«Где ты?»
«Я бы очень хотел тебя увидеть».
«Кажется, в квартире тебя на самом деле нет. Я слышу только шуршание твоего хомяка. Скажи, это нормально, что он так громко шуршит?»
«Да, я знаю, что ты мне не ответишь».
«Но не знаю, как это исправить».
«Я бы хотел так много тебе сказать… Но ты ведь не читаешь эти сообщения, верно? Скорее всего, в данный момент я изливаю душу сам себе. Такая себе психотерапия. Хотя, я уверен, если бы ты все это прочитала, ты бы нашла, что мне ответить».
И через полтора часа — новая порция.
«На самом деле, я уезжаю».
«Как ты просила».
«Если там у меня сестра и отец, а здесь — никого, то я, пожалуй, должен был уехать. Но я все равно себя виню. Как будто я тебя предаю. Но ведь тебе будет лучше, если я уеду? Мне самому будет лучше?».
И вновь:
«Где ты?»
Я не выдержала и ответила:
«На вокзале».
А он отправил мне в ответ: «Я тоже. Ты на ЖД?»
Я улыбнулась. Слабо и едва различимо, но улыбнулась, прежде чем ответить: «Обернись и поймешь сам».
Он недоуменно повернул голову назад — и замер, разглядев меня.
Хотя я в самом деле не хотела видеть больше… никого, никогда, ни по какому поводу. Однако судьба продолжала над мной смеяться — и отправила на вокзал Ярослава именно в тот момент, когда на нем дожидалась своего поезда я.
Я уезжала.
И Яр тоже.
Вот только у меня был с собой лишь маленький рюкзак, а у Яра — чемодан и две большие сумки, которыми он огородил себя, точно стеной. И он совсем не походил на человека, намеривающего вернуться. Больше того скажу — он не походил на Ярослава, которого я помнила.
Впрочем, он с большой вероятностью мог остаться прежним.
Но поменялась я, и вместе со мной поменялись мои взгляды на жизнь.
Я видела Яра совсем другим, а каким — и не могла сказать.
Спустя несколько секунд — две или три, пять или тысячу — Ярослав поднялся с одного из сидений в зале ожидания и, наплевав на свои вещи, направился в мою сторону.
Я стояла шагах в десяти, не больше. У одного из окон, через которые можно было видеть пасмурную привокзальную площадь, припудренную холодным осенним дождем. Стояла, потому что не хотела сидеть, потому что не позволила себе сидеть — я и сама над собой смеялась.
Он подошел ко мне, остановился рядом, и я произнесла:
— Здравствуй, Яр.
Ярослав чуть скривил уголки губ, но ничего не сказал.
Кажется, он понял.
Осознал, что раньше я никогда не здоровалась, по крайней мере, первой.
Осознал, что я не улыбнулась, что даже не то чтобы не шагнула — не наклонилась в его сторону.
Осознал, что мои волосы не отливают привычным рыже-красным огнем — неделю назад, через три дня после всего, я перекрасила их в насыщенный шоколадный как раз затем, чтобы погасить этот огонь.
Быть может, Яр даже разглядел на моем лице слои тонального крема, за которым я прятала свою бледность и никчемность.
— Яна, — кивнул он. — Что ты тут делаешь?
Я перевела взгляд на большие настенные часы. Без пятнадцати три. До прибытия моего поезда остается семь минут.
— Жду, — отозвалась я. — Ещё семь минут, и прибудет мой поезд.
— Мне больше, — отозвался Ярослав.
Я кивнула.
Ледяная королева, выросшая из сломленной принцессы.
Я пообещала себе, что стану такой же безразличной, как мое окружение. Но я не учла света, исходящего от Яра. И сейчас мне больше всего хотелось шагнуть к нему навстречу, чтобы свести расстояние между нами к минимуму.
Я держалась.
Я не ответила ни на одно сообщение (кроме двух, последних) и проигнорировала звонки. Я в квартире появлялась лишь затем, чтобы покормить Хомячидзе, безнадежно по мне тоскующего. Я собой гордилась. Пока не увидела Яра, тащащего на себе чемодан и две сумки и не замечающего меня, в тот момент скрытую в тени.
— Я сразу должен был все тебе сказать, — произнес Ярослав, не дождавшись моих слов. — Когда мы только встретились, в сентябре.
— Вовсе нет, — я пожала плечами. — Я…
— Если ты только попросишь, я останусь, — заметил Ярослав твердо. — Прости, что прервал.
Он насилу выцепил мой взгляд, и я вздрогнула. Дала слабину. И так близко подошла к тому, чтобы проиграть.
Нет, нет, нет.
Не нужно.
Пожалуйста.
Я смотрела в глаза Яра и понимала, что, скорее всего, никогда больше их не увижу. Эти глаза, сейчас серые, а когда-то голубые. Проницательные, уберегающие тайну глаза. Эти брови. Эти волосы — отливающие золотом волны. Эти губы.
