи ребёнком, в такой погожий летний день отправлялся на реку без разрешения родителей сплавлять с друзьями самодельные кораблики из небольшой деревяшки и кусочка ткани, оторванной от чего-нибудь побольше (дети ремесленников же или более богатых селян могли похвастаться корабликами получше); у кого-то же наоборот всплывали не лучшие моменты, которые он, возможно, хотел бы навсегда забыть, но это не отягчало его, а наоборот, заставляло вспомнить, как научился этот человек ценить то, что имеет, сохраняя себя и свой рассудок в добром здравии; кто-то мимолётно заглядывался на свои цветы в кашпо, из-за чего вниз начинала литься мимо вода от слишком обильного полива; кто-то же наоборот, идя по улице, пинал камни и всякий мусор, валяющийся на дороге, пребывая в плохом настроении, но, глядя на небо, невольно и постепенно сам усмирял свою злость или обиду; кто-то собирался на работу, снимая с верёвок для сушки одежду и радуясь, что с приходом тёплого времени года она стала сохнуть гораздо быстрее, попутно расчёсывая всклокоченные после сна волосы и завтракая. В целом, такое небо нельзя было как-то обозначить иначе, кроме как «обычное»: ничего заметно плохого и страшного в нём не было, но и чего-то особенно и приметно хорошего не было так же. Однако таким заметным оно оставалось для всех потому, что именно таким и было. Не заполненная в нём ни матовым паром, ни глянцевым лаком пустота давала возможность сердцам людей открыться и завершить всё самим, люди воспринимали день так, как жила в тот момент их душа. Но и нельзя сказать, что светлая и приятная глазу лазурь ничего в те моменты не решала: глядя на неё именно в такие дни, многие богатые искренне, от чистого сердца, давали деньги тем несчастным, что были вынуждены просить милостыню в людных местах. Кто-то же, идя с рынка, протягивал нуждающемуся небольшую хлебную лепёшку или булочку, а продавцы на этом самом рынке давали бездомным по яблоку, вместо того, чтобы гнать их, как это происходило обычно. Торговцы мясом или похожей продукцией, улыбнувшись местной собаке или кошке, давали ей мясные или рыбные потроха, шкурки и прочее то, что не сгодилось бы в продажу людям. Ну, а ещё один тип людей — это те люди, которые только открывали глаза, глядя на это чистое небо, спросонья не желающие думать ни о чём. Они рукой, как в детстве, прикрывали свои слипшиеся ото сна глаза от яркого солнечного света, что дружелюбно и игриво бился в их окна и танцевал на полу. Именно с этого и начиналось обычное утро господ в замке Бакуго, да, и, вообще, в любом доме, если быть точным. Блондин проснулся, как обычно, пораньше, когда Изуку пришёл будить его. Он лениво показал сначала нос из-под теплого одеяла, под которым господа спали летом (к слову, оно было легче зимних перин), затем светлую взъерошенную макушку и наконец лицо с легким здоровым юношеским румянцем. Лениво вытащив сначала одну руку, а затем другую, он не спеша приподнялся и сел на кровати, оглядывая комнату и вошедшего в неё Мидорию. Не сказать, что Кацуки был сейчас сильно зол на всех и вся или агрессивен, как это происходило обычно, но и пушистым кроликом он тоже не был. Скорее, он вёл себя сдержаннее, а причиной этому являлось то, что голова его была забита самыми разными мыслями, которые только можно себе представить. Подобным образом он просыпался редко, и мало кто и когда мог застать принца таким спросонья. Обычно он всегда бодро открывал глаза и проводил рукой по волосам, после садился и потягивался, держа с самой рани взгляд чистым и ясным. Было так потому, что обычно принц ложился до девяти часов вечера по своему режиму, а, значит, очень хорошо спал и вдоволь восполнял силы за ночь. Реже же принц ложился к десяти часам: должно было произойти что-то