Баланс на разноцветных гранях

— Как же скучно... — тянет Осаму, лежа на кровати с раскинутыми в стороны руками. Созерцая потолок. Они только что закончили играть в угадайку чисел. Согласившись в конце концов на ничью. Достоевский снова листает какую-то  книгу из стопки. Как всегда молча, безразлично и сосредоточенно. Но Осаму знает, что это напускное. Она его уже давно достала. Он ещё в первый раз выучил текст и теперь просто пытался коратать время, слушая шорох страниц. Молчание длится. Тишина густым туманом стелится меж камер, проникая в боксы и делая воздух в них невыносимым, полным ожидания новостей и скуки, а время бесконечно вязким и тягучим. Дадзай уверен, что это чувствует не только он. Что равнодушие Достоевского к звенящей в ушах тишине, когда рядом с ним находится главный противник и единственная помеха в плане, не больше, чем маска. Поэтому совсем не удивляется, когда Федор мягко захлопывает книгу и устремляет на него свои лиловые глаза. — Слушай,— произносит он, — может, уже сдашья? Дадзай медленно и лениво поворачивается в его сторону. Бесстрастный взгляд карих глаз устремляется в ожидающий ответа Достоевского. Этот странный контакт по угадывагию мыслей, отражающиеся в бликах глаз друг друга, длится пару секунд, а затем, детектив отворачивается и подавляет зевок. Серьёзность ситуации плавно сходит на нет. Уступая место привычной беззаботности и расслабленности. — С какой стати? — удивленно спрашивает Дадзай. Как будто и в самом деле не понимает. Достоевский мысленно апплодирует этой практически естественной игре. Вот только, жаль, не верит. Не после того, как этот человек только что превратил его чёткий план во все больше расплывающуюся и теперь уже не ясную, размытую картинку. — Не задавай пустых вопросов. — вздыхает Федор. — Ты знаешь, о чем я. — Знаю. — беззаботно кивает Дадзай, — Но, повторяю, с какой стати? Достоевский щурит свои глаза. Ему незачем объяснять собеседнику эти очевидные вещи. Однако тот почему-то все ещё делает такой вид, будто не над его головой (а вместе с ней и целым агентством) нависло лезвие гильотины. И причина этого "почему-то" очень интересна главе Крыс. — Страница у меня. — выделяя каждое слово, терпеливо произносит Фёдор. — Проигрыш агентства только вопрос времени. Времени, которое сейчас нужно, чтобы внести на нее пару дополнительных строк. — Ты уже попробовал. — отмахивается Дадзай, а затем, заведя руки за голову, откидывается обратно на кровать. — Но, как видишь, даже такую могущественную способность можно обойти. Поэтому я тебе и говорил, что Бога не интересуют совершенство и гармония. Он любит случайности и нелепые совпадения. Записывая свое желание, всех нюансов не учесть. Слишком много причино-следственных связей нужно описывать, слишком много людей под них подстраивать. И все равно, всегда останется лазейка, которую можно использовать в свою пользу. Чувства людей трудно менять. Особенно, когда не знаешь, что на самом деле те чувствуют. — Да, я заметил.— склоняет голову на бок Фёдор, прикрывая глаза. — Но говорил не о том. Что если именно ты станешь причиной их проигрыша? Дадзай посмеиваясь, приподнимается на локтях. — Хитро. Но ты опаздал. В этом мире не осталось ниточек, за которые тебе можно было бы мной управлять. — По-твоему я сейчас блефую, попусту сотрясая воздух? — искренне удивляется Достоевский. — И что тогда ты хочешь сказать? — Ты помнишь, на что способна страница? — На все. — поднимая указательный палец, устало повторяет Дадзай. — На все, если написать причинно-следственную связь желания. И что с то... Детектив так и не заканчивает. В камерах напротив друг друга повисает неоднозначная тишина. В одной от осознания правды и шока. В другой наполненная едкой жалостью к собеседнику и ожиданием. В следующую секунду Дадзай подлетает на кровати, впиваясь в Достоевского своими туманно-красными глазами. — Ты не посмеешь. — шепчет он. В этом голосе яд и угроза переплетаются с мерзлотой ледяной пустыни. И служат не предупреждением, нет. Приказом и приговором в случае невыполнения. С таким Дадзаем говорить