тихая позолота

      как отражать в себе небо и всё       Мы демоны чуть более полувека. Мне тревожно, но ещё не скучно. Себастьян уверяет: интерес пропадёт не раз и не раз возвратится.       После нескольких экспериментов с не/истинным обликом я возвращаю свой, первоначальный, угрюмый, выцветший-полупрозрачный, как призрак, под стать фамилии, как тень, размазанная солнцем по асфальту. Маленькая тень, которую вечность будет отбрасывать демоническое проклятие.       Себастьян бóльшую часть времени проводит в виде кота. Первое обращение было его личным откровением, а он сам — нефтяным потоком из недр земли, который превращался в скелет, обрастал мускулами и тонкими шерстинками. Он иногда утверждает, дескать, он в самом деле всегда был котом, а перья, пластмассовая бравурная роскошь, каблуки-стилеты, броскость — игра на публику. Ложь? К дьяволу. Всё равно. У Себастьяна-кота чёрная шерсть — блестит на солнце — и глаза цвета раны, лопнувшей аорты, из которой кровь хлещет, как бьёт вода из версальских фонтанов. Глаза тоже блестят. Он часто и с очевидным наслаждением дремлет: «Кошки сделали сон искусством». Иногда я ношу его в потрёпанном походном рюкзаке, или он сидит у меня на плечах, цепляясь за рубашку когтями.       н е в е с о м ы й       Щекочет вибриссами щёку.       Вслух он только мяукает, со мной же изъясняется без слов. Я слышу и слушаю его размышления, отвечаю неизменно вслух, и у нас всё вполне прозаично, насущные темы бессмертных наблюдателей. Кто жнец, кто демон, кто умрёт, не дождавшись рассвета? Это выливается в непрекращающийся диалог с голосом в голове. Иногда мурчащим. Ехидным. Ласковым. Себастьян наблюдает. Подчиняется мне, чтобы меня изучать. Царапается, как всякая уличная кошка. Кусается. Гоняет тощих служебных овчарок.       Однажды собака — синюшной кожей обтянутые кости и выгоревшая облезлая шерсть — оказывается проворной, обозлённой голодом, а Себастьян бессмертно-беспечным. Он подставляет рёбра под жёлтые резцы, оставляет без защиты живот и издыхает, как положено ободранной голодным бешеным псом бездомной кошке: с хрипом, спазмом лоскутков-мышц, под звуки разрываемых челюстями мягких тканей и хрящей. Вряд ли собаке этого хватает. Я наблюдаю, как она уходит, скуля.       — С чего ты решил, что это поможет? — спрашиваю. Всегда говорю с Себастьяном вслух, даже когда вокруг толпа. Сейчас мы вдвоём, он — в корзинке велосипеда, вместе со свёрнутой вчетверо бумажной картой из городской библиотеки. Я — за рулём. Только мы и узкий неровный путь в гору. Велосипед неустойчиво подпрыгивает на каждом камушке, часто и коротко, как будто отбивает неравномерные удары невидимого сердца.       — Не понимаю, о чём говоришь, — мурлычет. Бессловесный.       — Разве ты не пытался…?       — Я не ты. Привык уже, что нельзя, — заверяет он, прежде чем велосипед слетает с горной дороги, а моя шея переламывается с коротким треском, словно тонюсенькая палочка из тростника.       Нас находят местные жители и очень долго не верят в наше здравие, целость, целостность, в игривую лёгкость, с которой я сращиваю разорванные в падении сосуды — трубки с железной водой, песчинками-эритроцитами — устраняю поломку, справляюсь с последствиями аварии.       Люди живут в маленькой деревне, говорят на своём старом наречии, застывшем во времени — песчинка, замершая в момент падения из песочных часов. Ловят рыбу в едва обмелевшей прозрачной речке с ледяной водой. В кота-Себастьяна влюбляются все дети деревни, плетут ему бантики из шнурков и цветов, а меня проводят по окрестностям, с любовью знакомя со своим тихим уснувшим местом, ведут к реке и учат, как правильно поставить сеть, удержать скользкого карася и лёгкими движениями ножа счистить с него чешую. Я даже знаю, как снять с себя кожу, я, чёрт возьми, снимал её ещё в прошлом веке, когда вам было лет по двадцать, вы знаете, что вы все пока ещё старше меня?       В ночи река полна утонувшего в ней света звёзд и Луны. Ворожит. Заманила. Мои лёгкие полны хрустальной воды и этого распылённого ядерного свечения.       — Ещё одно чудесное спасение, и тебя здесь канонизируют. Перестань, пожалуйста, — Себастьян угадывается на берегу. Себастьян — тень случайной птицы, пролетавшей мимо.       — Не прекращу, пока не поверю.       — Тебе нужно немного больше времени, а не кормить рыб.       — Я жду, — удивительно, что Себастьян способен понимать меня, когда я полон воды, как закупоренная бутылка вина.       