действительно важное, чтобы он сдвинул своё время отхода ко сну. Даже когда Митсуки устраивала балы, что, на удивление, было редко, он никогда не досиживал до конца и, несмотря ни на что, уходил вместе с Изуку, чтобы лечь спать. К слову, Митсуки их не устраивала потому, что знала о том, что её сыну это вообще не нравилось, как и то, что в замке почти никогда не бывало тихо и пусто, ведь к королеве приезжали разные люди, вроде министров, офицеров и прочих. Таким немного сонным спросонья Бакуго заставали редко и то, только верный слуга, что приходил его будить. У этого не было какой-то особенной причины, это можно было считать просто стечением обстоятельств. — Доброе утро, Каччан. — улыбнувшись, произнёс паж, поднося к постели друга шелковый халат. В ответ раздалось молчание, означающее, что господин тоже желает ему доброго утра. От Бакуго редко можно было услышать хоть одно доброе слово, так что такое терпимое молчание всегда всех устраивало, ведь агрессию оно явно не означало: принц никогда не молчал, если начинал злиться, это было не в его характере. Он немного лениво протёр глаза и устремил алый взгляд на Мидорию, что стоял подле него. — Сегодня после обеда у тебя первое занятие, нам скажут расписание уроков на ближайший месяц. — продолжал он так же спокойно. — Сам знаю. — немного нервно и нетерпеливо отозвался Кацуки, не желая забивать себе голову подобной «ерундой» с самого утра. Изуку одобрительно улыбнулся и помог господину привести себя в порядок, оставив ему лишь то, что никогда не входило в его компетенцию. Зайдя в покои к возлюбленному, он тоже пожелал ему доброго утра, отодвигая тяжёлые шторы на окнах в стороны. — Доброе утро, — теперь уже в ответ слышался бархатистый и ласкающий голос парня, который всем нутром и телом тянулся к слуге и был похож на кота, который проснулся лишь потому, что учуял под носом еду. Он лениво просыпается, потягивается, поднимая волной копчик вверх и игриво виляя кончиком хвоста, зевает и только тогда открывает свои глаза. Дёрнув пару раз мордочкой с длинными усами, востря свои ушки, он сосредотачивается на запахе еды и опускает голову вниз, ища лакомство, а после лениво, с довольной полуулыбкой, облизывается и усаживается поудобнее умываться лапкой на солнышке, греясь в его лучах и оставив тарелку рядом совершенно пустой и дочиста вылизанной. Так и младший Тодороки, словно этот самый кот, сейчас тянулся с нежной улыбкой к своему слуге, чтобы получить порцию утренней ласки и поцелуев. Заприметив это, Мидория, улыбнувшись, специально медленным шагом приближается к его кровати, а после оказывается в объятиях сидящего на кровати принца. Он рукой гладит его немного растрёпанные волосы и чмокает в макушку, которая сейчас находится на уровне его груди, пока хозяин сего тела всё крепче, прикладывая больше лишенных спросонья сил, обнимает его за талию. Изуку ничего не остаётся, кроме как просто улыбаться. Таким было почти каждое их утро: нежным и полным телячьих нежностей. Парням было дано слишком мало времени, поэтому они научились ценить каждое мгновение вместе. — Сегодня к вам приедет учитель, начнутся занятия. — спокойным и ласковым, но немного грустным голосом проронил слуга, понимая, что совсем скоро свадьба. До неё оставалось буквально полтора месяца. Каких-то жалких полтора месяца! А что им ещё предстояло сделать? А они правда сбегут? А их не поймают? А если кто-то узнает? А удачно ли всё сложится, а где они будут жить, а как сбегут Бакуго и Киришима (он уже знал об их намерениях из-за рассказа Шото), а… А… И ещё целый миллион этих «А…». Конечно, возлюбленный убедил его, что сам всё устроит, и ему не стоит волноваться, но Мидория не мог просто сидеть на одном месте, зная, что вокруг творится. Его тоже