опасно. Но Достоевского это не трогает. Лиловые глаза сумасшедшего смотрят на противника, следя за каждой его реакцией, пытаясь нащупать новые рычаги воздействия. И от них не укрывается тот факт, что один похоже он только что, действительно, нашёл. Фёдор улыбается на такую интересную реакцию Осаму и убийственно участливым тоном произносит: — Но это может стать тем миром, о котором ты мечтал. — Покопался в моем прошлом, значит? — Пришлось. — кивает Фёдор, прикрывая глаза. — А зачем ещё, по-твоему, мне нужен был эспер, стирающий улики преступлений? — Надеялся, ты хочешь стать святым. — зло цедит Дадзай. — Я догадываюсь, что ты нашёл. И все же хочу услышать, что ты скажешь. — Что ж, тогда спрошу, наконец, прямо. — подперев щеку рукой, улыбается Федор, — Что будешь делать, если Ода Сакуноске вернётся? Дадзай не меняется в лице, хотя что-то внутри него в этот момент с треском обрывается в пропасть. Сердце тут же начинает биться чаще и вернуть над ним контроль с помощью логики не получается. Что очень некстати. Уж очень отвлекает этот стук, отдающийся в голове и не предвещающий ничего хорошего. — Это невозможно. — выделяя голосом первое слово, отвечает детектив. — Почему же? — удивляется Фёдор. —Сигму мы тоже создали из ничего. Рождение человека такое же невозможное по сути событие, как и воскрешение. А в данном случае всего лишь возвращение хода времени. — Вот только Сигма сразу задумывался с теми качествами и прошлым, которые были нужны именно вам. Считаешь, он счастлив застыть вот так, родившись на середине, без предисловий своей судьбы и дальнейших подсказок? — поднимает бровь Осаму. Но Достоевский никак не реагирует на этот упрёк. Ему все равно, счастливы все, или наоборот, глубоко несчастны. Его волнует только то, как этих людей можно использовать. — Ладно, с созданием человека тут все понятно. Это как программирование машины. Но как ты собираешься вернуть в этот мир того, кого никогда не знал лично? — А почему ты думаешь, что я его не знал? — поднимает бровь Фёдор. — Выходи из этой игры, Дадзай. Ещё не поздно. — Темнишь, да? Думаешь, я уже проиграл? Достоевский склоняет голову к плечу, с застывшей на губах материнской улыбкой наблюдая за детективом. Сейчас тот кажется ему рыбой, выброшенной на берег и пытающейся из последних сил добраться до спасительной воды. Вот только это пустые трепыхания ради выигрыша бессмысленного теперь времени. Дадзай не может этого не понимать. Затравленный взгляд выдаёт все. — Проигрыш означает, что ещё можно отыграться и победить. — качает головой Фёдор. — Меня же интересует только твоя полная капитуляция. — По-твоему, я разрыдаюсь на месте и тут же отдам тебе победу в войне просто увидев лицо Оды? — Если бы все было так просто, ты бы меня разочаровал. — хмыкает Достоевский. — Поэтому, как насчёт того, чтобы оставить Оде воспоминания о погибших детях? А может, заодно обвинить в их смерти тебя? Как думаешь с какого выстрела, сделанного Одой, ты умрёшь? — искренне задумавшись на миг, тянет Фёдор. — Или можно поступить еще проще. Спрятать твоего друга на другом краю земли, в месте, которое ты никогда не отыщешь. А затем связать и медленно пытать, срезая кожу слой за слоем. Во всех красках описывая тебе его агонию, рассказывая, как из твоего друга будет медленно уходить жизнь. Как он умирает, даже не зная о причине своих мук. Даже не представляя, что в них виноват ты. Вариантов тут много, но стоит ли хоть одна такая смерть Оды твоего упрямства? Глаза Дадзая не выражают ничего, вот только губы предальски плотно сжаты. Детектив больше не улыбается, даже будто не дышит. Из чего Достоевский делает вывод, что попал в точку. Может, в этом мире у Дадзая и не осталось нитей, за которые им можно было бы управлять, но они все ещё оставались в том. И если захотеть, за их призрак до сих пор можно было бы ухватиться. Детектив этого не учёл. — Дьявол. — прикрывая глаза, сокрушенно шепчет Дадзай. Он ожидал такого исхода, как маловероятного, но возможного, если кто-то капнет в его прошлое. Однако не был готов, что капнут настолько глубоко. И узнают