— Я не попрошу, — ответила наконец. — Я знаю.
И не стала ничего уточнять.
Я много чего знала…
Не вытерпела.
Потянулась к его лицу и коснулась щеки кончиками холодных пальцев. Ярослав оказался сдержаннее — его растерянность отразилась лишь только в глазах, но не в движениях.
Он успел не отпустить меня.
Накрыл мою ладонь своей, да так я и стояла, прижимаясь ладонью к его щеке.
Стояла — и даже не пыталась скрыть волнение.
— Ты многое знаешь, Яна, — произнес он спустя вечность, прикрыв глаза. — Многое, но не все.
— Возможно, — согласилась я.
Он вновь посмотрел на меня и коснулся моей ладони, обхватил ее своими пальцами. Я бы подумала, что он в который раз пытается воспользоваться магией, чтобы как-то на меня повлиять… но нет, на мне висело слишком много охранных амулетов, и к созданию некоторых из них я сама приложила душу.
Это были долгие полторы недели.
И я многое успела. Многое, но не замерзнуть окончательно.
— Прости меня, — попросил он вдруг, — за то, что я поступаю с тобой так подло, а сам жду доброты в ответ.
— Ты ничего мне не обещал. Лишь только, может… Но эта проблема решена, окончательно и бесповоротно — да ты и сам знаешь. Так что теперь мучиться?
Я улыбалась.
А внутри что-то кричало.
Яр смотрел на меня, не пытаясь даже скрыть боль.
— Как ты относишься к слову «навсегда»? — уточнила я, и Яр понял намек. Покачал головой.
— Только если оно используется в сочетании: «Навсегда рядом с тобой». — И произнес твердо: — Я ещё вернусь. Обязательно.
— Можешь задержаться — чтобы к твоему возвращению я забыла о тебе окончательно.
Пальцы Ярослава ослабли.
Боль, огонь.
Сама горишь — так поджигай других!..
— Почему так?..
— Потому что так правильно. Верно. Пусть и…
Мои слова заглушил прозвучавший из динамиков женский голос, объявивший о прибытии моего поезда. Я без усилий освободила ладонь и направилась в нужную мне сторону, к одному из спусков, не оборачиваясь. Я теперь всегда знала, куда идти.
Все равно не хватило бы сил что-либо сказать. Я и без того находилась на пределе. Даже одно-единственное точно сказанное слово могло скинуть меня с обрыва, прямо в бездну, кипящую воду, и я бы запросто задохнулась.
Я стояла на перроне, сжимая в руках билет и дожидаясь, пока проводница впустит меня внутрь поезда.
А с неба стеной лил дождь, и листья на деревьях были яркие, как чьи-то сердца. Я не взяла зонт, и с волос стекала вода, и я молилась про себя, чтобы он не смыл с них не самую дорогую краску, чтобы он не вернул мне огонь.
Я должна быть льдом, как мой отец.
Я должна…
Потому что так правильно. И верно.
Пусть и слишком мучительно, Яр.
***
Я не смогла уехать навсегда.
И не потому, что мне не хватило решительности. Я, кажется, вообще забыла о том, что когда-то была робкой и трусливой.
Но потому, что я чувствовала ответственность перед теми, кто так же, как я, любил, и страдал, быть может, даже больше.
Их тоже оставляли не единожды.
Сначала младшая дочь, мечтавшая когда-то вернуться победительницей, но так и не дожившая до этого момента.
Потом старшая, предавшая свою тьму. А вместе с ней — и внучка, одиннадцатилетняя Яна, одним безоблачным летом обнаружившая то, что она теперь одна.
Это была я.
А в маленькой деревеньке, до которой мне пришлось сначала три часа ехать на поезде, а потом около часа трястись в автобусе, жили мои бабушка и дедушка, ведьма и колдун, решившие конец жизни посвятить семье… и ее же потерявшие.
Шесть лет!..
Именно столько мы не виделись.
Бабушка с дедушкой были лишь в моих воспоминаниях — и в сообщениях, пять лет подряд отправляемых мне на день рождения. Я эти сообщения никогда и никому не показывала, но почему-то верила, что это бабушка и дедушка.
«Здравствуй, дорогая! С твоим праздником тебя. Пусть этот день будет солнечным, как и все за ним. Мы тебя любим».
Они так и не получили ни единого ответа.
Возможно, именно поэтому и не поздравили меня с семнадцатилетием.
Или по другой, гораздо более серьезной, причине.
Я не верила, что… понятно, что. Не верила, но лишь до позапрошлой недели, когда одним утром произошло многое, слишком многое.
И теперь я должна была знать.
Я должна была извиниться…
Успеть.
Вот, кто действительно требует извинений. Не я.