терзали разные мысли. Да, и как Тодороки мог, не выходя из замка, всё сделать для них? — Да. — кротко отозвался Шото, опустив руки по окончанию утренних объятий. Деку стал помогать ему одеваться и приводить себя в порядок. — А ты не слышал, кто будет учителем? Он что, будет преподавать нам всё сразу? — вдруг задал вопрос принц, на который сразу последовал ответ: — Да. Вернее, я не уверен в этом. — начал говорить слуга. — Я слышал от Её Величества, что учитель — именитый граф и один из известных учителей и наставников сейчас. Запамятовал его имя… — Да? — немного удивился Тодороки. — Он так знаменит? Сомневаюсь, что слышал о нём. — Неудивительно, — улыбнулся Изуку и хмыкнул тихонько, — он только год назад вернулся с заграницы. Я не много знаю, но все говорят, что он потрясающий человек, хоть и очень строгий. Однако он может из любого сорванца сделать благовоспитанного человека. — Правда? — Так говорят, сегодня он приедет и мы увидим, насколько слухи правдивы. Но мне не кажется, что месяца будет достаточно для этого. — Мидория знал характер своего хозяина, как себя, поэтому прекрасно понимал, что перевоспитать его — практически невозможно, а уж за месяц что и говорить. — А что насчёт его способностей? — Говорят, что он знает четыре языка, и силён во всех науках: от гуманитарных до естественных. Он всегда свеж и опрятен, строен и подтянут, его манерам многие могут позавидовать, в целом, он — эталон совершенства. Речь ни громкая, ни тихая, всегда говорит только по делу и только правильные вещи, в разговоре заткнёт за пояс любого невежду. Выражается только литературной речью. Его волосы всегда аккуратно прибраны, а глаза смотрят прямо в душу. — Изуку хотел, было, что-то ещё добавить, но его перебил принц с усмешкой: — Ты мне сейчас человека описываешь, или Афину*? — паж замялся. — Больше похоже на описание божества, а не учителя. — снова усмехнулся Шото, но не имел в виду ничего плохого. Его развеселил рассказ возлюбленного. Изуку немного подумал и засмеялся: — Да, прости, что-то я перегнул, ха-ха-ха. — Ха-ха-ха, — раздалось с улыбкой в ответ. — Ну, посмотрим сегодня, что он такое, раз его так почитают. Мидория, улыбаясь, согласился.

***

После обеда принцы на некоторое время разошлись по комнатам, но вскоре учитель явился. К замку подъехала красивая тёмная карета с золотыми отливными конструкциями сверху — такие всегда там находились для украшения — и некоторыми вылитыми узорами по бокам дверок. Корпус и колёса были изготовлены из качественной древесины, что выдавал её долгоиграющий на солнце отлив, а заправлена она была тройкой породистых гнедых. В целом, это был королевский уровень, или почти королевский, карета была не собственностью графа-учителя, а заказной. Встретить его вышла сама Митсуки, всех троих парней оставили ждать в бальном зале, где должно было произойти знакомство и сразу же первое пробное занятие для оценки учителем способностей учеников. Кацуки сидел на стуле, немного нервничая, и был крайне недоволен, Шото сохранял хладнокровие и сидел на стуле по другую сторону зала, закрыв глаза, а Изуку стоял подле него. Через минут десять послышались шаги: звон каблуков королевы по белому мрамору на полу и следом тихие, немного ленивые, но властные. Парни немного встрепенулись и повернули головы в сторону дверей. Сейчас должен был показаться тот самый хвалёный учитель-божество! В зал не спеша с улыбкой зашла королева, постепенно отходя в сторону. За ней ленивым шагом прошёл мужчина, и…мягко говоря, он был вовсе не таким, каким парни его ожидали увидеть. Он был тридцати пяти-сорока лет на вид, под метр девяносто ростом — пару сантиметров добавляли каблуки его туфель; к слову, туфли были чёрные и глянцевые, но сразу видно, что немного