подробности давно канувшие в лету. — Ты прав, Дадзай, — улыбается Фёдор, видя замешательство противника. — Чувства трудно менять. Однако их легко использовать. Это великая сила. Вот только, жаль, ее границы очень сильно размыты и переходят при нужном наклоне все в ту же глупую слабость. Дадзай касается того места, где сейчас так нещадно стучит сердце, в попытке унять. Но ничего не выходит. Даже после стольких лет эту боль от воспоминаний не погасить, сколько не убеждай себя, что все в прошлом. В прошлом это остается только для тех, кто уже мёртв. Живые же обречены мучиться до последнего вдоха. Детектив устало прикрывает лицо ладонью. — Я все думал, что ты предпримишь.— сокрушенно вздыхает Дадзай. — А ты решил отыграться моими же козырями? Нехорошо брать карты из уже отыгранной колоды, Достоевский. — Ошибаешься. — оскорбленно кривится Фёдор. — Они с самого начала были у нас обоих. Просто ты вытащил свои раньше и в том не моя вина. Так что скажешь, Дадзай? Ты же понимаешь - что у твоего дальнейшего упрямства, что у признания проигрыша прямо сейчас, будет один конечный итог. Разница между ними только в сэкономленном времени. Пойми, тут нет ничего личного. Просто сейчас единственным препятствием в нашем плане являешься ты и твоя способность. Тебе стоит её поблагодарить. Если бы не она, твоя смерть была бы первым пунктом на странице, записанным лично мной. — Какая честь. — бессмысленно смотря себе куда-то под ноги, бормочет детектив. — Но ты слишком недооцениваешь Агентство, Достоевский. Они не так просты, как кажется. Глава крыс по привычке прикусывает ноготь на большом пальце и с нескрываемым превосходством произносит: — А ты все ещё недооцениваешь нас, Дадзай. Всё в камерах на минуту застывает. Все лица, эмоции, маски, время и фантомные следы поражения и победы погружаются в тишину. Словно кто-то нажал на плеере кнопку паузы. А затем... Холодная, змеиная улыбка сама собой расползается на губах Осаму, при взгляде на это торжествующее презрение в глазах Фёдора. И именно она тут же напрочь ломает весь выстроенный образ детектива. Голос Дадзая от интонации побеждённой жертвы резко переходит в уверенный и деловой. — Что ж, начало вышло неплохое, как считаешь? А теперь, может, уже перейдешь к делу? Лицо Достоевского тут же в непонимании застывает. Повисает странное молчание. Такое пронзительное, что Дадзаю кажется, словно он слышит работу шестеренок в мозге этого демона. Но уже через миг выражение недоумения на лице Фёдора начинает стремительно трескаться и осыпаться, словно штукатурка, в трещинах которой постепенно проступает осознание. С последующим удивлением и восхищением. Осаму очень приятно снова видеть это выражение шока на обычно непроницаемом лице. А ещё приятнее быть его причиной. Достоевский мгновенно читает это удовольствие в глазах детектива, понимает, что попался, и тут же закрывает свои, обдумывая следующий шаг. Когда Дадзай начинает играть по-настоящему, даже ему, Федору, трудно отличить ложь от правды, найти истину среди этих идеально подобранных масок. Но именно это и интересно. Фёдор склоняет голову в бок и улыбается. Разве он ожидал меньшего с самого начала? Конечно, нет. Вот только Дадзай все равно смог усыпить его бдительность. И на миг заставить поверить в свою игру, при этом разгадав чужую. Но от этого такого человека только интереснее ломать. — Что ж, ты прав. — с уважением тянет Достоевский. — Все, что было сказано, пока останется вариантом на крайний случай. Сам знаешь, жестокость хоть и эффективный, но самый простой способ достижения цели. Он несёт в себе только боль, вытекающую в последующее подчинение. Сейчас от тебя нам нужно не это. Есть более выгодное предложение для нас обоих. Присоединяйся к Небожителям и мы вернём Оду Сакуноске в этот мир просто в качестве подарка. Осаму в шоке застывает. — Хочешь, чтобы я сам предал Агентство. — понимающе произносит детектив. — Я сказал об этом ещё в начале. Мы даём тебе выбор. Решай. Только не той логикой, которую ты пытаешься перенять, живя по указке в мире света. То, что ты знаешь о её