Я шла по деревеньке, так похожей на остальные, но все равно другой. Шла, пытаясь вспомнить, где проводила летние месяца одиннадцать лет подряд. Я помнила остановку, на которой сошла сейчас, но всегда проезжала мимо нее на машине, когда мы ещё ездили сюда. Каких-то три минуты, и я должна была увидеть…
Коричневый деревянный дом, уложенную черепицей крышу, низкие ворота и раскинувшийся под окнами садик, который ещё не успели убрать.
Сердце застучало в два раза быстрее.
Шесть лет назад мы с бабушкой посадили куст роз прямо под окном той комнаты, в которой я ночевала, и он стоял там до сих пор. Правда, не цвел, но какой уважающий себя куст будет цвести в октябре?
Окна были завешены белыми шторами, через которые ничто нельзя было увидеть. И непонятно было, есть ли там кто — или нет.
Я вдруг забоялась узнать.
Но страх быстро спал — я теперь смелая — и я подошла к калитке, совсем ничего не скрывающей. Толкнула ее — калитка оказалась не заперта — и вошла внутрь.
Бетонная дорожка. Дровяник. Угол бани, в которую я никогда не любила ходить. И ещё одна калитка, ведущая в огород.
Огород был пустым.
Я дошла до самой двери, поднялась по пологой лестнице и постучалась.
Дверь была приоткрыта, но я все равно постучалась.
Хотя и прекрасно помнила, что дальше — летняя кухня, и бабушка с дедушкой меня не услышат, если даже захотят. Но наглости войти внутрь не хватило.
Минута, две.
Ещё пара ударов — и я уже подумала уйти, но дверь распахнулась шире, и из-за нее выглянула бабушка с пучком седых волос, укрывающаяся шалью. Бабушка, до сих пор не потерявшая своей статности, гордо держащая подборок и не опускающая голубые глаза, когда-то любящие, теперь опустошенные. Она все знала. Все, все, все. Даже больше, чем я.
Моя бабушка.
В моих воспоминаниях она всегда была совсем молодой и веселой.
Мы несколько секунд смотрели друг на друга, пока она не спросила тихо, не веря самой себе:
— Яна?..
— Я должна была вернуться. Давно. — И покорно склонила голову: — Здравствуй, бабушка.
Она мгновенно потеряла всю свою невозмутимость и, выйдя из-за двери, обхватила меня за плечи. Я обняла бабушку в ответ, склонив голову… и впервые в своей жизни услышала, как она плачет.
***
Это очень было похоже на те посиделки, которые мы так любили в детстве. Чай, мед, сладости. Бабушка — и даже дедушка, не проронивший ни слова. Вопросы, улыбки. Бессмысленные и глупые.
Я хотела бы поверить, да не могла.
Слишком широкая пропасть.
Мы просидели до вечера, а потом я проснулась. Попрощалась с бабушкой, кивнула дедушке. И ушла, не обещая вернуться и думая о том, что лучше бы я не возвращалась.
Это был сон, и он забыт.
А я снова одна.
Так я решила.
Я вернулась в город только к утру, половину ночи просидев на вокзале. Вернулась — и отправилась в квартиру, надеясь, как в прежние времена, что не застану там отца. И не застала.
Выпила кофе, покормила хомяка.
И задумалась.
Конечно, я не могла не попрощаться.
Я просто обязана была поставить точку, чтобы разрушить все надежды.
Магпочта, вернувшаяся к своей хозяйке почти сразу, покрылась слоями пыли… и правильно. Сдув верхний слой, я приоткрыла крышку и обнаружила в ней несколько писем. Не прочитав ни одного — неинтересно — отправила их в мусорное ведро. Может быть, отец окажется любопытнее менее и извлечет их оттуда. Может, и нет.
Из худой стопки я вынула лист белой бумаги.
Взяла карандаш.
И чуть отклонила голову назад, чтобы на письмо не упали бегущие из глаз слезы.
«Поверь мне хотя бы однажды.
Если любят, то верят. Или мы не говорили о любви?
Я никому не нужна (вчера окончательно в этом убедилась), и мне это нравится. Поэтому я очень не хочу, чтобы ты вдруг придумал себе что-то в этом духе. Что я в тебе нуждаюсь и тому подобное.
Живи. Дружи. Люби. В мире так много прекрасных белых волшебниц — и простых девушек тоже. Простые девушки даже лучше. Только представь… Твоим детям не суждено будет пройти все те испытания, которым подвергаемся мы. По-моему, это не самый плохой вариант.
Я теперь не играю в «может быть».
И в «если вдруг» тоже.
Но, когда мы встретимся вновь, просто пройди мимо меня, как это сделала я. Договорились? Пусть это будет моей последней просьбой.
Я знаю, что у тебя все получится.
А я многое знаю.
И дружеский совет: меньше верь в людей, потому что они могут ошибаться.
Не жду.
Не люблю.
Не целую.
До нескорого,
она же».
Думаю, Ярослав сам поймет, кто это такая — она.
Быть может, и по той слезе, что я все-таки проронила.
