***
Акинфеев абсолютно впечатляющий. Игорь знал, как он выглядит, хоть фотографы не имеют обыкновение светить лицом. Но это легенда клуба, лауреат всевозможных премий, не только спортивный фотограф, но и настоящий художник в своем деле. Так что их преподаватель на этих курсах — фигура достаточно знаменитая и многим интересующимся известная. Но Дивеев всё равно впечатлён. Мало того, что мужчина выглядит потрясающе: кажется, что он сам модель или спортсмен, чья грация не может никого оставить равнодушным, — так ещё и бешеная харизма сметает наповал. Нет, он — не обаятельный улыбчивый красавчик-пустышка, какие обычно нравятся всем подряд. Игорь Акинфеев суров и строг, но так интересно рассказывает о своём деле, так живёт им, дышит каждым словом, что Дивеев даже забывает на некоторое время, что в аудитории, в которой проходит их курс, рядом с ним, за соседней партой всё это время сидит вполоборота Матвей Сафонов — тот самый Мотя, который очаровал его тогда в коридоре. Но тот, конечно, напоминает о себе ближе к концу занятия: вытягивает ноги в проход, задевая кроссовками джинсы Игоря. Тот хочет шикнуть на невольного соседа, но встречается с хитрым лисьим прищуром, как только поднимает глаза. На первый взгляд все выглядит невинно, но на дне чужих глаз можно различить пустившихся в пляс чертят. Игорь тяжело выдыхает, медленно выталкивая воздух из лёгких. Внутри восхищение мешается с раздражением и досадой из-за данного самому себе обещания. Он ещё раз окидывает взглядом длиннющие ноги, обтянутые серой джинсой, скользит по голым лодыжкам и отворачивается. По истечении часа они наконец приступают к вопросам. Когда все материальные и организационные задачи решены, а девушки поинтересовались, женат ли Акинфеев («женат, и давно, так что забудьте о поползновениях, дамы»), приходит черед преподавателя задавать вопросы: — Художники есть? Тишина в помещении разбивается лишь робким: — Музыканты, — это подает голос тот самый парень с горбинкой из компании Матвея, Федя Чалов. Он улыбается, неловко пожимает плечами и уточняет, — но это в прошлом, а сейчас я историк. — Творческие порывы никогда не могут остаться в прошлом. Этим обычно живут, даже не замечая несколько иного угла восприятия, — первый раз за вечер мужчина улыбается, он кивает парню и жестом предлагает продолжить его соседу по парте. Тот пожимает плечами и произносит уверенное и даже гордое «я тоже историк». Когда все двенадцать человек наконец заканчивают называть свои квалификации, дело доходит до Дивеева. Игорь поджимает губы и, немного помявшись, произносит «геология». Голос его подрагивает, и слово застревает в горле, смазываясь на последнем звуке «я». Рядом слышен глубокий вздох. Игорь поворачивает голову в сторону Матвея, приподнимая бровь и смотрит как можно суровее. Он сразу хочет огрызнуться, но на лице Моти лишь заинтересованность. Тот сидит, вольготно раскинувшись на свободной лавке, голова его слегка повернута набок, а губы приоткрыты. Он даже немного похож на любопытного совёнка. Когда к партам подходит преподаватель, заинтересованный их немым диалогом, Сафонов поворачивается к фотографу, как будто резко что-то вспоминая, и его задорное «а я…» прерывается смешком со стороны Акинфеева. — Да с тобой-то всё ясно, — мужчина направляется к выходу, на ходу по-панибратски проводя ладонью Матвею по затылку, и со словами: «Ну всё, задание вы получили, ищите себе пару, увидимся через неделю, » — закрывает за собой дверь. То, как он резко уходит, вводит небольшую группу студентов в ступор. Некоторое время стоит тишина, а потом ребята всё-таки расслабляются и начинают собираться, перекидываясь друг с другом шутками. К Матвею подходят его друзья, оба улыбаются и счастливо