основных принципах, не отменяет эгоизма, голос которого ты все время пытаешься в себе подавить. Ради чего тебе отказываться от такой возможности? Агентство и спасение по сути ненужных тебе эсперов, очень слабая для того причина, в которую я не поверю. В глазах Дадзая все ещё настороженность и недоверие. Но уже и неподдельный интерес. Фёдор с удовольствием отмечает это. Ему наконец-то удалось задеть детектива за нужные в этой игре струны. — Звучит заманчиво, Достоевский. Признаю. — тяжело вздыхает Осаму. — Но жизнь Одасаку не разменная монета в этой войне. — Верно, она стала разменной бумажкой-разрешением в прошлой, да? Я предлагаю лучший обмен для той нелепой смерти. Обмен на вещь пополезнее для нас обоих. И для твоего друга. Дадзай удрученно качает головой. — Я уже говорил, способность останется способностью. Всего не учтешь на маленькой странице, а по другому это будет уже не Одасаку. — Но мы раздобудем книгу в скором времени. — пожимает плечами Фёдор.— Её силы намного мощнее. Беседа двух противоборствующих сторон, пытавшихся до этого найти слабость друг друга, плавно перетекает в приятельский и доверительный разговор. В попытке найти решение. — Хочешь сказать, — посмеивается Дадзай, — что все, что в себе таит и из чего состоит жизнь человека, его мысли, чувства, привычки, и многое-многое другое, что не видно глазу, а иногда и самому обладателю, уместится описанием в пару десятков страниц книги? Которые вы используете лично для меня? Не смеши. Даже если это и правда, при любом раскладе это будет уже другой Одасаку. А, значит, и другой мир. — Но он в любом случае будет лучше того, в котором теперь существуешь ты. А мы дадим тебе возможность его именно прожить. Дадзай смолкает. Предложение и правда интригующее. Если отбросить весь тот свет, которому он пытался подражать, всех тех людей, которые за четыре года так и не смогли стать ему дорогими и родными, то что его держало? Никто и ничто. Его потенциал сдерживает агентство, не давая раскрыться на полную, ставя множество несносных, мешающих и глупых ограничений, при этом не неся в себе никаких стоящих такого подчинения плюсов. С какой стороны тут не глянь присоединение к Небожителям выглядит очень и очень заманчиво. * — Дадзай...— неожиданно разносится голос Анго в голове детектива. Приглушенный, настороженный и неуверенный. Дадзай, словно вырываясь из сна, навеянного речами Федора, прикрывает глаза. Видимо, Анго, увидев показания приборов и повышенный ритм сердцебиения, все же подключился к прослушке. И слышал их разговор. А теперь, затаив дыхание, так же ждал решения Дадзая. Веря в друга, но при этом боясь, что тот все же может ответить согласием. Что ж, на то и был расчёт. Не успокаивать болезненный ритм сердца, подавая неразборчивый сигнал, на который невозможно было бы не обратить внимания. Чтобы в случае такого заманчивого предложения, его было кому одёрнуть. Одёрнуть тому, кого он послушает даже если этот мир станет тем, о котором Дадзай мечтает вот уже четыре года. Ведь этот человек пережил не меньшую боль. Дадзай медленно делает вдох, постепенно успокаиваясь и беря контроль над сердцем. — Спокойно, Анго. — отвечает детектив, отсчитывая удары. — Только посмотри на него. Разве это не достойно жалости? Заполучив страницу Достоевский, да и их босс, теперь считают, что для их организации больше нет ничего невозможного. Они постоянно говорят о силе, веря, что теперь им подвластно все, стоит только это записать. И сейчас отрицают даже сам шанс поражения, как невозможный. Это жалко. Ведь именно то, что они боятся проиграть, и является их главной слабостью. * То ли в попытке тянуть время, то ли собираясь с мыслями, Дадзай взбирается на кровать с ногами и облокачивается на стену. И все это под пристальный взгляд Фёдора. Который в этом молчании и действиях пытается уловить намёк на ответ детектива. — Что ж, — тянет с улыбкой Дадзай, —полагаю это и было тем, что оставалось у тебя припрятанным в кармане? Неплохо. — Верно, — ровным голосом отвечает Фёдор. — И я не поверю, что ты Откажешься, Дадзай. Детектив только