потрёпанные; были изготовлены из качественной дорогой кожи, это точно, но их носили уже продолжительное время, что доказывала немного стёртая подошва и потёртые носы, замаскированные лаком; сверху был небольшой ремешок, пришитый, для регулировки обхвата ноги, но по виду обуви можно было точно сказать, что о ней заботились — брюки его были тоже чёрными, хотя, скорее, уже тёмно-серыми, немного мятыми, но с еле видными выглаженными вдоль стрелками. Они были из ткани средней плотности, такими, чтобы носить хоть круглый год. Вид новых они не производили, что было под стать туфлям. Верхнюю часть тела учителя закрывала белая рубаха с немного расклешенными к низу рукавами. Она тоже не производила вид новой, но всё же выглядела свежее любого другого элемента одежды, несмотря на то, что была слегка помятой: сверху был двухсантиметровый стоячий воротничок, под которым располагалось жабо из трёх слоёв сшитой волнами друг над другом ткани, тоже белой, оно крепилось на булавки. Вид роскошного жабо не имело, но функцию наличия традиционного элемента выполняло превосходно, добавляя даже такому образу аристократический вид. По середине, сверху нашитой ткани, имелись три жемчужины, центральная была чуть больше боковых. Рубашка застёгивалась на пуговицы и была немного длиннее, чем обычная, на краях рукавов были средней высоты манжеты без каких-либо запонок и прочих дорогих украшений. Плавный переход от белого верха до тёмно-серого низа осуществляла такая же тёмно-серая жилетка. В отличие от брюк это был её изначальный цвет. Жилетка была приталенной, поэтому аккуратно подчёркивала стройный стан долговязого мужчины, имела V-образный вырез и застёгивалась на три пуговицы. Она была ровно такой же по пошиву, как и жилетка Мидории, и отличалась лишь цветом. Угольно-чёрные длинные волосы учителя беспорядочно падали на плечи. Они не были чем-либо заколоты или прибраны, от природы вились и были очень сухими, поэтому всегда производили вид неухоженных и лохматых. Особенно сейчас, когда из-за протяжной поездки в душной карете они растрепались ещё сильнее, уже нагло падая на лицо хозяина и почти что закрывая собою его глаза. Что были, к слову, под стать волосам: чёрные, небольшие и скорые на взгляд. Он был кроток и остр, словно лезвие кухонного ножа, но в то же время апатичен и глубок со способностью сразу заглянуть, казалось, в самые чертоги души, как у мудрейшего из мудрецов. Брови его были средней густоты, а на подбородке и над губами была такая же чёрная щетина, придававшая мужчине вид некой дерзости и даже неухоженности. Все аристократы тщательно следили за своими бородами, ведь не стрижены они могли быть только у крестьян, но он был не из таких. Было ему всё равно, лень, или что-то ещё — оставалось загадкой, но долгое пребывание в дороге снова служило на сей раз оправданием. Руки мужчины были голыми. Колец или прочих украшений не было, а на вид кожа на руках была сухой (скорее всего, из-за отказа перчаткам). Пристально оглядев его все трое парней чуть не пооткрывали рты в изумлении: это и правда тот хвалёный учитель?! Да быть такого не могло! Он производил вид хозяина какой-нибудь антикварной лавки в конце торгового квартала, уже опустевшей и полуразрушенной из-за длительного отсутствия посетителей, где весь антиквариат уже успел покрыться слоем пыли. Ну, или вид какого-нибудь мелкого помещика в провинции с имением максимум пятнадцати-двадцати душ, умещавшихся в одну улицу, но никак не потомственного аристократа, ещё и столь образованного по слухам. Это была какая-то ошибка. Бакуго немного дрогнул бровью, не оправдав свои ожидания: он придирался абсолютно ко всем своим учителям и выводил их, так что мешало ему настроиться на подобные проделки и в этот раз? Тодороки