объявляют, что они будут делать проект друг с другом. Мотя лишь пожимает плечами, не прекращая прожигать Игоря хитрым взглядом. Тот по-прежнему сидит и даже не собирается уходить из класса. Когда Игорь пытается протиснуться между его длинными ногами и стоящими рядом Федей с Костей, Сафонов начинает улыбаться, всё еще следуя взглядом за каждым Игоревым жестом: он явно выбрал себе жертву. Игорь несколько трусливо сбегает, не давая Матвею хоть что-то сказать или сделать и чувствуя прожигающий спину взгляд. Он совершенно забывает, что нужно найти пару, да и, судя по всему, его пара нашлась сама. Сейчас перед его глазами стоит ладонь преподавателя на затылке понравившегося ему парня, мягко пропускающая волосы между пальцами. Люди, допускающие подобное в отношении друг друга, явно знакомы. Но вопрос в том, насколько близко. Чувство зародившегося раздражения растет и питает его внутреннюю неуверенность в себе. Игорь опять уходит в привычные фрустрации, в голове на репите та самая сцена и лисий взгляд меняют друг друга калейдоскопом образов. Но иногда этот колкий отрывочный мираж разбивает яркая улыбка с ямочками на щеках и подбородке, и становится так хорошо и одновременно обидно. И это обида почему-то на себя.***
Двадцать первое декабря, а на улицах Москвы ни снежинки, да и пасмурное небо не радует. А серые лица людей убивают всё то хорошее настроение, что было ещё с утра. Народ по-прежнему мчится куда-то в вечной спешке, а Игорь останавливается каждые пять метров, щёлкает затвором, пытаясь выхватить, как ему кажется, интересные фактуры и формы. В кадр всё чаще попадают какие-то странные здания причудливой формы. В этом хаотичном мире архитектуры разных эпох и направлений есть какая-то своя гармония и красота. Они, наверное, её и ищут, хотя Игорь до конца так и не понял задание. Он больше слушал, как подаётся тема, чем вдумывался в суть сказанного Акинфеевым. Всё что он запомнил — название проекта. Он останавливается, чтобы снять очередной фасад с красочной мозаикой, и чуть не падает от того, что в него сзади врезается крупное тяжёлое тело. Он чертыхается и поворачивается к спутнику. — Вот чё ты за мной таскаешься, а? — он прямо чувствует раздражение, которое застревает в глотке. Его так хочется проглотить, переварить и относиться к происходящему проще, но всё, что он видит перед собой, лишь усиливает негативные чувства. Этот огромный кусок провокации в человеческом теле лишь хмыкает и беззаботно произносит: — Ну ты фоткаешь моё место, я твоё, всё законно. У нас должны быть общие фотки, а как это сделать, если не быть вместе? Это «вместе» звучит слишком двусмысленно в голове Игоря. А Мотя лучезарно улыбается. Его куртка расстёгнута, а два ремня скрещиваются на спине, будто какие-то портупеи. На одном висит большая наполненная каким-то барахлом сумка, на другом — зеркалка, которую Матвей держал в руках, пока пытался запечатлеть то же самое, что и Игорь, но потом просто опустил камеру, не сделав за последние полчаса ни одного снимка. Да, Игорь следил за ним всё это время вполглаза, хоть и делал вид, что не замечает навязчивого сопровождающего. Матвей облизывает губы. «Обветрятся, » — проскальзывает в голове у Дивея. Улыбка по-прежнему озаряет лицо Сафонова, и кажется, Игорю тоже становится менее муторно от чужих живых эмоций. — Мне иногда кажется, что ты не совсем понял задание, — Мотя снова поднимает камеру, запечатлевает ту же мозаику, что и Игорь, и рассматривает её на экране камеры, приближая снимок. Он поднимает голову и смотрит на Игоря с любопытством. — Ну как там, — Дивеев пытается вспомнить название, — «Красота в обыденности», во. Она и есть. — Даже не близко, нет, — Мотя, хохотнув, пожимает плечами и прячет фотоаппарат