Кладбище покинутых домов

Наконец я понял, почему это место отличалось такой неземной красотой. Здесь на миг задержалась любовь, как перелетная птица, которая, случайно встретив корабль среди океана, садится на мачту и ненадолго складывает усталые крылья. Благоухание прекрасной страсти носилось здесь в воздухе, как аромат боярышника на лугах моей родины в мае. Мне кажется, что там, где люди сильно любили или сильно страдали, навсегда сохраняется слабый аромат чувства, как будто оно полностью не умирает, как будто эти места приобретают некую духовную значимость, которая таинственным образом отражается на тех, кто попадает туда. (с) Сомерсет Моэм "Рыжий" Чрезмерно чувствительный и слишком романтичный, Сойк с юности думал, что, когда встретит человека всей своей жизни, событие сие если и не будет сопровождаться громом, молнией и другими знаками Всевидящего, то уж по крайней мере точно не пройдет незамеченным. Что он сразу узнает свою судьбу даже в самой разношерстой толпе и не сможет пройти мимо. А на деле все вышло наоборот. Через время, вспоминая Джури и все, что произошло между ними, у Сойка не получалось воссоздать в памяти их первую встречу. И неудивительно: господа редко замечают прислугу. Еда сама собой появляется на столе, постель всегда аккуратно заправлена без их участия, а лошадь вычищена, накормлена и подана к парадной уже запряженная по первому требованию. Сойк являлся потомственным аристократом: не обращать внимания на челядь было заложено у него в крови. Он заметил Джури лишь тогда, когда наглый выскочка посмел первым заговорить с ним, и сам Сойк не испытал ничего, кроме раздражения. Много позже он узнал, что к тому моменту Джури работал в поместье больше полугода. – Может, хватит? – в яблоневом саду, погруженном в вечернюю тишину, голос за спиной прозвучал чересчур громко, непочтительно, и когда Сойк недоуменно оглянулся, добавил: – В смысле, не стоит больше? Кажется, вам и так уже нехорошо. Нехорошо Сойку было примерно год – ровно столько времени прошло с момента его позорного возвращения из столицы в отчий дом. Однако конкретно в этот вечер стало немного лучше, пусть и ненадолго, потому что внутри Сойка плескалась бутылка красного, и теперь он открывал следующую. – Тебя спросить забыли, – огрызнулся Сойк. У него и так было не очень хорошее зрение, а сейчас перед глазами расплывалось по неведомой причине, и в летних сумерках, особенно густых под кронами садовых деревьев, разглядеть собеседника было почти невозможно. – Ну я тогда тут рядом побуду, если что. Дотащу вас до дома, коли понадобится. Поразительно! Сойку почудилось, что нахал улыбался. Неслыханная дерзость: явно же кто-то из прислуги, больше некому было явиться сюда – от случайных прохожих надежно защищала высокая стена и запертые ворота. Сойк жил уединенно с одним только отцом, и тот как раз уехал с визитом к соседям, обещая вернуться лишь к завтрашнему дню, вот почему Сойк и позволил себе расслабиться: побыть наедине с собой, от души пожалеть себя и свою несложившуюся жизнь, а заодно и напиться Как его невидимый до недавнего момента собеседник подошел, Сойк не слышал, не прислушивался, но теперь по шороху гравия понял, что тот уходит. – А ну стой, – Сойк сначала сказал, потом уже подумал: на кой ему это надо? Но шаги затихли, человек остановился. – Иди сюда, – добавил Сойк и потянул пробку из непочатой бутылки. В чем-то невидимый глазу хам оказался прав: надираться в одиночку было как-то совсем паршиво. Пить же со слугой, быть может, и того хуже, но Сойк посчитал, что, во-первых, на то он и благородный кавалер, что может позволить себе какую угодно вольность, а во-вторых, скомпрометировать себя сильнее, чем он уже сделал, просто не получится. – Садись, – бросил Сойк, когда слуга, приблизившись, замер за его плечом. Тот немного помялся, вероятно, в нерешительности, но потом все же шагнул вперед и уселся на самый краешек садовой скамейки. Теперь Сойк мог его видеть, но гром все так же не грянул и молния не ударила, лишь пробка наконец поддалась и с характерным звуком покинула бутылочное горлышко. Парень был совсем молодым, на вид лет на пять-шесть моложе Сойка. Обыкновенный, достаточно милый, но какой-то совсем простецкий, каким и положено быть простолюдину. Лохматая темноволосая голова, невысокий рост, черные, немного косящие к переносице глаза. Интерес Сойк потерял примерно через две секунды непристального разглядывания. – На, – протянул он не глядя бутылку, которую парень не принял, а вместо этого воззрился на Сойка. Сам Сойк хоть и не смотрел тому в глаза, недоумение его чувствовал на подсознательном уровне. – Да пей же, – добавил он. – Все лучше в компании, чем одному. Очень тихо, почти беззвучно парень хмыкнул, но бутылку принял и опять замялся. – А из чего пить? – спросил он. – Из бутылки. – Да ну? Что, серьезно? Успев проклясть тот миг, когда в его пустую голову пришла идея окликнуть тупого слугу, Сойк, сжав зубы, повернулся и замер от неожиданности: мальчишка веселился и даже не пытался это скрыть. Улыбка от уха до уха, в глазах искорки – вот-вот расхохочется. – У тебя есть с собой бокал? – поднял брови Сойк, почувствовав, что злиться почему-то не получается. – Прошу прощения, уважаемый кавалер, как раз сегодня не захватил – запамятовал, – шутливо поклонился слуга, не вставая при этом. И Сойка почему-то совершенно не задел ни жалкий цирк, ни оскорбительное, если задуматься, поведение по отношению к вышестоящему. – Тогда придется из бутылки, – развел руками он, и мальчишка, пожав в ответ плечами, приложился к горлышку. Почти уверенный в том, что такое бесцеремонное, невоспитанное существо сейчас обязательно начнет трещать, о чем-то спрашивать, Сойк был готов в любой момент осадить его и велеть хлебать молча вино, которое стоило больше его полугодового заработка. Однако парень то ли почувствовал его настроение – может, был эмпатом – или же осознал, что уже и так перегнул, и потому пил тихо, отдавая после каждого глотка бутылку Сойку и потом принимая ее снова. Странный это был вечер. Вскоре вино закончилось, и Сойк совершенно не чувствовал себя пьяным, вот только идти за новой бутылкой не хотелось. Можно было послать мальчишку, раз уж он все равно здесь торчал, но Сойк поймал себя на том, что не хочет и этого. Еще какое-то время они сидели молча на скамейке, а потом, поднявшись, на неверных ногах Сойк побрел к дому, слыша при этом, как его молчаливый собутыльник идет следом. И когда Сойк был уже на пороге парадной и сам открывал дверь, не желая звонить лакею, парень сообщил: – Меня Джури зовут. Ни на секунду не сомневаясь, что имя он забудет через пять минут, Сойк все же обернулся. – Какого рожна сдалось мне твое имя? – спросил он устало. – Мало ли. Вдруг еще будете скучать на скамейке в саду? Я могу пригодиться, – насмешливо, но как-то по-доброму отозвался Джури и, даже не поклонившись, растворился в темноте. "Завтра об этом эпизоде будет трепаться вся челядь, – мрачно подумал Сойк. – Папаша придет в ярость". Впрочем, последнее скорее даже хорошо – приятно, что сын еще способен вызвать у родителя хоть какие-то эмоции. Сойк ловил себя на мысли, что ему уже глубоко безразлично, о чем за спиной чешут злыми языками желчные люди. Однако на следующий день ни во взглядах прислуги, ни в поведении вернувшегося отца Сойк не заметил ничего особенного. Еще через день жалкое распитие вина в обществе слуги ему не припомнили, как не произошло этого и позже. Не без удивления Сойк констатировал, что мальчишка не похвастал всем в округе, как пил без бокалов в обществе оскандалившегося на всю провинцию кавалера. Это было как минимум странно, а еще удивительнее оказалось то, что Сойк запомнил его имя – Джури. В следующий раз на Джури Сойк наткнулся только через неделю, когда не дозвался лакея и, чтоб не терять время, отправился на конюшню лично потребовать лошадь. Там-то он и застал Джури и на миг замер на пороге. Все это время он не искал встречи с мальчишкой, полагая, что рано или поздно они все равно пересекутся. Однако поймал себя на том, что всматривается в лица прислуги, чего не делал прежде. Одно Сойк мог сказать точно – в доме его новый знакомый не работал и, стало быть, выполнял какую-то совсем черную работу