неоднозначно молчал, стараясь откровенно не пялиться на незнакомца, а Изуку и вовсе, казалось, перестал дышать. — Итак, дети, — с улыбкой, словно ничего криминального Митсуки не замечала, словно всё так и должно было быть, начала она, — знакомьтесь, это ваш новый учитель, граф Айзава Шота. Мужчина медленно прикрыл глаза и немного поклонился, а затем снова выпрямился. Он взглянул на каждого, а затем начал говорить. — Приветствую юных принцев Бакуго и Тодороки, — его голос был достаточно низким и тихим, но хорошо слышимым. Несмотря на всю приглушённость и апатичность его речи, слова чётко доходили до ушей, — и их друга. — возможно, он не обратил бы на парня внимания, если бы Митсуки по дороге до зала кратко не обрисовала ему ситуацию их отношений. Фактически, Изуку никогда не считали за слугу блондина те, кто прибывал в их замке. — Очень… — Ха-а?! — недовольно и громко вскрикнул Кацуки, перебивая учителя и обращаясь к матери. — Ты что, издеваешься? Этот…я даже не знаю, как назвать, и есть наш учитель?! Шото и Изуку перевели взгляд на агрессора, а Изуку и вовсе хотел тотчас его поправить, но не успел. — Что?! — так же громко вскрикнула королева. — Сопляк, да как ты смеешь?! Ты хоть знаешь, насколько уважаем этот человек? Да тебе жизни не хватит, чтобы стоять с ним наравне! — Ваше Величество, — начал негромко и хладнокровно мужчина, — позвольте… — Прошу простить меня, — спокойно перебила его Митсуки, — и моего раздолбая-сына. Он единственный ребёнок и очень избалован, я всё детство не могла с ним справиться. — Кацуки продолжал что-то нервно и недовольно кричать на фоне, пока все присутствующие решили его игнорировать, и лишь Мидория пытался успокоить. — Ничего. — ровно ответил учитель и вновь перевёл взгляд на обеспокоенных новоиспечённых учеников. — Я привык. — Надеюсь на вас. — улыбнулась блондинка и крикнула на сына, велев угомониться, а после вышла с бального зала и закрыла двери. Компания осталась наедине друг с другом. Первым не выдержал и вскочил, естественно, Бакуго, вот только остальным было уже всё равно. — Итак, представлюсь снова, — Шота тяжело выдохнул, словно был совсем не рад здесь находиться, а затем сдвинулся с места и небольшими спокойными шагами стал медленно расхаживать по залу, — я Айзава Шота. — Слышали уже! — крикнул, хмурясь Бакуго, почти что желая взять того за грудки и устроить драку. — Я не верю, что вы тот самый «лучший учитель». — он фыркнул. — Понимаю ваше негодование, молодые люди, — вновь тяжело выдохнул Шота и устремил взгляд в светлое окно, прикрытое воздушными занавесками лёгкого молочного цвета, — но у нас нет времени на это, до торжества осталось чуть больше месяца, разве нет? После этих слов все заметно напряглись, ведь эта тема была больной для этой троицы. Кацуки молча стал сверлить своим алым взглядом серую жилетку, Тодороки сначала потупил взгляд, а потом присоединился. Мидория глянул украдкой, и, естественно, мужчина не мог этого не почувствовать. — Да. — начал негромко и робко Изуку. — Вы правы, до свадьбы полтора месяца. — А чего так неуверенно? — ровно и чётко проговорил Айзава, понимая, что наткнулся на чёрный ящик. — Вам показалось. — перебил Шото парня, который собирался что-то ответить. — Мидория всегда так разговаривает. — ему не нравилось, что к возлюбленному придираются, он знал о существовании такого типа людей. Учитель с минуту помолчал, а затем ответил: «Возможно». Ещё немного постояв у окна, он не спеша прошёл обратно и сел на один из стульев у противоположной стены. Все молча наблюдали. — Что ж, я уже успел ознакомиться с некоторой информацией о вас, — Шота взглянул на каждого, — но всё же попрошу, чтобы вы рассказали мне о себе сами. Что-нибудь, чтобы я понял, что вы из себя представляете. Не