в сумку, — обыденность в центре Москвы, ну да. Прямо так и чувствуется простота и незамысловатость. Матвей подмигивает, а Игорь в ответ закатывает глаза. Он оглядывается по сторонам, прячет голову в высокий воротник, накидывает капюшон на голову и снова начинает идти в сторону Патриарших прудов. Он любит это умиротворяющее место. Не счесть, сколько раз он фотографировал этот островок зелени и уюта в большом мегаполисе. Пора уже сделать снимки, которые увидит ещё хоть кто-то, кроме него самого. С детства Игорь любил природу, поэтому выезды с семьёй за город, в лес, на речку, да даже просто на дачу воспринимал с энтузиазмом. Возможность искупаться в ближайшем прудике и погулять в полях с разнотравьем нравилась ему больше, чем так любимые сверстниками приставки и игры. Его тянуло к живой гармонии и красоте, завораживало бесконечностью горизонта и манило запахами озона и утренней росы. Он хотел сохранить в памяти каждую поездку, и, когда в руки попалась первая папина мыльница, ее карта памяти была засорена почти одинаковыми снимками всего за неделю. Он часами мог пересматривать свои творения в попытке понять, какой снимок стоит отставить, а какой придать забвению. Со временем любовь к природе вылилась в увлечение фото. Игорь мог снимать всё, на что падал взгляд: одноклассников, родственников, любые классные мероприятия и походы — всё было зафиксировано и обработано. Позже появилась более-менее сносная камера, которую подарили ему всей семьёй на шестнадцатилетие. Казалось, это судьба, но семья настояла на «настоящей» профессии, так что по окончании школы Игорь подал документы в ВУЗы не только в Уфе. Когда он (как ему кажется, чудом) прошел на бюджет в МГУ, вопросов о будущем уже и не стояло. Дивееву, который раньше скептически относился к геологии в целом, даже понравился его факультет и та романтика, которую обещала ему будущая работа. Но планы — не мечты, и никто не мешает продолжать Игорю заниматься тем делом, что по-прежнему приносит ему удовольствие. Всё бы ничего, но помимо фото была у Игоря и ещё одна слабость, чаще мешающая в жизни, чем помогающая. Первая взаимная любовь окончилась диким скандалом, сплетнями и переходом в другую школу. Вторая, так и зависшая в воздухе, сейчас жила с ним в одной комнате в общежитии, делая вид, что ничего не было. Игорь часто влюблялся, но бо́льшую часть времени это всё же не заканчивалось ничем. И в этот, последний, год он решил просто отказаться от ненужных чувств и людей в своей жизни. Но вот сейчас этот «ненужный» шагал рядом и рассказывал историю того здания с мозаикой, которое они последним запечатлели на камеру. — Прикинь, вот такой вот доходный дом, ещё говорят, там графа какого-то убили, ну готика к такому располагает, ага, — Мотя говорит без умолку, он пытается заполнить ту напряжённую тишину между ними, — а вообще, ты всё здания фотаешь, я бы подумал, что ты архитектор, а не геолог, и… Стой, стой, подожди. Матвей тянет Игоря за рукав куртки, утаскивая налево, в арку какого-то дома. Он останавливается, поднимает голову и смотрит вверх, прокручивается несколько раз вокруг своей оси и произносит глубокомысленное «ой». Игорь не может понять, что он там увидел, и поднимает голову вверх. Там лишь провода, тёмное затянутое тучами небо и углы зданий. — Див, слушай, а это же колодец, — Мотя опускает наконец голову и восхищение, написанное у него на лице сравнимо с восхищением человека, увидевшего что-то невероятное, вроде солнечного затмения. — Что?.. — Игорь совершенно ничего не понимает, но Матвей очерчивает руками квадрат и пытается объяснить: — Двор-колодец, как в Питере. Да посмотри внимательнее, ну! — Мотя задирает голову наверх и светится, как маленький ребенок, бегущий