во дворе. Так оно и оказалось: Джури сразу не заметил Сойка и продолжал начатое им дело – перебрасывал вилами сено с пола в кормушку. При этом он думал о чем-то своем и мечтательно улыбался, не услышал сразу шаги и обернулся, должно быть, только когда почувствовал чужой взгляд. – О! – вместо вежливо приветствия выдал Джури и просиял, но потом опомнился, склонил голову и пробурчал под нос нечто вроде: – День добрый, господин. При этом ни вежливости, ни учтивости в его жесте не было и близко. Если бы на месте Сойка сейчас оказался его отец, даже после такой мелкой непочтительности парень пошел бы искать новую работу. А вот Сойк не рассердился. Может, оттого что по имению не поползли сплетни об их случайной встрече в саду, к Джури Сойк был заранее расположен. – Мне нужна лошадь, – прямо выдал он. Обычно с прислугой Сойк не здоровался, в этом не было нужды, но тут, чуть замявшись, он все же добавил: – Здравствуй. Джури не ответил, только кивнул еще раз, и это даже нельзя было посчитать пренебрежением: господа никогда не приветствовали челядь, тем более низшую, дворовую, и парень мог растеряться и не знать, как ответить. – Лошадь будет готова через три минуты, – вместо этого сообщил он. – Отлично, – кивнул Сойк и развернулся, чтобы выйти. – Подашь к парадной. В голове уже не первый день крутился вопрос, но Сойк не спешил его задавать – вообще не хотел лишний раз трогать мальчишку. Не будешь упоминать, глядишь, инцидент скорее забудется. И только у центрального входа в поместье, забравшись в седло и погладив лошадь по гладкой, мускулистой шее, Сойк спросил сам себя: а какого лешего? Ходить, думать, гадать, когда можно просто спросить? – Почему ты не рассказал никому? – прямо обратился он к Джури, который стоял рядом, задрав голову. О чем он думал, глядя на Сойка, понять было сложно. "Может, он хочет денег за свое молчание?" – вдруг осенило Сойка. Именитый кавалер, и так уже изрядно опозорившийся, распивает вино в компании конюха. Даже не лакея – конюха! От этих мыслей Сойк досадливо поморщился. Позорище. – Мне ничего не надо, – мальчишка действительно был эмпатом, как теперь мог убедиться Сойк. – Я случайно шел мимо, срезал дорогу через сад... – Что ты делал? – воззрился на него Сойк, и тот смутился. – Ну да, я знаю, что нельзя. Но сад огромный, обходить его долго, а если пройти через заднюю калитку, получается куда быстрее, оттуда до моей деревушки не так уж далеко. Зеленая Мжа, слышали? Совсем новая деревня, всего шесть домов пока поставили. – Да. Слышал, конечно, – кивнул Сойк. Мелкий паразит пытался увести его от темы: ходить в сад низшей челяди возбранялось и уж тем более не разрешалось через него "срезать дорогу". – А потом я увидел вас и почувствовал, что... Вот теперь Джури смутился по-настоящему, и Сойк недобро прищурился. – Что почувствовал? – Что вам грустно, – развел руками Джури, доверчиво глядя снизу вверх. – Очень сильно грустно, настолько, что редко бывает людям. Не выдержав, Сойк отвернулся и закусил губу. Это уже ни в какие ворота не лезло. Какой-то чернорабочий с даром эмпатии подслушал его чувства и имел наглость не пройти мимо. Сойк уже знал одного такого тонко чувствовавшего эмпата, слишком близко знал – относительно недавно, в столице. Собственно из-за него ему теперь и "было грустно", как выразился поганый конюх. "Очень сильно грустно" – мягко сказано. – Никогда больше не смей прислушиваться к моим эмоциям, – процедил сквозь зубы Сойк. В отличие от своего родителя, он не имел привычки поднимать руку на прислугу, вообще ни на кого ее поднимать, но сейчас очень хотелось изменить своим принципам, еще и рукоятка хлыста для верховой езды так удобно лежала в ладони. От злости белело перед глазами, но, конечно, Сойк не ударил. А Джури, который наверняка ощущал на подсознательном уровне всю его внутреннюю борьбу, стоял спокойно и безмятежно, по-прежнему задрав голову, и не было в его взгляде ни страха, ни беспокойства. – Это не зависит от меня, я не могу запретить себе слышать, вы сами знаете. – Не знаю, я не эмпат, – отрезал Сойк, добавив про себя, что был бы эмпатом, чуть лучше разбирался бы в людях. – Но все равно знаете, – улыбка Джури не была красивой из-за не очень ровных зубов, но она подкупала – глядя на нее, почему-то было трудно сердиться на ее обладателя. – Имеющий уши слышит, а глаза – видит. Эмпат всех чувствует. Но я не буду вам докучать. Честное слово. Мальчишка приложил руку к сердцу, как будто клятву давал, и Сойк зачем-то сдержался, когда захотел рассмеяться. Ну-ну, интересно было бы посмотреть, как простой конюх ему "докучает". Посчитав разговор оконченным, Сойк дернул поводья и поскакал прочь по центральной аллее к воротам. Последовавшие за этим полгода между ними не происходило ничего. Иногда Сойк мельком видел Джури, крайне редко, что и понятно – ходить на задний двор ему не было нужды. За все время тот даже виду не подал, что когда-то они вообще разговаривали друг с другом. Тем более не обращал на него внимания Сойк. В следующий раз им довелось заговорить ближе к зимним праздникам, и на этот раз инициатором диалога стал Джури. В тот непогожий вечер Сойк, злой и раздосадованный, возвращался с приема от соседей. За пару дней до этого он имел неприятный разговор с отцом – а если выражаться точнее, место имел очередной семейный скандал, когда строгий родитель потребовал, чтобы Сойк выбрал себе жену, любую из знатных девиц, живших по соседству. – Благо, тут таких достаточно, – добавил он и поднял вверх указательный палец. – Оцени мою доброту, я позволяю тебе выбрать, несмотря на все твои выкрутасы. – Нет, – отрезал Сойк, сжав губы и на миг прикрыв глаза, чтобы собраться с духом. Седеющие брови его отца сошлись к переносице. – Ты не понял, – холодно сказал он. – Это не предложение и не просьба. Это приказ. У рода должен быть наследник. – Нет, – повторил Сойк и, поразившись, как же жалко звучит его голос, добавил: – Ты же знаешь, я не могу. На лице его отца не отразилось ни тени эмоции, но Сойка напускная безмятежность не обманула: не нужно быть эмпатом, чтобы понимать, какие чувства испытывает к нему родитель. Благо, тот сам все высказал более года назад, когда Сойк с позором вернулся из столицы домой. – Я не буду сейчас обсуждать ту мерзость, что живет в тебе, – отчеканил он. – Я сказал, что ты женишься. Точка. Мерзость, со слов отца жившая в Сойке, напоминала о себе каждый божий день. Сойк с радостью хотел бы измениться, ездить на приемы и танцевать с дамами, получая при этом удовольствие, а в свободное время зажимать по углам хорошеньких горничных, как это делали другие кавалеры. Но Сойку подобное было неинтересно. В столице, где он пытался делать карьеру при дворе, нравы были не столь строги, как в провинции, и там он повстречал человека, которого, как тогда думал, полюбил. Они оставались вместе более двух лет, а потом грянул скандал, подробности которого долго перетирали и при дворе, и далеко за его пределами. Суть их сводилась к тому, что храмовники, маявшиеся от безделья, не иначе, придумали устроить торжественное шествие против нарушителей заповедей Всевидящего, а именно – заповеди о неприемлемости мужеложства. Сойк и его возлюбленный глупо попались, оказались в числе тех немногих, кому не повезло. Храмовникам долженствовало придать позору часть аристократов, дабы показать, что перед Всевидящим все равны, да и что сами храмовники без дела не сидят. Но самое гадкое заключалось в том, что человек, которого Сойк искренне любил так долго, быстро сориентировался и рассказал миру, что Сойк его принудил, обманул, шантажировал и так далее, и так далее. И если бы не Сойк, сам он никогда не ступил бы на скользкую дорожку нарушителя заповедей Всевидящего. В иной ситуации существовала бы надежда, что происшествие забудется: никому не было нужды преследовать провинившихся, и храмовники, выполнив свой долг, придумали бы себе новую миссию. Но, желая обелить себя, его любимый, единственный дорогой человек, уничтожил и карьеру, и саму жизнь Сойка на корню. Теперь речь шла не о постельных предпочтениях, а о шантаже, о принуждении. Таким людям, как Сойк, не было места при дворе. Ему ничего не оставалось, как с позором возвращаться домой – больше было просто