больше сорока слов. Кто начинает? Троица переглянулась, а затем заговорил Кацуки. Он вызвался первым, ибо хотел, чтобы всё это закончилось побыстрее. — Первый принц, Кацуки. — начал он отрывисто. Принца приучили всегда начинать с имени, даже если его уже знает собеседник. — Восемнадцать лет. Обучаюсь наукам с десяти лет, всё знаю на «отлично». Позже занялся боевыми искусствами, они нравятся мне больше, чем скучная зубрёжка. — было понятно по голосу, что ему не очень приятно выступать, но слова подходили к концу. — Предпочитаю рукопашный бой. Ненавижу навязчивых людей, — Изуку внутри стало как-то не по себе, но его вины в этом не было, — люблю острые блюда и тщательно слежу за своим здоровьем. — отчеканив, он бросил на учителя свой привычный немного нахальный взгляд и замолчал. Тот помолчал с полминуты. — Интересно. — отозвался спокойно Айзава, глядя на парня и анализируя сказанное им. — Какие науки тебе больше нравятся: естественные или гуманитарные? — Мои сорок слов закончились. — недовольно и чётко проговорил он. На самом деле, ему больше нравились естественные, как и Киришиме. Айзава хмыкнул. «Не думал, что он тоже будет считать количество слов. — мужчина задумался. — Этот принц-нахал…он весьма умён и прямолинеен, чего не заметишь с первого взгляда». — Твоя правда, — спокойно произнёс он, — кто следующий? — Позвольте мне. — вежливо начал Шото, немного выпрямившись. — Третий принц, Шото, мне восемнадцать лет. — его голос отличался от голоса Бакуго, был спокойным и сдержанным, но тоже достаточно кротким, словно парень знал этот текст наизусть или проговаривал уже миллион раз. — Обучаюсь наукам с десяти, в каждой делаю успехи. Меня готовили к управлению государством, поэтому учили многому… В боевых искусствах предпочитаю бой на мечах или фехтование. Не люблю капризных и неуравновешенных. Много читаю. Из еды предпочитаю холодную собу**. — он закончил на сороковом слове и замолчал, Айзава глянул теперь на него. «Тоже знает свой предел, хах… — учитель интересовался всё больше. — говорит чётко и по делу, без запинок и рывков голоса, сохраняет вежливость. Действительно, видно, что он всё детство только и делал, что учился». — Тоже интересно, у тебя поставлена речь. Ты действительно много учился, и это заметно. — Благодарю. — вежливо и тихо отозвался Шото. — Если я задам вопрос, что и принцу Бакуго, ты тоже скажешь, что твои сорок слов закончились? — Шота продолжал свой хладнокровный допрос. — Нет, почему же, — отозвался принц, — отвечу. Мне одинаково нравятся и естественные и гуманитарные науки. — Понятно. — вскоре произнёс Айзава, и взгляд его пал теперь на Изуку. Для него он был не самой интересной, но, по словам Митсуки, стоящей фигурой. Тот немного замялся, а после выдохнул и заговорил: — Мидория Изуку, слуга Кач…принца Бакуго, — Кацуки тихо цыкнул, а Шота молча наблюдал. Голос парня был, вроде, обычным, но немного сконфуженным, он запинался и придумывал на ходу, — сейчас сопровождаю принца Тодороки. Мне ещё семнадцать лет. Обучаюсь вместе с принцем с десяти, имею успехи. Посвящён в рыцари. — эта новость немного удивила мужчину, но он не подал вида, и, как и сам Изуку, посчитал это немного смешным. — Не занимаюсь боевыми искусствами, предпочитаю спокойный отдых. Разбираюсь в растениях… — он не придумал, что бы ещё сказать, поэтому закончил на этом. «Не договорил до сорока слов. — учитель снова задумался и анализировал. — Запинался на половине и вспоминал, хм-м, посвящён в рыцари?» — Ты сказал, разбираешься в ботанике, тебе нравятся естественные науки? — Нет. — произнёс Мидория, отчего Айзава немного удивился. — Я люблю гуманитарные. Литературу, например… Я изучал растения потому, что в детстве хотел разнообразить книги, которые читал. — Ты