к маме, чтобы подарить ей свежесорванный букетик из ромашек и колокольчиков. Игорь следует совету и тоже поднимает взгляд: наверху и правда прослеживается четкий квадрат из зданий, замыкающих «колодец», напоминая чем-то знаменитые Петербургские дворики. Руки зудят, сами по себе тянутся к фотоаппарату, но почему-то снимают не редкую для Москвы архитектурную аномалию. Игорь пытается запечатлеть чудо, что стоит перед его глазами, как засвет — такой яркий, что жмурься, не жмурься, но из памяти не выкинешь. Дивеев не прекращает щёлкать затвором, пристально смотря в объектив, пытаясь оставить в вечности чужое восхищение и простую человеческую радость. Мотя такой красивый сейчас — со своей белой кожей, с радужками непонятного цвета, сейчас мерцающими теплой зеленью. Он будто создан из кучи плавных и не очень линий. И даже его вечные синяки под глазами так гармонично дополняют тот образ, что волей-неволей отдается тянущим чувством за грудиной. Такой весь простой и открытый, со всеми своими острыми скулами и хаосом на голове. Со своими ямочками и детским обаянием, с резкой серьёзностью, которая тут же может смениться очарованием широкой улыбки и разбиться о раскатистый смех. Матвей занимает сейчас большую часть памяти, причем не только электронной, вставленной в дорогую технику, но и той, что на подкорке у Игоря. Этот парень сейчас, того и гляди, вытеснит почти все предыдущие опыты, стирая даже их след с измученных вечными записями и перезаписями нейронных связей. Ещё чуть-чуть, и Игорь, кажется, смирится с таким положением дел в его сердце.***
— Я не хотел вам говорить на первом занятии, но у этих курсов есть ещё одна цель, — Акинфеев выдерживает драматичную паузу, обводя пронзительным взглядом собравшихся вокруг студентов, тут же начавших возбужденно шептаться. Дивеев косится на Мотю (они сейчас сидят рядом). Да, Игорь перестал сопротивляться его вниманию. Ему даже в какой-то степени лестно и, зачем лукавить, приятно. Сафонов сидит с абсолютно невозмутимым видом, и лишь приподнятая бровь выдаёт его заинтересованность. Преподаватель, немного помолчав, продолжает: — Никому не показалось, что стоимость курсов довольно низкая? — теперь на его лице появляется хитрая ухмылка, от которой Игорь начинает чувствовать себя как-то даже неуютно, — всё просто: у меня есть небольшая, но корыстная цель. — Кстати да. Почему? — Костя Кучаев от любопытства даже приподнимается над партой. — Я здесь с, так сказать, просветительской миссией, но не только. Я ищу себе молодого помощника с незашоренным взглядом на современную фотографию. Это своего рода конкурс. Один или двое человек в конце трехмесячного курса получат возможность стажироваться в молодежной команде ЦСКА под моей протекцией. — Он договаривает и тут же замолкает, любуясь реакцией своих слушателей. Дивеев и забыл, что двенадцать человек могут создавать такой гул. Их преподаватели отличались строгостью, так что подобные вольности никогда не позволялись на лекциях и семинарах. Но данное событие выходило из ряда вон, и новость, что уж говорить, потрясла всех. У самого Игоря сейчас сердце бьётся быстро, загнанно. Перед глазами пролетают картинки со скептическим лицами знакомых и родственников, которые, даже поддерживая его увлечение, никогда не считали фотографирование чем-то большим, чем хобби, чем-то, что способно принести доход и стать делом жизни. Игорь чувствует, как уголки губ тянутся вверх. Внутри него сейчас разрастается надежда, которой сил нет, как хочется поделиться. Он поворачивает голову в сторону Матвея: тот на удивление спокоен и сосредоточен. Сосредоточен на разглядывании Игоря, ага. Он смотрит прямо и изучающе, как будто хочет понять, что у Игоря внутри. Мотя