некуда, где его ждал пребывавший в бешенстве отец, до которого, разумеется, слухи дошли раньше приезда сына. – А благородные девицы, что живут по соседству, захотят за меня замуж? – спросил Сойк и удивился, когда услышал горечь в собственных словах. – Захотят, – отмахнулся отец. – У нашей семьи такое состояние, что даже самые знатные закроют глаза и не на такого, как ты. К тому же, уже в следующем месяце мы начнем разработку карьера, и когда найдем золотые жилы, породниться с нами захочет сам король. С тоской Сойк смотрел на своего родителя и понимал, что ничего не сможет сделать, ему оставалось только подчиниться. "Или уехать", – уже не впервые мелькнула мысль. Но куда деваться? Стоит ему лишиться состояния, он и месяца не протянет. Не то чтобы Сойка страшила простая работа – хотя и это имело место быть, но ведь он и делать ничего не умел. Его знание языков, этикета и дипломатические успехи едва ли могли пригодиться человеку простому. Бежать было некуда, и цели у него не имелось. – Я не могу жениться, – с нажимом повторил Сойк, пристально глядя отцу в глаза. – Не будет у тебя наследника, если говорить прямо. И тогда его отец вышел из себя, что случалось крайне редко. – Сможешь, – выплюнул он, почти прошипев, подавшись вперед и перегнувшись через стол, отделявший его от сына. – Ты закроешь свои поганые глаза, представишь богомерзкую картинку из тех, что вдохновляют таких, как ты, и все сделаешь. И будешь делать до тех пор, пока твоя жена не нарожает достаточно детей, чтобы продолжить род. От мгновенно накатившей ярости Сойку сделалось дурно, и он не смог смолчать – сказал, чтобы через мгновение пожалеть: – То-то матушка наша не выдержала. Слишком часто ты представлял картинки из тех, что вдохновляли таких, как ты. В следующий миг у Сойка зазвенело в ушах от тяжелой пощечины, но он был даже рад ей – заслужил. Его мать скончалась в родах, когда приводила на свет седьмого из своих детей. Все братья и сестры Сойка не прожили долго, умерли от болезней и несчастных случаев, никто из них не протянул даже до юношества. Явление достаточно частое, во многих семьях было куда больше детей, а выживало двое-трое. Мать Сойка оказалась слишком слабой для частого деторождения, а отец, наоборот, отличался неуемной постельной активностью – только ленивый не шептался о том, что в доме не существовало ни единой симпатичной служанки, что не удостоилась бы его внимания. Сойк плохо помнил мать, ему было всего пять лет, когда та ушла, и он мог сказать лишь, что она была красивой и печальной. Наверное, она никогда не была счастлива с таким тираном, каким был ее муж. – Через три дня прием у Морвиллей, – голос отца все еще дрожал от гнева. – Ты поедешь туда, будешь учтив, обходителен и вежлив. Познакомишься с их старшей дочерью. Она – самая богатая из всех потенциальных невест, к тому же старая дева, глядишь, не побрезгует тобой. И вот через три дня поздно вечером экипаж Сойка, заметаемый метелью, возвращался в поместье. Сойк был недоволен собой, недоволен вечером и недоволен вообще всей этой жизнью, но одновременно ловил себя на нездоровой веселости. Девица Морвиллей, старшая из сестер, двадцати семи лет от роду, безобразно засидевшаяся в девках, была некрасивой. Слишком крупная, ширококостная и плечистая, она оказалась ростом выше Сойка. При этом ее бесцветные волосы, белесые брови и ресницы, не уродливые, но слишком мелкие черты лица, придавали ей некую безликость. По пути домой Сойк не мог точно воспроизвести в памяти ее образ. Сам вечер проходил, как и ожидалось – фарс фарсом. Все присутствующие знали, чего ради затевался прием. В какой-то момент Сойк поймал взгляд своей возможной суженой, которая смотрела на него спокойно и невесело. Девушка не смутилась и не отвернулась, лишь горько ему улыбнулась, и Сойк понимающе кивнул в ответ. После этого эпизода почему-то стало легче, Сойку почудилось, что у него есть если не союзник, то хотя бы кто-то его понимающий. Потенциальная невеста не питала иллюзий и не была совсем дурой. Впрочем, утешение слабое. Экипаж остановился у самой парадной, и Сойк поспешил к дому, махнув кучеру, чтобы тот поскорее отправлялся распрягать. В такую непогоду он искренне жалел и слугу на козлах под открытым небом, и несчастных замерзших лошадей. И когда он уже хотел дернуть шнурок звонка, чтобы ему открыли, за спиной раздался тихий голос: – Господин. Сойк замер со шнурком в руке, так и не потянув за него, и медленно обернулся. В нескольких шагах от него стоял Джури в сером бедняцком плаще с непокрытой головой. Снежинки путались в его лохматых темных волосах, нос некрасиво покраснел – наверное, Джури ждал долго. Плечи ссутулены и никакой знакомой напускной веселости, что Сойк помнил из их прежнего общения. – Джури? – удивился он. – Почему ты здесь? Холодно, давай зайдем. И тут же понял, какую глупость выдал. Конюх, входящий через главный вход, – виданное ли дело? – Мне туда нельзя, – опередил мысли Сойка Джури и помотал головой. – Я только сказать хотел. Прежде чем Сойк успел что-либо сообразить, Джури зачастил: – Меня выгнали. В смысле, уволили. Второй помощник конюха заболел, а у меня тоже не получается сейчас приходить, вот. У меня мать болеет. Сильно болеет, я не могу оставить ее на целый день. У меня нет больше никого, кроме нее. Но когда я сказал, что не приду, мне сказали, что выгонят. А когда сегодня не пришел, выгнали-таки. Часто моргая, Сойк пытался уследить за рваной речью Джури и не сразу понял, что тот был в отчаянии. – Пожалуйста, я вас умоляю, – срывающимся голосом продолжал Джури. – Мне очень нужна работа, очень. Сейчас зима, я не найду другую. И мы не дотянем до весны. Вы знаете, сколько стоит визит лекаря? Сойк не знал, сколько стоят услуги лекаря, он вообще мало что знал о быте крестьян, что жили в деревнях на землях, принадлежавших его отцу. Но, глядя на Джури, Сойк чувствовал, как его сердце болезненно сжимается. Мальчишку было жаль. – Я не решаю, кому работать в поместье, – покачал головой он. – Вопрос к моему отцу. Надо его спросить. – Так он и уволил. Он выгнал. Конюх наш – мужик неплохой, но без помощников не успевал и сказал старшему господину, как есть, а тот и велел меня уволить. Мол, не я же болею, значит, и на работу ходить обязан... Джури запнулся, вдохнул и выдохнул, и так как Сойк стоял молчаливым истуканом, уже чуть медленнее и спокойнее продолжил: – Я пришел к вам не потому, что мы уже... Что мы уже когда-то разговаривали, – теперь Джури буравил взглядом землю под ногами и на Сойка не смотрел. – Просто вы добрый, вы не такой, как... Он осекся и даже зажмурился, когда понял, что выдал то, о чем говорить не стоило, а Сойк мысленно закончил: "Не такой, как ваш отец". Подавив тяжелый вздох, он поднял взгляд к ночному небу, где хаотично метались белые снежинки. Что мог он сделать? Как помочь? Он бы и рад, да только ничего Сойк не решал в этом доме, пускай формально и обучался вести дела отца, чтобы принять имение после его смерти. Отец сам определял, кто будет здесь работать, а кто нет. И явись Сойк с требованием оставить даже не конюха, а какого-то одного из помощников конюха, что скажет его родитель? И вдруг голову Сойка пронзила внезапная идея. – Та-ак, – медленно протянул он, а Джури бросил на него короткий взгляд исподлобья. – Завтра придешь на работу. К полудню. Раньше не стоит, но к полудню я все улажу. Неверяще Джури воззрился на него, вскинув голову, и Сойк ободряюще улыбнулся: – Уверен, все получится. Мой отец не лучший из людей, но я знаю, как на него повлиять. Неуверенная улыбка коснулась губ Джури и в тот же миг погасла, а еще через секунду он сжимал в своих руках ладонь Сойка, затянутую в тонкую кожаную перчатку, и прижимал ее к своим губам. – Спасибо, – лихорадочно шептал Джури. – Спасибо вам. Спасибо. Оторопевший от такого поведения Сойк не сразу отнял руку, а когда опомнился, Джури уже сам ее отпустил и отступил в темноту, торопливо повторяя: – Спасибо. Спасибо... Только когда он ушел, Сойк уставился на свои пальцы, которые Джури целовал с благодарностью, и запоздало понял, что даже через кожу перчаток почувствовал, до чего озябшими были у Джури руки. На следующий день с утра пораньше Сойк уже был в кабинете отца. Усевшись в