разводит на эти слова руками. Признавая правоту. Ему абсолютно нечем здесь крыть. — Ты прав. Я не могу отказаться от Одасаку, ведь тот ещё эгоист. Используй ты его хоть в качестве заложника, хоть в качестве заманчивого предложения, в любом из этих случаев, что бы не говорил мне голос разума и логики, сила глаз окажется намного сильнее. Они бы все равно видели перед собой прежнего друга. Ни жизнь, ни смерть которого в этом мире я бы не смог просто проигнорировать. — Все мы эгоисты, Дадзай. — понимающе кивает Фёдор на слова детектива. — Просто никто не хочет это так же открыто признавать. Однако, стоит только любого из них поставить перед выбором: спасти родного человека, привязанного к рельсам, или нескольких, но не знакомых — и выбор тут будет очевиден. Никакая логика и рациональность не сможет выиграть у чувств. Голос Достоевского слишком понимающий, будто бы прощающий людей и лично Дадзая за эту глупость. Но от детектива не укрываются лукавые ноты, искушающие его выбрать нужное демону решение. — Верно. — горько тянет Осаму, закидывая голову к потолку и прикрывая глаза. — Я не могу отказаться от друга. Достоевский хмыкает. То ли довольно, то ли от того, что предвидел именно эти слова. Не поймёшь. Думая об этой реакции, Дадзай медленно склоняет голову в бок с трепещущей на губах лёгкой улыбкой. И открывает глаза. В которых Достоевский почему-то видит совсем не то, что ожидал. Коварство, уверенность и свой проигрыш в этой партии — вот, что читает Фёдор в искрах и бликах наполняющих этот взгляд. — Вот только от другого, — вдруг необычно холодно произносит Осаму, — вопреки всем твоим угрозам, я все же откажусь. Достоевский с настороженностью и скепсисом щурит глаза. Пытаясь угадать эту причину, дыру в своём предложении. — И что же это? — Наш мир, из которого ты хочешь сделать мираж. — Книга не создаёт миражи, Дадзай. — не соглашаясь, хмурится Достоевский. — Все реально. Дадзай устало вздыхает, словно собирается в сотый раз объяснять ребёнку, что дважды два это четыре, и с небрежностью произносит: — Хочу рассказать тебе одну интересную вещь. Пару лет назад я перелопотил больше сотни подобных миражей. Тогда я был в отчаянии и мне казалось, что я, действительно, нашёл выход, нашёл способ вернуть то, что потерял при жизни в этом мире. Эти миражи были похожи и не похожи между собой. В некоторых Одасаку не существовало вовсе, в других он умирал и уже совсем не по моей вине. А иногда по каким-то причинам просто не хотел считать меня другом. — Дадзай на миг смолкает, смотря прямо в полные внимания и интереса глаза Достоевского. И продолжает с уже более тёплой интонацией. — Но, правда, бывали и такие, где наоборот все получалось. Ода был рядом, мы общались, как прежде, смеялись, как и прежде. Я, казалось, наконец-то был счастлив. Вот только в душе по-прежнему царствовала пустота. А знаешь почему, Достоевский? Видеть мираж человека, когда только смирился с его потерей в настоящем, заново строить со всеми отношения, когда привык просто подходить и приветствовать старой шуткой — та ещё пытка. Все те миры — иллюзия от настоящего. В этих иллюзиях теряешь себя. Проживая счастливое мгновение там, существуешь ничтожеством здесь. Или вовсе не существуешь. А когда теряешь себя, смысла существования в любом из этих миров, даже самом радостном из них, нет. Я осознал это и вернулся обратно, больше не пытаясь найти мир такой же, как этот. Потому что двух одинаковых не может существовать. Поэтому, что бы ты мне сейчас не предложил, я не откажусь от жизни друга, но от любого мира, созданного тобой, я откажусь, не раздумывая. — Миражи-миры... — обдумывая слова тянет Фёдор — путешествовал по мирам говоришь... — в глазах главы Крыс проступает осознание. — Хочешь сказать... ты знаешь, где книга?! Дадзай весело и шало улыбается, разводя руками. — Что ж, мы оба уже достали свои козыри. Но, к твоему несчастью, у меня еще остался Джокер. А вот теперь, Достоевский, ответь ты, стоит ли мне записать в книге желание по уничтожению вашей милой организации? И ещё, пора ли мне в самом деле сдаться?