Осколки ночи

В бессильной, бестелесной ярости Шэдоу метался в полной темноте и тишине. Если бы у него были губы, он бы давно изгрыз их в клочья, злобно крича в пустоту, которая окружала его. О, он уже почти забыл это ощущение небытия, забыл, что такое, когда твои великие планы идут крахом, и из-за кого? Снова из-за чертовой ведьмы! Он снова стал сгустком тьмы, жалкой Тенью! Какой стыд! Остановившись, он попытался почувствовать хоть что-нибудь, хоть малейший проблеск того, что ему удастся выбраться из своего вынужденного плена. Как это было в прошлый раз? Шэдоу колыхнулся, а пустота вокруг, казалось, завибрировала. Тогда это было звездное небо. Впервые за сотни лет он увидел звездное небо. И человеческое лицо, детское. Мальчишка с любопытством глядел на дно колодца, а Шэдоу только этого и ждал, он чувствовал, что этот ребенок тот самый сосуд, который он сможет занять. Годы спустя он вернется к этому колодцу, выловит свои собственные останки, к которым был привязан и спрячет в доме матери - печально известном когда-то особняке Ла Лори, о котором мало кто помнил, во многом благодаря окружению болот, обилию змей в округе и урагану Катрина, который смыл все возможные пути к этому месту. Мысль о доме придала ему сил. Пустота вокруг завибрировала сильнее, словно пытаясь выдавить из себя какие-то звуки. Шэдоу представлял дорожку с высаженными по краям вековыми дубами, идеально белый фасад, такие же идеально выточенные колонны, роскошную отполированную входную дверь... Звуки стали отчетливее. Из пустоты слышался джаз. Следом возник весьма ощутимый запах магнолий, легкий запах сырости и выпечки. Карамель. Яблоки. Бурбон. Навоз. Если бы он мог плакать от счастья, он бы это сделал. Пустота резко лопнула словно мыльный пузырь, а Шэдоу уже летел в полуночном небе над переливающимся огнями городом. Он мог узнать его из тысячи - Новый Орлеан. Он был дома. Ночь густыми чернилами заливала улицы. Она текла и текла, бросая свои брызги на мезонины, помнившие Мари Лаво, на современные вывески с Бурбон Стрит, которые не помнили вообще ничего как и посетители заведений, которые скрывались за ними. Доставалось даже магнолиям, которые этим летом цвели особенно буйно, опьяняя своим ароматом, казалось, вообще все живое в округе: от муравьев до бродячих кошек. Жители же опьянялись каждый по-своему: кто-то тяжелой работой, кто-то бурбоном, кто-то сексуальными утехами, которые в такую жару больше казались пыткой. Наводнение, случившееся три года назад изрядно потрепало Орлеан, наверное, только Французский квартал был в порядке. Там Шэдоу и предпочитал проводить вечера по старой памяти. Здесь, казалось, не менялось ничего - все те же снующие туда-сюда люди, нагловатые торговцы и многочисленные забегаловки, изливающие наружу бесконечную какофонию звуков. Джаз. Он был везде и Шэдоу был совсем не против. К новому телу нужно было привыкнуть, хотя оно не так сильно отличалось от предыдущего - тот же высокий рост, та же аристократичность в осанке, лишь волосы теперь были светлыми, они мягкими волнами обрамляли лицо с точенными скулами и холодными серыми глазами. Тело имело вредные привычки, которые бесили Шэдоу. К своему злому удивлению, он никак не мог побороть постоянную тягу к сигаретам и пению. Тело звали Луи Ренье. Он выступал в одном из джаз баров Бурбон стрит и был довольно популярен не только среди местных, но и туристов, которые частенько захаживали послушать этого ангела с голосом Джима Моррисона. Оторванный от привычной, но изрядно износившейся оболочки, он буквально влетел в разум Луи, поглотил тело, жадно впитывая новые ощущения. Джаспер О’Брайан ненавидел все простые человеческие радости, считая себя выше всего живого. Луи Ренье был прост как пустой холст и одновременно красив как Бог и талантлив как сам Дьявол. А к сигаретам и бурбону можно и привыкнуть.