кресло и закинув ногу на ногу, он без обиняков заявил: – Я женюсь на девице Морвиллей. Отец слишком хорошо его знал, чтобы радоваться, купившись на такую покладистость, и, пожевав губу, спросил: – Но? – Но ты вернешь работу помощнику конюха, которого вчера уволил. На лице старшего Клера отразилась растерянность, и Сойк едко улыбнулся: – Ах да, ну конечно, ты выгнал человека на улицу и даже не запомнил. Так бывает, увы. Но не в этот раз. Я готов повиноваться тебе и жениться на старой деве, которую наши соседи не знают, куда деть, но ты вернешь работу этому парню. Все еще ничего не понимая, его отец нахмурился с подозрением: – На кой тебе сдался какой-то конюх? – Помощник конюха, – уточнил Сойк, подготовившийся к такому вопросу. – Он один знает, как ухаживать за Грацией. – За ке-ем? – теперь рот отца напоминал букву "О", и это было бы забавно, не будь Сойку так противно. – За Грацией, – с лицом мученика от терпения произнес он. – За моей любимой лошадью Грацией. Имя такое. Сегодня я потребовал подать мне ее для утренней прогулки, а у нее даже грива не расчесана. В ответ на эту тираду его отец страдальчески закатил глаза к потолку. – Если это твое условие, то так и быть. Плевать мне на каких-то конюхов, но если ты вытворишь что-нибудь, и Морвилли со своей дочерью... – Я не вытворю, – Сойк даже руки поднял, как будто сдавался. – По правде, мне плевать, Морвиллей, Дарстов, Гастерсов или кого еще ты там выберешь из наших соседей. Все их невесты на одно лицо. А любимая лошадь у меня одна. Откинувшись в кресле, Сойк со скучающим видом уставился в окно и сделал вид, что не заметил, каким презрительным взглядом смерил его отец. – Договорились. Будь по-твоему, – проскрипел тот. С трудом сдержав улыбку, Сойк кивнул. Он и не сомневался в успехе, но добиться его все равно было отрадно. Через пару дней, когда отец отправился по срочным делам в столицу, Сойк, предоставленный самому себе, решил провести приятный вечер в семейной библиотеке. За окном безостановочно мело уже который день подряд, и прислуга с трудом успевала разгребать снег на центральной аллее. Сойк даже на улицу не выходил, не рисковал превратиться в сугроб прямо на пороге. Выбрав напиток покрепче, а книгу посерьезнее, чтобы с толком провести вечер, он устроился в удобном кресле и, отпустив прислугу, приготовился насладиться каждой минутой дарованной ему тишины. Когда в пустом зале библиотеки послышались гулкие шаги, Сойк, уже погрузившийся в чтение, с неудовольствием поднял голову. – Я же сказал, что ничего больше не нужно, – недружелюбно бросил он в темноту. Лишь один подсвечник с несколькими свечами стоял возле него на невысоком столике, а за окном, где опять мела метель, сгущались сумерки. – Простите, – послышался тихий голос, и в небольшое пятно света вокруг Сойка сделал шаг Джури. Книгу из рук Сойк не выронил, но в какой-то момент вовремя сжал пальцы, почувствовав, как от удивления забыл придерживать старый фолиант, и тот вот-вот соскользнет с его коленей. – Как ты здесь оказался? – недоуменно протянул Сойк, и Джури, вероятно, послышалось в его голосе недовольство. – Простите, – повторил он, опустив голову и заметно ссутулившись. – Я не хотел мешать, я хотел лишь поблагодарить. За то, что меня снова взяли. Растерянно моргая, Сойк разглядывал Джури и уже не знал, что думать. Парень как будто бы... Прихорошился? Вечно растрепанные волосы, напоминавшие воронье гнездо, были приглажены, на самом Джури была – о чудо – явно не новая, но чистая белая рубашка. Возможно, имели место и какие-то иные отличия от его обычного образа, но в полумраке Сойк мог разглядеть далеко не все детали. – Не стоит благодарить, – пауза затянулась, и Сойк, опомнившись, постарался, чтобы слова звучали как можно мягче. – Мне это ничего не стоило. Тут он совершенно не соврал, как сам отметил: жениться придется в любом случае, так почему бы не продать свое согласие за хорошее дело? – Но тебе нельзя тут находиться, – добавил Сойк. – Думаю, ты лучше меня знаешь, что слуги докладывают моему отцу. Если тебя заметят здесь, в библиотеке, мне будет куда сложнее заступиться. – Меня никто не видел, – заверил его Джури, который заметно почувствовал себя свободнее и решился посмотреть Сойку в лицо. – Слуги разошлись. Если я могу для вас что-нибудь сделать... Он замялся, снова опустив глаза, а Сойк невольно улыбнулся, подумав, что Джури сам понял, как смешно прозвучало его заявление. Что он мог сделать для Сойка? – Мне ничего не стоило тебе помочь, – повторил он, и Джури зачем-то кивнул. – Тогда я пойду? – Да. Конечно. Незваный гость помедлил какое-то мгновение, прежде чем развернуться, и Сойку вдруг подумалось, что тот не хочет уходить. Наученный искать подвох, он заподозрил, что Джури что-то все же было нужно, – может, у него имелась еще какая-то просьба? Но если и так, озвучивать ее он не собирался. – Джури, – окликнул Сойк, сам еще толком не зная, что скажет дальше. – Да? – с готовностью обернулся тот, как будто только этого и ждал. "Не делай ничего, рот свой закрой", – предупредил Сойка внутренний голос, но тот только вздохнул в ответ на возражения разума. – Присядешь? – кивнул он на кресло, что стояло напротив, в котором обычно отдыхал его отец, и Джури неверяще, даже с каким-то страхом воззрился на предмет гарнитура с высокой спинкой и шелковой обивкой. – Сюда? – почему-то шепотом спросил он. – Больше некуда, – пожал плечами Сойк и закрыл теперь уже ненужную книгу. Наверняка Джури с большим удовольствием плюхнулся бы на пол, но спорить не стал и очень осторожно пристроился на сиденье. – Расскажи мне что-нибудь, – слабо улыбнувшись, попросил Сойк и откинулся на спинку кресла. – Не уверен, что я умею рассказывать, – отозвался Джури. – Все умеют. О своей деревне, например. Как она называется? Дальнее Устье? – Нет-нет, Дальнее Устье – это за рекой. Наша деревня – Зеленая Мжа, она совсем маленькая, на несколько домов. Мы с матушкой живем в крайнем... Сойк прекрасно помнил, как называлась деревня Джури, – он ведь и правда помогал отцу управлять имением и достаточно неплохо знал местных арендаторов, названия всех поселков, количество виноградников, поголовье скота и прочее. Но разговор с чего-то надо было начать, пускай Сойк и сам не смог бы себе ответить, зачем ему понадобилось говорить с этим мальчиком. Возможно, отчасти виной тому было одиночество – общаться здесь было абсолютно не с кем, или же он, видя, как Джури хочет угодить, решил ответить ему своим вниманием. "Пару минут, и отправлю его", – решил для себя Сойк. А опомнился, только когда внизу в парадном зале часы пробили полночь. Простой деревенский парень, совершенно необразованный, при всем при этом, как и многие эмпаты, оказался хорошим собеседником. Сойк уже неоднократно замечал, что с людьми, наделенным этим даром, проще иметь дело, чем со всеми остальными. Эмпаты тонко чувствовали собеседника, не утомляли скучным разговором, знали, когда лучше промолчать, а когда можно и вступить в дискуссию. Речь Джури была простецкой, а темы, которые он мог поддержать, банальными, но час шел за часом, а Сойк не чувствовал скуки – напротив, ему словно теплее становилось, пусть и говорил его собеседник о вещах большей частью невеселых. – В деревне совсем голодно, – рассказывал он. – Кто припасы с лета сделал, тому еще как-то зиму пережить удастся. Повезло тем, кто в доме работает. Дом – это мы усадьбу так вашу называем. Но тут еще неплохо, у других лендлордов знаете, что бывает? Многое Сойк знал, но все равно терпеливо слушал. Джури рассказывал торопливо, частил и старался не допускать пауз, и Сойку чудилось, что тот боится – что, если он на миг замолчит, Сойк попросит его на выход. – Наверное, ты считаешь мои проблемы смешными? – невесело усмехнулся он, когда Джури все же умолк, чтобы перевести дух. – Почему? – не понял тот. – Летом, когда мы встретились в парке, помнишь? Ты сказал, что остановился, потому что почувствовал мою грусть. Тебе, должно быть, кажется, что мои переживания яйца выеденного не стоят, когда люди вокруг умирают от голода и холода. – Вовсе нет, – Джури решительно затряс головой. – Моя матушка говорит, что не бывает малых страданий. У каждого они свои и каждому тяжко по-своему. – Какая мудрая