прищуривается, вглядывается, всматривается в душу, а Игорь почему-то хочет открыть её. Он, не задумываясь больше, первый раз за всё это время улыбается, открыто оголяя кривоватые зубы, чувствуя, как расцветает эта улыбка с обратной стороны его глаз. Ответом следует такая же лучезарная от Моти. Они и сидят вот так, улыбаясь друг другу. В наконец-таки просто серых, без причуд, глазах Матвея Игорю чудится успокаивающий штиль, и Дива утонул бы в нём сам без оглядки, но их бессловесный диалог прерывается возгласом Акинфеева: — Тихо! Оказывается, всё это время вокруг так и стоял шум, и только у Игоря будто ватой заложило уши от улыбки Моти. — А правила? Что именно нужно делать? — подаёт голос Федя: они с Костей так и не перестали ходить на курсы после первого занятия, как обещали изначально. — Так я вам всё сразу и сказал, — Акинфеев смеётся. Он, оказывается, так преображается, когда улыбается. Будто становится совсем другим человеком, — не будет как такового конкурса и каких-то специальных заданий. Всё в рамках моего курса. Оценка максимально субъективна и предвзята. Так что всё, что от вас требуется, это быть собой. Игорь от этих слов чувствует укол острого разочарования — быть собой, это, наверное, самое сложное задание, которое может от него потребоваться. И лишь теплая ладонь на колене не даёт нырнуть в очередной поток уныния. Почему-то рядом с Мотей хочется верить, что всё возможно.***
Они с Данилой выходят из аудитории, когда тот, активно жестикулировавший при разговоре, вдруг замолкает и останавливается. Сзади слышны ругательства: народ толчется в образовавшейся пробке — и Игорь, чтобы избежать конфликта, тянет зазевавшегося друга в сторону. Тот так и смотрит в дальний угол, но Игорю пока не до этого: он подталкивает Даню в спину по направлению к длинной пальме, стоящей у окна. Лишь когда они отделяются от потока студентов, угрожавшего затоптать их на месте, Игорь смотрит в сторону того, что заинтересовало друга. Точнее, кого. На подоконнике, свесив ноги и болтая ими вперёд-назад, сидит Матвей. Он улыбается и, по-совиному повернув голову набок, подмигивает Дивееву. Игорь сглатывает, вспоминая, что они договаривались встретиться. Он поворачивается к Круговому, чтобы объясниться, и натыкается на хмурый взгляд из-под бровей. На щеках Дани горит румянец гнева. Он смотрит укоряюще, и что-то подсказывает Игорю, что это не просто забота о друге, а нечто большее. Но Игорь лишь отмахивается от ненужных пагубных мыслей и вкрадчиво произносит: — Да-а-ань, мы пойдём поработаем по проекту, нужно успеть до пятницы. Нам дали всего две недели до Нового Года, а половина срока уже прошла. — Так это нынче называется, ага, — Даня некоторое время хмурится, а потом начинает смеяться, — выдохни, брат, я всё понимаю, а это… — он мрачнеет снова и уже серьёзно говорит, — осторожней там с этим. Он кивает в сторону Матвея и замолкает. Дивеев рассматривает «этого», с любопытством отмечая, что Мотя, обычно одетый во всё модное и цветное, нынче в темном неброском спортивном костюме и такой же неприметной куртке. Сам Игорь, не отличающийся каким-то особенным вкусом, одевался максимально удобно, не заморачиваясь. Он прощается с Даней и направляется к Сафонову. Тот сидит, довольный, как этакий длинноногий чертёнок, задумавший пакость. Матвей спрыгивает с подоконника и идёт навстречу Игорю. Их вовлекает в себя поток студентов, спешащих к выходу. Мотя кладёт Игорю руку на плечо (они одного роста, и это как-то даже непривычно) и, приблизившись к чужому лицу, с озорством в голосе тихо произносит: — Ну что, мы посмотрели «твоё» место, — он изображает свободной рукой в воздухе двумя пальцами кавычки, — теперь идём в «моё». Игорь смотрит в грозовое небо этих серых глаз, и, кажется, согласен следовать за Матвеем куда угодно.***