понимал, что написано в научных книгах? В учебниках? Где ты их брал? — Брал я их в нашей библиотеке или в лазарете, у лекарей много таких книг. — Изуку стал говорить вполне спокойно. — Мне было лет десять, конечно, я не понимал, что там написано. Слова были сложными, но потом мне постепенно всё объяснили, и я всё понял. — он улыбнулся. «Так он тогда всё время читал про какие-то цветочки?!» — Бакуго фыркнул. — Понятно. — облегчённо отозвался Шота, уложив у себя в голове всё по полочкам. Он снова оглядел троих парней и потянулся и достал из кармана небольшой предмет. Это были карманные часы на небольшой золотой цепочке, уже потёртой и потускневшей от времени. Сама крышка часов тоже была такого же цвета с небольшими трещинами и царапинами. Такие вещи обычно производили вид довольно старых, изготовленных лет пятьдесят-сто назад и служивших хозяину без должного ухода. Они напоминали часы военных, которые были немного сломаны или покрыты царапинами ввиду профессии хозяина. Либо часто такие часы переходили по наследству от прадеда деду, от деда — отцу, от отца — сыну, от сына — его сыну и так далее до того момента, пока часы совсем не перестанут работать, либо пока их не проиграет авантюрный правнук в карты в кабаке, или не сдаст в ломбард за считанные гроши, либо пока их по какой-либо причине не оставят пылиться на полке или в коробке на чердаке, либо вовсе через сотню лет потомок посчитает их бесполезным хламом и просто не выбросит. Крышка часов учителя открылась не с первого раза ввиду изношенности механизма, он, видимо, не пользовался ими часто. Скорее, такие вещи носят с собой как талисман. За крышкой показалось небольшое круглое стёклышко с большой трещиной прямо по середине. Она шла примерно от римской цифры «Одиннадцать» до такой же римской цифры «Четыре» прямо через всё стекло (все цифры в таких часах были римскими). Неизвестно, была получена эта трещина из-за небрежного обращения, несчастного случая проявления неаккуратности, треснуло ли стекло само собой или что-нибудь ещё, но, несмотря на всё это часы продолжали работать, ровно отсчитывая предназначенными стрелками секунды, минуты и часы, и Шоте этого хватало. Он взглянул на время — была середина третьего часа дня — и снова не спеша, словно все действия он производил с особой важностью, убрал часы в карман брюк. — Итак, — начал он, — сейчас я дам вам небольшую работу, как раз до трёх часов вы должны её выполнить. — учитель потянулся к своему рабочему портфелю, который всегда был при нём, а сейчас лежал и молчаливо ждал своей очереди на соседнем от него стуле, и с той же ленивой грацией начал что-то оттуда доставать. — Это самые элементарные задания. После вас ведь обучали по уровню гимназистов и студентов начальных университетов, не так ли? Принцы кивнули. Им преподавали вещи и посложнее, хотя время на обучение у них в запасе ещё было достаточно, но не один из родителей не хотел женить своего ребёнка, пока тот будет оставаться необразованным. Никто не хотел падать в грязь лицом, да и просто не мог. Лучшие учителя каждого из королевств обучали принцев уже программе чуть ли не выпускного или предвыпускного университетского уровня, принцы должны были быть умнейшими и просвящённейшими людьми замка, за исключением своих родителей, которые имели ещё и хитрость и опытность. Айзава достал уже заранее подготовленные листы с заданиями, на каждого парня приходилось по два бумажных листа, работать на которых они должны были с двух сторон. Там были как задачи по естественным наукам, так и по гуманитарным, вроде упражнений на знание орфографии и грамматики в целом, а также искусство, история и прочее. Всего заданий было двенадцать для каждого: на одном листе было по шесть задач, требующих решения — три с одной стороны, три с другой стороны листа — на другом было шесть заданий гуманитарных наук, тоже по три на каждой стороне. Ни одно из заданий не повторялось, принцы бы не смогли списать друг у друга. Шота встал и положил два листа на один столик, стоящий в зале около стены, затем подошёл к противоположной и положил вторые два листа на другой столик. Мидории задания не были предусмотрены. — Зачем нам заниматься этой ерундой, если мы давно на другом уровне? — недовольно фыркнул Кацуки и нетерпеливо пошёл к одному из столиков. — Вы правы, Ваше Высочество, — холодно отозвался учитель, — это нужно лишь мне, не стоит забивать вашу голову подобным. Считайте это занятие пробным, с завтрашнего дня я начну заниматься с вами всерьёз. — Нас трое, почему только четыре листа? — внезапно задал вопрос Тодороки, тоже подходя к столу, который ему остался. Шота выдохнул. — Я не рассчитывал, что слуга тоже будет заниматься с нами. — он помнил слова королевы о том, что Изуку «не слуга», «не совсем слуга», но как его ещё назвать сейчас, он пока не придумал. Мидория чуть отвёл свой изумрудный взгляд в сторону, а Шото, недовольный сказанным, сел за стол. — Ясно. Почувствовав начинающую накаливаться обстановку, Айзава добавил, что с завтрашнего дня он будет готовить задания и для Изуку, а также заметил некую странность в их с Тодороки отношениях. Хотя и его отношения с Бакуго ему казались какими-то странными. В его понимании слуга и друг королевской семьи — абсолютно разные вещи, а здесь это было всё в одном ещё и с примесью чего-то пока совершенно ему непонятного. Шота был не из тех людей, кто судит о книге по обложке, и о людях по слухам, но тоже иногда грешил этим втайне для себя. Однако он был человеком, способным самостоятельно взять себя в руки в любой ситуации и заставить себя мыслить разумно, а не поддаваться чувствам. — Господин Айзава, — вдруг заговорил Изуку, — вы ведь только приехали, не так ли? Вы ещё даже не изволили отобедать и отдохнуть, может, отложим эти задания на завтра? — Учитель. — перевёл на него взгляд мужчина. — Зовите меня учителем. Мидория кивнул, а за ним и принцы. — Спасибо за твоё беспокойство, Мидория, я понимаю, почему ты это говоришь. — Шота подал знак принцам, что те могут начинать выполнять свои задания. На каждом из столиков стояли дежурные чернильницы, которые до этого попросила принести Митсуки, и несколько перьев, а также собственные перьевые ручки молодых господ. Наконечник ручки Бакуго был позолочен, как и детали на корпусе, изготовленном из красной древесины. Перо Шото же было изготовлено из серебра (их страна была крайне богата этим металлом, поэтому славилась своими своими «Серебряными традициями», где даже самый бедный имел хоть одну серебряную вещицу), а корпусом служила чёрная древесина. Парни молча принялись за дело. — Не беспокойся, Её Величество приказала подавать обед в три часа по полудню, поэтому у нас как раз есть время. Я должно отдохну, тебе не стоит волноваться об этом. — он продолжал говорить с такой интонацией, что было непонятно, действительно ли его слова правда. Но в любом случае, деваться парням было некуда. — К слову, с завтрашнего дня ты обучаешься вместе с молодыми господами. — Знаю. — поклонился Изуку. — Благодарю. В таком случае, чтобы не мешать господам, я пойду. Шото украдкой глянул на него, а затем продолжил писать. — Иди. — одобрил Шота и легонько кивнул головой. Мидория оглядел принцев и тихо вышел, а учитель, сев на прежнее место, вновь достал свои старые часы и на несколько секунд завис, смотря на то, как тонюсенькая секундная стрелка завершает свой очередной оборот по окружности, заставляя её старшую сестру, минутную стрелку, сдвинуться на отметку в тридцать пять минут третьего.