матушка, – заметил Сойк, вовсе при этом не иронизируя: измышление было достаточно глубоким, как для простой селянки. – Матушка моя тоже эмпат, – пояснил Джури. – Только куда более сильный, чем я. Она очень глубоко чувствует чужие души и говорит, что, если одна женщина плачет от того, что не может прокормить детей, а другая – потому что порвала бальное платье, может такое статься, что горе второй куда острее, чем боль первой. Ну... Так она говорит. Что подобное нередко случается, и из-за ерунды можно горевать до слез, и все зависит от человека. При этом любой из людей заслуживает сострадания. Внимательно Сойк смотрел на Джури, который стушевался под его взглядом. Не ожидал он подобных поворотов от этого разговора. – Тебе пора, Джури, – проронил Сойк, когда услышал плохо различимый гул часов внизу. – Да, да. Конечно, – заерзал тот, но на ноги не поднялся, продолжая глядеть на Сойка, словно ждал чего-то. И хотя Сойк не собирался придаваться откровениям, сейчас, глядя на Джури, не смог смолчать. – Джури, тебя ничего не смущает? – спокойно спросил он, подаваясь вперед и опираясь локтями на свои колени. – Нет. Ничего, – не моргнул Джури и взгляда не отвел. – Я думаю, ты обо мне наслышан. За что меня выгнали из столицы и обо всем прочем. Это все знают, – продолжал Сойк. – И при этом ты приходишь ко мне, сидишь рядом до глубокой ночи и не торопишься уходить. Ты ничего не опасаешься? – Нет, – повторил Джури так быстро, что Сойк усомнился, понял ли тот вопрос, но мальчишка тут же развеял его сомнения: – Я ведь вас не интересую. – Да? – чуть насмешливо поднял брови Сойк. – Почему же? – Я слишком ничтожный для вас, – прямо ответил Джури и даже руками развел, но его улыбка показалась ошарашенному такой откровенностью Сойку натянутой. Чуть позже, когда Джури наконец ушел, Сойк, глядя в темноту библиотеки, подумал, что Джури неверно подобрал слово. Не "ничтожный", а, скорее, "несоответствующий" хотел сказать он. Слишком простой для потомственного аристократа. А следом Сойк задался вопросом: если бы Джури не считал сам себя ничтожным, что было бы тогда? На праздник зимнего солнцестояния в поместье было принято дарить подарки землевладельцам и слугам. Первым чуть посолиднее – безделушки вроде портсигаров или курительных трубок, вторым – небольшие корзины с незамысловатыми угощениями, какими-нибудь продуктами, что те могли подать к столу у себя дома в праздники. На сей раз мероприятие несколько отошло от привычного распорядка – дарить подарки вместе с лендлордом и его сыном прибыла пожилая леди Морвилль и ее старшая дочь. Объявлять о помолвке в период божьих праздников считалось дурным тоном, однако заявить о своих планах таким достаточно прямым способом дозволялось. Подгадать, чтобы подарок Джури вручил именно Сойк, оказалось не так уж сложно. В корзинку, где, как и во всех остальных, лежал козий сыр, бутылка недорого вина, сладкая пастила и орехи, Сойк добавил несколько склянок с лекарствами от кашля и от жара – мать Джури все еще хворала, а заодно мед и перетертую с сахаром малину. Делать это, разумеется, не стоило, но добродушный, прямой и честный парень нравился Сойку, и он понимал, что подарки, ничего не стоившие ему самому, были безмерно ценны для их получателя. – Спасибо, господин, – выдал стандартную благодарность Джури, но улыбнулся живо и тепло, и их с Сойком руки соприкоснулись, когда тот передавал корзинку. У Джури были обломанные, не очень чистые ногти, а мозоли на ладонях заметны даже при беглом взгляде. Но вместо того чтобы брезгливо отстраниться, Сойку вдруг захотелось сжать эти натруженные руки в своих – холеных, в жизни не державших ничего тяжелее столовых приборов. Сердце болезненно дрогнуло, и Сойк поспешил отвернуться и взять корзинку для следующего из слуг. Его будущая невеста стояла рядом и улыбалась приклеенной улыбкой на непривлекательном лице. Ни одно доброе дело не остается безнаказанным, и уже через пару дней Сойк получил расплату за свою скромную щедрость. Когда непогода немного успокоилась и на расчистившееся голубое небо вернулось солнце, Сойк решил по традиции отправиться на конную прогулку. Джури подвел ему лошадь, и когда Сойк замешкался, прежде чем сесть в седло, тот вдруг протянул какой-то сверток. – Это вам, – сказал Джури, улыбаясь немного застенчиво. – Благодарность. Медленно обернувшись, Сойк уставился на подарок, потом посмотрел на лицо Джури, ощутив, как сердце сжало холодной лапой, до того невинно, искренне тот улыбался ему, и такое неприкрытое обожание читалось в его взгляде. – Благодарность? – повторил он и протянул руку, принимая подарок. – От моей матушки. Это пирог, она сама испекла. Я понял, что получил в этом году особенный подарок. Мне так приятно ваше внимание. Явно заученные фразы, слишком складные и правильные для Джури, резали без ножа, и Сойку с каждым словом становилось нехорошо. Как он только допустил все это? Как он позволил, чтобы их с Джури странная невидимая связь переросла в нечто настолько конкретное? – Джури, я думаю, тебе стоит знать кое-что, – Сойк заговорил решительно, не позволяя себе дать слабину. – Я все вижу. Что происходит с тобой вижу. Выражение счастливой безмятежности застыло на лице Джури, тогда как глаза едва заметно прищурились. – Я женюсь, – продолжил Сойк. – Уже скоро, этой весной. Дальше следовало сказать, что ему, Джури, рассчитывать не на что, что самому Сойку лестно его внимание, но на этом любое общение необходимо прекратить. Только слова застряли в горле, до того странное у Джури было выражение лица, и Сойку понадобилось немного времени, чтобы понять, что происходит. – Какого беса, Джури?! – моментально взорвался он. – Я запретил тебе копаться в моей голове! – Я не копаюсь, – медленно произнес Джури, и наконец мышцы его лица дрогнули, расслабились. – Я пытаюсь понять, мне поздравлять или сочувствовать. – Это не твоего ума дело! И сказал я это не для того, чтобы ты поздравлял или делал еще что-либо. Пусть я и не эмпат, но я знаю, о чем ты думаешь, почему ходишь за мной. Этому не бывать, Джури... Осекшись, Сойк не договорил до конца, до того жалким, почти скорбным сделался у Джури вид. Он словно усох, стал меньше и тоньше за какие-то мгновения. – Дело не в тебе, – опасливо оглянувшись на дом, Сойк снова повернулся к Джури и заговорил на полтона тише. – И не в том, что ты слуга, а я – кавалер. Как раз это не так уж и важно, на самом-то деле. – Ничего не важно, – прошелестел в ответ Джури незнакомым голосом. – Ничего? – охнул в ответ Сойк. Хотелось рассмеяться в лицо этому дурачку, но он чудом сдержался. – Джури, мы оба мужчины, вот что важно! Забыл о заповедях Всевидящего? Я потерял будущее и карьеру из-за такой же связи, лишился места при дворе! Но я хотя бы могу жить дальше, мне есть куда вернуться. Это не та жизнь, о которой я мечтал, но она у меня хотя бы будет. А что ты? – А что я? – выпрямившись, расправил плечи Джури. – Да тебя твои же односельчане порвут, как только узнают про... Как только узнают! На куски порвут в прямом смысле слова, не в фигуральном! Остановившись, Сойк глубоко вдохнул и выдохнул: неожиданно нелегко давалось ему объяснение с Джури. Что думал и чувствовал тот, Сойк и гадать не брался – в который раз в жизни ему было искренне досадно, что он лишен дара эмпатии. – Мне нужно вернуться к работе, если позволите, – Джури как будто не услышал ни слова из того, что вывалил на него Сойк. И пока тот оторопело молчал, переваривая такую дерзость, Джури, не дожидаясь разрешения, направился к конюшне, и лишь чрезмерная поспешность выдавала, что с ним что-то не так. Только оставшись один, Сойк вспомнил, что до сих пор держит в руках подаренный ему пирог, завернутый в чистое полотенце, и непроизвольно поднес угощение к лицу, вдыхая запах. Даже холодный, на морозе пирог пах потрясающе. А после Сойк сунул неуместный подарок в седельную сумку и пошел вслед за Джури – разговор был не окончен, и оставить все как есть он не мог. Джури так и не позволил ему расставить точки над "i". В помещении конюшни было полутемно – зимой ставни лишний раз не открывали – и очень тепло в контрасте с холодом, что царил снаружи. Джури успел скинуть свой плащ и теперь в одной рубашке мерил шагами небольшое пространство у входа, а