В этот раз они идут от метро несколько дольше, но Игорь совершенно не жалеет, что согласился. Он почти не замечает, как проходит время. Центр Москвы по-прежнему занимателен. У Моти на всё находится забавная история с какими-то историческими байками, в достоверности которых Дивеев, если начистоту, очень сомневается, но Матвей слишком правдоподобно всё подаёт, да и ему хочется верить. Когда они доходят до нужного места, Сафонов останавливается, перекидывает сумку с фотоаппаратом за спину и жестом предлагает идти за собой. Игорь смотрит на заброшенное двухэтажное здание и понимает: вот оно, место Моти. Окна с выбитыми стеклами смотрят на них пустыми глазницами, а обшарпанный фасад будто намекает, что дом развалится на кирпичики от малейшего дуновения ветра. Матвей накидывает капюшон и залезает в окно на первом этаже, которое располагается настолько низко, что в него можно просто шагнуть, даже не запрыгивая. Игорь следует за проводником. Только он думает: «Хорошо, что не надел ничего светлого,» — и ударяется коленкой об угол торчащей рамы. Шипит от неприятных ощущений и вслед за Мотей накидывает капюшон (а то мало ли что на голову свалится). — Ух ты, — не сдерживая удивления, слегка басит Игорь, — Вот завёл так завёл. Внутри — обшарпанные стены и остатки мебели. Матвей стоит рядом с развалившейся тумбочкой, что скособочено привалилась к стене, и делает серию снимков. Игорь оглядывается по сторонам и не понимает, а что, собственно, снимать. Он поднимает взгляд и через полуразрушенную крышу видит кусочек неба. На улице уже стемнело, и одинокий месяц слегка освещает здание через перекрестия полусгнивших балок. Матвей наконец опускает камеру и застывает памятником самому себе. Дивеев смотрит на Мотю, пораженно зависает на секунду, но, спохватываясь, судорожно хватает фотоаппарат. Он пытается запечатлеть этот момент, надеясь, что плещущееся в чужих глазах умиротворение получится передать через пиксели и кусочки глянцевой бумаги. В момент, когда Игорю кажется, что он наконец что-то понял, Мотя начинает говорить, будто завороженный сиянием постоянного спутника Земли, на который смотрит уже несколько минут: — Обыденность... Вот что для нас обыденно, а, Дива? Вот для меня это жизнь с перегрузками учебой, работой, этим странным хобби. Я иногда поесть не успеваю, не то что поспать. Мы всё мчимся, куда-то бежим... Проходим мимо умирающих на улице, мимо старых немощных людей, захваченных мафией попрошаек. Мы стараемся не замечать очевидное уродство, просто проходя мимо разрушенного. Кто-то разрушен снаружи, как этот дом, а кто-то изнутри. Прямо как некоторые люди, делающие вид, что живут, а на самом деле лишь существуют… Он замирает. Игорь глядит на Мотю, смотрящего будто сквозь него, и не может оторваться. Матвей сглатывает и продолжает: — Для нас стало нормой не замечать очевидного, как тот двор-колодец, как это здание. А ведь в нем жили люди. Любили, дышали, переживали горе и радости, — он приближается к Игорю, ступая по крошке из битого стекла, камня и штукатурки, — это завораживает: оно совсем недавно было живым и нужным, а теперь стоит здесь, в центре Москвы, осколком прошлого. Его снесут, а может, кому-то всё-таки понадобится его возродить. — Моть, ты… — Игорь нервно смеётся, понимая всё и одновременно с этим не понимая ничего, — а ты у нас философ, оказывается. Всё, что он сейчас чувствует — это восторг от этого человека. Капюшон отбрасывает резкие тени на лицо Матвея, создает его образ, писаный чернильными линиями, делая черты таинственными и немного зловещими. Внутри у Игоря распутывается клубок из желаний и чувств, а Мотя будто это понимает, подходит ближе и