Летние дни омерзительно жаркие, всё похоже на кастрюлю с киселём, отвернись раз — и рванёт, растечётся. Подставляться под гаубицы мне уже с моим опытом претит, однако устоять против заманчивости ядерного заряда я не пытаюсь. Гарантии испепеления прилагаются. Под тенью птицы, железной, размалёванной в грязно-маслянистые оттенки, как старая мебель в сиротском приюте, мы с Себастьяном прячемся от солнца. Внутри корпуса из металла — смертельного ужаса сокровище, маленькая сильная звезда, закованная в железо, которая, выброшенная, разрывается в воздухе будто неуверенно, со щелчком, сама донельзя взволнованная собственной мощью.       Себастьян не отговаривает. Он-то всё понимает и давно принял.       В небе — белая вспышка, я не ждал её, но она спасительна, она — последнее, что поможет мне принять. Она разрастается, пока не достигает земли.       Удар, расщепление, мгновенное превращение в ничто. Пляски огня в бензобаках, боль — не она, но её ожидание выворачивает наизнанку, и любовь — фантомный холод посреди радиоактивного пламени, немой зов и судороги попыток привести себя в исходное состояние, собрать из треснувших атомов рассыпавшееся тело.       И мы ничто в этот момент, мы не существуем на Земле, не нет ни рук, ни ног, ни голосовых связок, ни зрения, ни языка, ни нервных окончаний.       НО —       Я цепляюсь пальцами за пустоту, за сиюминутно выгорающий кислород, пламя выедает глаза и слизистые, и я пытаюсь избавиться от вкуса резины для шин и палёных тел, хаотично расшвырянных на некотором отдалении от эпицентра. Облако пыли вокруг меня — и есть я, и ещё одно рядом, бесконтрольное — Себастьян.       Мы восстанавливаемся, без изящества поглощая несколько обугленных душ. Японским жнецам с их из(у)вечными сверхурочными не до нас: они не пытаются помешать, лишь торопливо, практически не глядя и не вчитываясь в имена, штампуют печати. В их маленьких фигурках с сутулыми плечами есть даже толика понимания, когда они провожают нас, оставляя за нашими спинами вспышки белого света, озаряющие выжаренную черноту, — души покидают землю. От оставленных позади отваливается кожа, кусками, как старая черепица, запечённая солнцем. Шеренгой люди стоят друг за другом вдоль перил моста, их глаза смотрят вдаль или вниз, они все мертвы.       Я не знаю, куда мне извергнуть себя сейчас, и мы как-то стихийно слоняемся по городу и окрестностям до самого вечера. Мы наблюдаем, впитываем увиденное, невидящее, мгновенно превращённое в пепел, исчезнувшее. Смерч из пламени и тени на стенах выпотрошенных зданий — испарившиеся люди. Уже ближе к утру мы возвращаемся к горе, где остался брошенным мой велосипед, уже слегка заросший сорной травой, ставший законной частью едва тронутого людьми пейзажа. Я спускаюсь туда, смотрю вниз, в деревья и на реку, где должно угадываться скромное поселение. Там я изображал утопленника, а Себастьяну навязывали ленты на хвост.       Рассвет ядерно-синтетически-розовый, и розовые от него облака — синтепон, проглядывающий сквозь дыры в куртке, свалявшийся, подсвеченный изнутри пылающей, как тысячи атомных пожаров, звездой. Взорвавшееся в рёберной клетке сердце. А я… Я совсем недавно целое мгновение не существовал на Земле ни в одной из физических форм, и я помню это ощущение. От него плечам легче, будто с них спадает пылинка. Тяжёлая, тысячелетняя. Я осознаю.       — Я знаю, что нельзя, Себастьян, — опережая иронию, только провоцирую на неё. — Но ты понимаешь, я должен был сам узнать.       — Конечно. Не верить же на слово, — он перемахивает через камни ко мне, в своём неожиданно-привычном человеческом облике, в синем японском халате с ворохом грубых заплаток. Садится рядом — на краю склона места больше ни для кого бы не нашлось.       — Я тебе верю. Просто веры было недостаточно.       — Достаточно будет лет через сто. Тогда отрицать очевидное уже не получится, — Себастьян тихо, мурчаще смеётся. Его телу требуется время, чтобы подстроиться под новое звучание и жилистую человеческую гортань. Смех у него лёгкий, как пепел. Я бы не хотел, чтобы он дольше оставался котом, потому что коты, насмехаясь целую жизнь, парадоксально не смеются никогда. — Надеюсь, тебе стало спокойнее.       — По крайней мере, у меня нет желания спрыгнуть отсюда.       Себастьян потирает ещё чёрную после обращения в человека руку, подгоняет друг под друга размер ладоней, недолго смотрит на результат. Поворачивается ко мне. Улыбка — след от самолёта, тающий посреди неба.       Сквозь его грудь просвечивают ржавые велосипедные спицы.       отпускать не жалея, лететь       став облаком пара