если точнее – скорее, метался из угла в угол, да так лихорадочно, что не сразу остановился, когда Сойк переступил порог. – Джури... – начал было Сойк, но договорить не смог. – Тебе нельзя жениться. С таким отчаянием Джури выпалил это, с каким умоляют не убивать дорогого человека, и Сойк настолько опешил, что даже пропустил мимо ушей непривычно фамильярное обращение на "ты". – Я должен, – произнес он, лишь бы сказать хоть что-то. – Тебе нельзя, – с нажимом повторил Джури. – Ты станешь еще несчастнее, чем был все это время. Я точно вижу. Горькая улыбка коснулась губ Сойка. Он сам не сомневался, что станет несчастнее, но что здесь можно было поделать? – Воля отца. Мне не приходится выбирать. Что говорить дальше, Сойк не придумал, замялся. Как объяснить, что Джури должен оставить свои притязания, если по-хорошему тот прямо никогда ничего не просил и никаких чувств не проявлял? Однако говорить ничего и не потребовалось: Сойк не успел опомниться, как Джури, молниеносно сократив расстояние между ними, повис у Сойка на шее, прижался всем телом, покрывая его лицо, щеки, подбородок быстрыми легкими поцелуями. Голова пошла кругом от неожиданности и – внезапно – восхищения, которое Сойк осознал не сразу. Джури казался таким горячим, что жар его пробирал даже через ткань зимнего плаща Сойка. От него пахло солнцем и пылью, как в детстве пахнет лето, и немного, совсем чуть-чуть чистым потом. У Джури были сухие губы, и он целовал, целовал безостановочно, бездумно, куда мог дотянуться, но только не в губы. Тело Сойка реагировало, душа реагировала, игнорируя протесты разума. Так искренне, так бесхитростно и неистово никто еще не желал его, никто его так не любил. Сейчас он остро чувствовал, что его именно любят и принимают, ничего не желая взамен. Еще немного, и он бы сдался. Сладкую пытку было необходимо прекратить немедленно, но Сойк скорее сломал бы себе руку, чем посмел оттолкнуть Джури. Потому вместо этого он крепко сжал его в своих объятиях, сильно, до хруста в ребрах, и тот захлебнулся на вдохе, жалобно выдохнул Сойку прямо в ухо и замер. – Хватит, – тихо произнес Сойк и для верности повторил: – Всё, хватит. Еще секунда, еще одну секунду, пожалуйста, доли секунды, – что-то взывало из глубин души Сойка. Что-то, о чем он даже не подозревал раньше. Стоять вот так и обнимать человека, которого он едва знал, который не был ему близок, не был даже ровней. Просто стоять и ничего не делать, пока кровь успокаивается в венах, а дыхание выравнивается. Три, два, один, – мысленно отсчитал Сойк, разжал объятия и отступил, оставляя Джури, безвольно опустившего руки, одного. – Ничего не будет, – произнес Сойк. – Пожалей себя. О матери подумай, в конце концов. – Мне ничего и не надо, – тихо отозвался Джури, разом растерявший свой запал. – Просто знай, что, если однажды ты позовешь, я приду. – Я не позову, Джури, – покачал головой Сойк и чуть не выдал себя, добавив: "Мне очень жаль". – Я никогда не позову, не надо ждать. – Но ты ведь хочешь, – возразил Джури. – А я ничего не попрошу взамен. Глаза Сойка недобро прищурились, и Джури поспешил объяснить. – Я не пытался прочесть твои мысли, ты просто слишком сильно меня обнял, и я все почувствовал, – криво улыбнулся он. Смутить Сойка было сложно, не смутился он и сейчас, но вести подобные разговоры было выше его сил. Он развернулся и толкнул дверь, впуская в помещение свет и морозный воздух. – Я не такой, как тот. Я бы никогда тебя не предал, – еще тише добавил Джури, буравя взглядом спину Сойка. – Прости, все обсуждали, я потому и знаю. Я бы никогда... – Не сомневаюсь, что ты бы никогда, – вздохнув, Сойк глянул через плечо на Джури, так и стоявшего в полумраке, заломившего руки словно в мольбе. – Я же сказал, дело не в тебе. И вышел наружу, прикрыв дверь за собой и так и не увидев, как решительно Джури вскинул голову, как плотно сжал губы. В его лице можно было увидеть что угодно, но только не смирение. Порой Сойку казалось, что некоторые, самые важные решения в своей жизни он принимал не сам. Так вышло и с Джури. В ту ночь ему ничего не снилось, или же он просто не помнил своего сна, и пробуждение не было приятным, его словно вырвало из темноты. А через мгновение Сойк захлебнулся на вдохе, не осознавая до конца, что происходит. Чужие холодные руки на его шее, непонятная тяжесть на теле, вжимавшая в мягкую постель. Он дернулся неосознанно, пытаясь сесть, прикладывая для этого пока не всю свою силу, но все равно больше, чем потратил бы расслабленный после сна человек. И у него почти получилось, но тут же кто-то толкнул его обратно, заставляя лечь. – Тихо. Это я, – услышал он срывающийся шепот у самого уха. В комнате было темно, хоть вырви глаз. – Джури, – не поверив до конца, произнес Сойк. Сердце стучало в горле. – Тише, – зачем-то повторил Джури, словно Сойк протестовал и не собирался его слушаться. Понадобились мгновения, чтобы Сойк полностью осознал происходящее. Джури был в его комнате, в его постели – как пробрался, неведомо, и, разумеется, Сойку ничего не стоило отправить его тем же путем назад. Он слышал в темноте тяжелое дыхание Джури, чувствовал его на своей щеке. А потом губы Джури коснулись его губ. Как будто сама темнота затягивала Сойка, и чудилось, что он медленно тонет, погружается в черную теплую воду, волны медленно качают его тело, пока в голове мерно стучит одно и то же имя: "Джу-ри, Джу-ри", по слогам. Как часы, тик-так. Опомнился Сойк лишь в тот миг, когда уже сидел на постели, прижимая к себе Джури и неистово целуя, сдирая рубашку с его плеч. Джури победил, добился своего, и никогда прежде Сойк не бывал так рад своему поражению. Он даже не думал о том, как будет встречать завтрашний день после всего случившегося. Однако все оказалось просто. Когда утром Сойк открыл глаза и сел на постели, чувствуя, как тянет чуть ли не каждую мышцу в теле, как голова гудит от воспоминаний, Джури он рядом не обнаружил. Тот словно и не приходил вовсе. Когда же Сойк принимал из его рук поводья лошади, он улыбнулся вежливо и сдержанно, как и подобает слуге. Пообещав ничего не требовать, Джури сдержал слово. Потянулись короткие зимние дни с холодными серыми вечерами, которым на смену пришли дни весенние, куда более светлые и радостные. Сойк почти не замечал происходящего вокруг, живя в своем новом, обретенном мире. Вся жизнь сосредоточилась в ночах, которые он теперь проводил не один. Джури приходил к нему почти еженощно, лишь изредка предупреждая, что в какой-то из дней не явится. – Мне надо появляться дома, – виновато, как будто был в чем-то неправ, говорил он. – Матушка беспокоится. В те редкие ночи, оставшись один на один со своими мыслями, Сойк много думал, и ему становилось и страшно, и горько от понимания, что скоро странная двойная жизнь закончится – не может быть иначе. Уже через месяц-другой Сойку предстояло жениться, что само по себе было отвратительно. Безостановочно грызло беспокойство: что, если их раскроют? И ловил Сойк себя на четком понимании: боится он не за себя, а за Джури. Ему все равно никто ничего не посмеет сделать, даже отец. А вот Джури был совершенно беззащитен перед людьми и перед дурной молвой. Они не только предавались ласкам – часто после близости они подолгу лежали рядом и разговаривали о самых разных вещах. Джури не смог бы поддержать дискуссию о литературе или политике, но таких тем в постели и без того никто не касался. Зато он так просто и честно рассуждал обо всем на свете, настолько был доверчив и неограничен в своих суждениях, что Сойк порой ловил себя на слабой зависти. Он хотел бы быть таким, как Джури, – не обремененным мрачными мыслями, необходимостью жениться и за что-то отвечать. Джури был светел, чист и свободен, и рано или поздно он все равно покинул бы Сойка. Они не были ровней друг другу, но теперь Сойк понимал, что Джури куда выше него, а не наоборот. В начале апреля, после праздника прихода весны, соседи Морвилли приехали в усадьбу вместе со своей дочерью, и в цветущем саду в присутствии арендаторов, слуг и других приглашенных объявили о помолвке и представили будущую хозяйку. Стоя перед толпой, как равнодушная статуя, Сойк пытался изобразить хотя бы тень радости и старательно высматривал в толпе