говорит уже шепотом: — А ещё для нас стало обыденностью подавлять чувства и убирать их в дальний ящик, делая вид, что они нам не нужны, — их лица сейчас так близко, что Игорь чувствует теплое дыхание Матвея, который сглатывает и опускает взгляд на чужие тонкие губы, — мы так долго скрываемся ото всех, что стали скрываться и от самих себя. Мотины губы такие горячие. Он не целует, а выпивает без остатка. Колючая щетина и жаркий рот, твердые широкие плечи под руками — наконец всё правильно, так, как давно хотелось, но в чем отказано было даже самому себе. А тело не проведешь: оно откликается на такие сейчас необходимые прикосновения и крепкие, почти удушающие объятия. Матвей прижимается всем телом, прихватывает шею, давит между лопатками, а Игорь держится за его круглую упругую задницу и толкается в ответ. Он скидывает капюшон с головы Моти и зарывается ладонями в колкие пряди, делая беспорядок на голове ещё более хаотичным, оставляя своеобразный след в Мотином образе. Матвей отстраняется первым, дышит загнанно и рвано. Глаза его зияют темными провалами, полностью затопленными зрачком. Отблески фонаря — единственного яркого источника света в этом богом забытом месте — подкрашивают его скулы жёлтым, но даже в этом скудном освещении видно, как покраснели его щёки. Игорь подаётся бедрами вперёд и с улыбкой замечает прикрытые веки и долгий вдох, полный удовольствия. Матвей качает головой, выпутывается из Игоревых объятий и отходит на шаг. — Не совсем подходящее место, — он хватается за камеру, как за спасательный круг, и делает несколько снимков оконных проемов. — А мне кажется, — Дивеев подходит ближе, становясь плечом к плечу, — что кое-кто именно это и планировал. Сафонов косится в его сторону, и прищур его глаз вкупе с лёгкой улыбкой подтверждает догадку Игоря. Мотя хмыкает, подмигивает и продолжает снимать. Игорь присоединяется к нему, не прекращая улыбаться. Сейчас работа идёт намного проще: образы так спокойно складываются в голове и совпадают с тем, что видно через объектив, а настроение ползёт всё выше и выше, грозясь пробить и так дырявую крышу этого ветхого здания. Последним его снимком становится кривоватое сердечко, вырезанное на металлическом ставне окна первого этажа.***
Они ждут Акинфеева уже, наверное, минут десять, хотя обычно тот не задерживается. Сегодня, двадцать седьмое декабря, последнее занятие с Игорем Владимировичем в этом году, и, судя по всему, даже пунктуальный фотограф был вовлечён в круговорот предпраздничных событий, будь то пробка или иной форс-мажор. Мотя, не переставая, минут пять переписывается с кем-то, пока Игорь любуется его профилем и нахмуренными бровями. Когда Дивеев аккуратно, чтобы никто не заметил, засовывает указательный палец в шлевку джинс Сафонова, чтобы подтащить его к себе поближе, тот закусывает губу и поворачивается в его сторону. Матвей облокачивается о парту, подпирает голову ладонью и, слегка улыбаясь, тянет: — Ди-и-ив, а что ты делаешь на Новый Год? — он немного мнётся и добавляет, — уедешь к своим, да? Игорь не ожидал такого вопроса, так что тянет время и, не желая отвечать, всматривается в беспокойство серых глаз. Но сдается, не продержавшись и пары секунд, и произносит: — Я тут остаюсь, у меня экзамен второго, — он не сдерживает смешка, наблюдая за довольной улыбкой Матвея, — а ты? — Я хотел умотать домой, в Краснодар, но тут у моего дяди вечеринка намечается, хорошая такая, с нужными людьми. Вот и думаю: семья или связи, связи или семья, а может… — он замирает и внимательно смотрит на Игоря, прожигая его взглядом, и, наклоняясь, вкрадчиво добавляет, — провести этот вечер как-то более занимательно. Игорь не сдерживает смех, качая головой, и смотрит на довольного собой