Джури. Вместе с остальными чернорабочими тот топтался в задних рядах и изо всех сил вставал на цыпочки, стараясь рассмотреть, что происходит. Не без удивления Сойк отметил, что смотрит Джури не на него, а внимательно разглядывает обретенную невесту. У Джури было отрешенное лицо, и Сойк понял, что тот прислушивается к ней на своем, на тонком уровне. На Сойка Джури так и не взглянул. – Она тоже не хочет выходить за тебя, – сообщил он потом, уже ночью, когда привычно прокрался в спальню Сойка. – Она не желает этого брака даже больше, чем ты. – Неудивительно, – вздохнул Сойк. – Не потому, что о тебе идет дурная слава. У нее свои причины. – Какие? – Я не смог понять. Но к тебе она не питает неприязни. – Что ж, ей же лучше. Я к ней тоже ничего не питаю, – безрадостно усмехнулся Сойк. – Зачем делать это? Зачем так мучить себя, если вам обоим это не нужно? Джури искренне недоумевал, а Сойк не знал, смеяться ему или плакать. Как объяснить прямому честному парню, что таково отцовское слово, что, вопреки бытующему мнению, богачи не свободны. – Ты же уже не ребенок, ты не обязан слушать родителей, – негромко заметил Джури, лежа на спине и глядя в потолок. – И что, если я откажусь? Он выставит меня на улицу и вычеркнет из завещания. Не эта невеста, так другая. Если Джури и было что сказать, он предпочел воздержаться. Некоторое время он молчал, и когда Сойк почувствовал, что медленно проваливается в сон, произнес: – Завтра я не приду. Надо домой наведаться. – Ага, конечно... – сквозь сон пробормотал Сойк. Приоткрыв глаза, он посмотрел на смутно различимый профиль Джури в темноте и уснул. Тогда Сойк даже подумать не мог, что видит его в последний раз. В течение следующего дня Джури ему на глаза не попадался, но Сойк даже не задумался об этом. Днем они старались не привлекать к себе внимания и пересекались как можно реже. Ночью, как и обещал, Джури не пришел. Однако, когда он не появился и следующей ночью, Сойк заволновался. Он ждал почти до самого рассвета, с тревогой разглядывая светлеющее небо за окном, а Джури все не было. Наутро первым делом Сойк отправился на конюшню. – Не знаю, куда он делся, – развел руками старый конюх. – Второй день не приходит. Может, заболел? – Заболел? – вмиг осипшим голосом переспросил Сойк. – А что еще думать? Он порядочный, работящий, как правило, не подводит. Может, матушка его опять плоха, – и, пожевав губу, конюх сокрушенно добавил: – Не знаю, что делать, не хочу идти жаловаться господину, а ведь надо бы... Сойк уже не слушал, лихорадочно просчитывая в уме, как быть дальше. – Мне нужна моя лошадь, – потребовал он. Через четверть часа на полном ходу Сойк мчал к Зеленой Мже. Золотой прииск уже начали разрабатывать, но деревня еще не переехала – аккуратные домишки стояли вдоль дороги, тогда как новые, в нескольких милях от этих, еще не были достроены, и крестьяне ждали, когда смогут перебраться. Благодаря бесконечным рассказам Джури, Сойк без проблем нашел нужный ему дом – тот был самым крайним в деревне – и, спрыгнув с лошади, бросился к двери, чтобы постучать. Ему открыли почти сразу: пожилая женщина с такими же глазами, как у Джури, как будто только и ждала, когда кто-нибудь заглянет к ней. При виде Сойка на ее лице отразилось разочарование. – Простите... – манеры, вбитые в него с младенчества, не позволили ворваться в дом, отыскать Джури, вытащить его на свет за шкирку и выяснить, что стряслось. – Меня зовут... – Я знаю, кто вы, – тихо ответила женщина. – С Джури что-то случилось? – Что? – растерялся Сойк. – Он что, не здесь? И по тому, как мгновенно посерело лицо матери Джури, Сойк все понял. Сердце рухнуло вниз, потом подскочило вверх к самому горлу и больно забилось. Он сразу осознал, что случилось, пусть и не хотел верить в самое страшное. – Я... Я сообщу, если что-то узнаю, – пробормотал он, отступая. В памяти всплыли многочисленные рассказы Джури о его матери, о том, что она считалась сильнейшим эмпатом. Сейчас по выражению лица женщины Сойк видел, что та все поняла, что если не прочитала его мысли, то уловила смысл как-то иначе. Она прижимала руку к сердцу и выглядела как человек, который вот-вот упадет в обморок. Сойку следовало остаться и оказать посильную помощь, но он не смог. Больше воздуха, больше жизни было необходимо разобраться – срочно, как можно скорее. Вдруг, вдруг еще не поздно? Он знал, где искать, и потому бросился к своей лошади. – Где он?! Без стука толкнув дверь, Сойк ворвался в кабинет отца, который сидел в кресле, курил трубку и с озабоченным видом читал газету – одну из тех, что ему доставляли из столицы. – Удивительные вещи пишут, – сообщил он, даже не подняв взгляда на Сойка. – Якобы королевские маги дел наделали, создали какую-то брешь, и теперь в мир людей проникают духи. Ты знаком с Верховным магом? Он потерял должность, а его первый заместитель... Вырвав газету из его рук, Сойк швырнул шуршащие листы в сторону и, опершись двумя руками на разделявший их письменный стол, стискивая зубы от бессильной ярости, воззрился на отца, который отвечал ему спокойным взглядом, и хотя смотрел он снизу вверх, его превосходство ощущалось на физическом уровне. Он знал, где Джури, исчезновение было его рук делом – если Сойк сперва не был уверен полностью, то теперь понял это, глядя в холодные равнодушные глаза. – Только попробуй сказать, что не понимаешь, о ком я, – прорычал Сойк. Он был готов вцепиться в глотку своему родителю, плевать на все, а тот как будто и не видел безумия в его взгляде. – Отчего же, понимаю, – равнодушно пожал плечами отец. – Ты о том мальчишке из челяди, что ублажает тебя ночами не первый месяц. От лица отлила кровь – прежде Сойк не знал, что можно ощутить, как бледнеешь. Он все знал, помоги Всевидящий. Все это время его отец знал! – А как ты думал? – с напускным спокойствием продолжал тот. – Считаешь, я не контролирую, что происходит под крышей моего дома? И, откинувшись на спинку высокого кресла, он продолжил: – Ты больной человек, изуродованный природой изнутри, но я стараюсь в меру своих сил принять тебя таким, каков ты есть, и простить твою несостоятельность. Что ты неровно дышишь к этому прислужнику, я понял, еще когда ты пришел просить за него. И я знал, что он ходит к тебе, но временно не желал ничего делать, уповая, что ты одумаешься. Однако этого не случилось. Вдруг все же еще не поздно? Надежда вопила в душе Сойка от отчаяния, пускай умом и понимал, что это конец, что Джури больше нет. Но пока ему не сказали об этом прямо, он не мог перестать верить. – Ты представляешь окружению невесту, но той же ночью опять тащишь в свою постель блохастого мальчишку с заднего двора, – теперь в голосе его отца послышался неприкрытый холод. – И что дальше? Ты собирался продолжать это безобразие и после женитьбы? Уверен, что да. Морвилли на многое закрыли глаза, но это было бы слишком даже для них. Твоего любовника больше нет, можешь не искать. На Сойка упала тишина. Она оглушила, лишила способности думать. Стало так холодно, что чувства вмиг замерзли. В стеклянных глазах его отца, неживых, как у чучела, не отражалось ровным счетом ничего, и Сойк понял – он не лжет, Джури отобрали безвозвратно. Гнева не было, боли тоже – пока что не было. – Где его тело? – как через пухлую перину Сойк услышал свой голос. – Понятия не имею. Люди, которых я нанял, не отчитываются. И где теперь они сами, я тоже не знаю. Говорить дальше было не о чем. Болезненно выпрямившись, Сойк развернулся и пошел к выходу. Ноги сгибались плохо, и шел он медленно, как дряхлый старик. Отец говорил ему что-то в спину о том, как Сойк будет ему еще благодарен, что это для его же блага и со временем он что-то там поймет. Сойк не слушал. Выйдя на улицу, он взобрался на свою лошадь, которая, оседланная, по-прежнему стояла у входа в дом, и уехал. Он даже не обернулся, чтобы в последний раз посмотреть на дом, где вырос. История Сойка вместе с его жизнью закончилась через несколько месяцев. Подхватив простуду, быстро обернувшуюся воспалением легких, он скончался на постоялом дворе в одном из графств, настолько далеком, что там о нем никто не слышал. От продажи лошади он смог выручить немного денег, оплатил комнату и визиты местного деревенского лекаря, который ничем не помог. Перед смертью в горячке Сойк не видел ни Джури, ни отца – перед его взором стояло жаркое лето из детства, пахло травой и землей, а он, мальчишка, лежал на лугу, закинув руки за голову, и смотрел в синее знойное небо, где кружили ласточки. Ему было потрясающе легко, и вся жизнь лежала перед ним прямой ровной дорогой. Его похоронили в безымянной могиле у местного храма, и его отец, потративший немало сил и средств, чтобы отыскать заблудшего сына, так и не нашел его следов. *** Потянулись долгие годы. Годы ожидания, отчаяния, годы без Джури – годы без ничего. Непрекращающееся ничто. Отныне Сойк знал все: о боге и о смерти, о вечности и людских страстях, о ценности жизни и о том, как кратка она в сравнении с бесконечностью забытья. Узнал, что любовь, боль, радость и счастье не уходят с последним вздохом, они живут в душе и с нею остаются. Теперь он знал, что случилось с Джури и где покоится его несчастное тело. Ему никто не рассказывал об этом, как и обо всем остальном, просто когда жизнь ушла от него, пришло понимание если не всего на свете, то очень многих вещей. Джури подстерегли у дома, куда он возвращался из усадьбы. Он не успел испугаться, не успел даже понять, что случилось – один удар по затылку в темноте, один удар ножом, и его не стало. Тело бросили в золотой карьер, в ту его часть, где уже не велись работы ввиду того, что ни жилы, ни золотой песок не были обнаружены. Его лишь слегка присыпали землей, но этого оказалось вполне достаточно – Джури так и не нашли. Душа Джури блуждала во тьме, отрезанная от мира духов и мира людей. Сойк не ведал почему, но крайне важно было похоронить бренные останки человека на храмовой земле, иначе душе не было спасения. Узнай он об этом при жизни, то удивился бы – почему так? Что такое ничтожная оболочка, которая лишь страдает, болеет, стареет, век которой так недолог, и что есть душа – бессмертное, бесценное, средоточие всего лучшего и худшего в человеке. По сути, сам человек. Однако Сойк, переступивший грань, утратил способность удивляться. У него появилась цель – сделать так, чтобы тело Джури похоронили как подобает, чтобы освободить его душу, чтобы встретиться вновь, чтобы обрести покой им обоим, навсегда остаться вместе хотя бы теперь, после жизни. Призраки не были всесильны, и бесчисленные попытки Сойка донести до живых историю о безжалостно убитом возлюбленном, которого необходимо перезахоронить, как о скалу разбивались. Не важно, являлся ли Сойк людям с эмпатией или без нее, и те, и другие могли его видеть, да только никто не желал общения. Местные крестьяне пугались, заезжие охотники сразу хватались за свое оружие, пытаясь уничтожить его. Поделиться Сойк мог только с тем, кто захотел бы слушать, а делать этого не желал никто. Шли годы, десятилетия. Невеста Сойка стала невестой Всевидящего и ушла в монастырь, что было ее желанием чуть ли не с детства, и побег Сойка по-своему сделал ее счастливой. Отец продал имение Форрерсам и уплыл за море. Сойк мог узнать, что стало с ним потом, но не захотел. Мать Джури не пережила исчезновения сына и вскоре последовала за ним – она так и не переехала в новую деревню, как ее немногочисленные соседи. Среди местных Зеленой Мжи и других близлежащих поселений ходила легенда, что порой на краю золотого карьера можно увидеть одинокого призрака. Поговаривали, что это дух самого старика Клера все скорбит о ненайденных богатствах и причитает у приисков, что не умножили его состояние. Позже и этот слух забылся – Сойк каждый день приходил к месту, где лежал его любимый, но со временем стал осторожнее, людям на глаза не попадался. И если бы кто-то захотел его спросить, объяснил бы глупым людям, что призраки не скорбят – это удел живых. После смерти Сойк никогда не думал о том, что все могло сложиться иначе, будь он решительнее и смелее, если бы он сбежал вместе с Джури, готовым на все, вместо того чтобы влачить жалкую двойную жизнь. Горевать было поздно, и Сойк стал достаточно мудрым, чтобы не делать этого. Иногда он надеялся, что кто-нибудь возьмется снова искать золото и случайно обнаружит Джури, но и этого не происходило. Рудники были забыты на долгие годы, новый землевладелец не питал на их счет никаких иллюзий и на карьер даже ни разу не заехал. Неведомо, как долго еще тянулось бы унылое существование души Сойка. Он никогда не ушел бы, никогда не оставил бы Джури, пусть его душа, заблудшая в темноте, и не могла чувствовать присутствия родного человека. Сойк больше не пытался заговаривать с людьми, но продолжал ждать чего-то. И вот однажды дождался. Первое, что ощутил в ту осеннюю ночь Сойк, это отголосок чужой боли, такой знакомой, что ему стало даже холоднее, чем всегда. Он поспешил туда, куда его никто не звал – волею случая в дом, где когда-то жил со своей матерью Джури. Их было двое: один уже почти покинул мир живых, второй любил первого до безумия. И Сойк пожалел его – не того, что умирал, а того, что должен был остаться. Умирать не больно и не страшно, жалеть мертвых бессмысленно. Плохо только тем, кому приходиться как-то жить дальше со своей утратой. Тогда Сойк вышел из тени, чего не делал уже много лет, и смог задержать еще не отделившуюся от тела душу. Он не был уверен, что это поможет, слишком слаб был умирающий. На следующий день его товарищ привел помощь, и раненного увезли. Сойк не интересовался его дальнейшей судьбой – чем больше времени проходило после смерти, тем меньше его беспокоила пустая суета живых. Сойк уже даже не мог сказать, сколько лет прошло с тех пор, когда он сам ходил по земле, дышал и любил. Каково же было его удивление, когда однажды снова ночью он почувствовал – его зовут, за ним вернулись. Долго и недоверчиво Сойк рассматривал уже знакомых ему гостей и, наверное, впервые после смерти испытал нечто похожее на изумление. Душа человека, которому он спас жизнь, едва держалась в его теле, и дело было не в ране, что тот получил. Сойк присматривался к нему и понимал, что тот был таким всегда. Его душа выглядела оголенной и беззащитной, отчего чувствовала любые изменения на тонком уровне. Поразительно было лишь то, что она до сих пор не оторвалась от тела. Странный человек пришел к Сойку, и Сойк понял, что тот хочет сказать спасибо. Он не спешил радоваться, не спешил выходить – боялся поверить, что наконец, возможно, у него есть шанс поговорить с кем-то из живых, что кто-то станет его слушать. В ту же ночь Сойк испытал самое большое разочарование за всю свою жизнь и все то время, что последовало после нее: человек хотел слушать, он желал отблагодарить и точно не отказался бы помочь. Однако его обнаженная душа едва держалась за живое тело, она была слишком уязвима, а от души Сойка веяло мертвым холодом. Человек не выдержал и нескольких минут: душа заметалась, привязанная, пытаясь сбежать от ужаса, что вселял в нее призрак, и тот поспешил ретироваться, понимая, что тут ничего не сделаешь. Если бы души умели плакать, Сойк рыдал бы всю ночь напролет. Но вместо этого он пришел на крутой край карьера и долго смотрел вниз, в темноту, мысленно умоляя Джури о прощении за то, что опять не справился. Вот только спасенный человек удивил его еще раз – он снова вернулся. Откуда он знал так много о мире покойных? Или же, живя с рождения на грани между миром живых и миром мертвых, он догадывался на интуитивном уровне, что надо делать? Слишком уж сильно он отличался от простых смертных, чтобы строить о нем предположения. На сей раз он не стал мысленно взывать к Сойку, а ушел, оставив вместо себя приятеля. Сойк почувствовал, что тот был растерян и не испытывал восторга от этой затеи, но также Сойк знал, что тот согласится на все, если друг его попросит. Выйдя на свет, он позвал гостя за собой, и тот покорно пошел. Сойк мог рассказать – или показать ему – лишь самое главное: поведать, где лежит Джури, и дать понять, что тот заслуживает покоя. Но вместо этого Сойк поведал ему всю их недолгую историю от начала до конца. Может, потому что ему вдруг захотелось, чтобы хоть одна живая душа узнала о них, почувствовала то, что пережили лишь они двое десятилетия назад. А может, потому что этого человека и его друга связывали очень похожие отношения, пускай сам человек об том пока не догадывался.