Матвея. Только он хочет ответить, как в аудиторию влетает взъерошенный преподаватель в перекрученном на шее шарфе, полуснятой куртке и с дикой улыбкой на лице. Акинфеев бухает сумкой с ноутбуком о стол и, не погодя и пары минут, заявляет: — Народ, у нас впереди ещё два месяца совместной работы. Давайте не тянуть кота за хвост, презентации ваши я сегодня посмотреть не смогу, просто дружно несите сюда все флэшки, скидываете на ноут — и расходимся готовиться к праздникам. Я всё посмотрю позже, и это будет более продуктивно, чем сейчас, впопыхах. Давайте, шустро-шустро. Он разводит руки в стороны и добавляет: — Ну! Радостные студенты срываются почти одновременно. Их с Игорем работа у Моти, но тот лишь пожимает плечами на вопросительный взгляд Дивеева: — Никогда не понимал таких толкучек. Это как в самолётах, когда вместо того, чтобы спокойно сидеть в своих креслах, люди подрываются и стоят по минут двадцать, как дебилы. Мы же умнее дебилов, так? Игорь согласно кивает: — Пожалуй. Когда почти весь народ покидает помещение, Матвей спокойно подходит к Акинфееву и передаёт ему свою флэшку. Тот скидывает презентацию себе и кивает в знак прощания. Он ещё какое-то время сидит в аудитории, пока парни собираются. Но когда Дивеев и Матвей уже стоят у двери, спохватываясь, резко окрикивает: — Сафонов, задержись! Мотя удивлённо приподнимает брови и переспрашивает: — Я? Акинфеев лишь посмеивается и добавляет: — Я знаю очень мало человек с такой фамилией, но все они, кроме тебя, не здесь, так что живо сюда. Матвей корчит извиняющуюся гримасу и идёт к фотографу. Игорь решает подождать его в коридоре. Когда проходит минут пятнадцать — на часах уже почти семь — а Матвея всё нет, Дивеев решается заглянуть внутрь, проверить, живой ли там Мотя. Ещё какой живой, а ещё цветущий довольной улыбкой и обнимающийся с их преподавателем. Перед глазами — то, как Акинфеев гладит по лопаткам его Матвея, а потом, отстраняясь, утыкается лбом в лоб и говорит: — Обещай мне, хорошо? — Оки, — говорит Мотя и поворачивается в сторону Игоря. Он улыбается Дивееву — рука Игоря Владимировича всё ещё у него на талии — и произносит: — Я сейчас, подожди секунду. Он какое-то время смотрит на Игоря, улыбаясь, а потом резко меняется в лице, поняв, видимо, свидетелем чего стал Дивеев. - Дива, постой… - это всё что слышит Игорь, пока не захлопывает дверь. Он бросается бегом из этого места, подальше отсюда, подальше от притворщиков и лицемеров. Подальше от лжецов. Игорь вспоминает заброшенный дом рядом с Арбатом, и голос в его голове ехидно передразнивает: Стало обыденностью подавлять чувства, да? Делать вид вид, что они нам не нужны?***
Даня крутится у зеркала, не прекращая спрашивать, какие кеды лучше смотрятся со светлыми джинсами. Игорь одобрил синие, но тот как наперекор выбирает другие, и тут же начинает пытать Дивеева уже по поводу кофты. Игорь лежит на кровати, закинув ноги на спинку и прикрыв лицо подушкой. Он больше не хочет смотреть на этого модника, но навязчивые вопросы сыплются как из рога изобилия: — Бля-я-я, лучше, наверное, серый? А то этот какой-то… — А не похрен ли? Тебе в поезде пару часов протупить, а там переоденешься дома. Ты в Питер едешь, а не на край света. Что заладил-то? Дай поспать… — Пострадать, ты хочешь сказать. Спать в шесть вечера — ну такое. Он отбирает у Игоря подушку и встаёт перед ним во всей красе. — Ну? Игорь окидывает его взглядом с головы до ног, осматривает плотно сидящие на бедрах светло-голубые джинсы, серую толстовку и красные кеды. — Да, зелёной кофты точно не надо, перебор, — он смотрит, как Круг согласно кивает, но всё равно идёт и всё-таки её натягивает. — Бля-я-я-я, изверг… — Игорь накрывает голову подушкой, которую Даня кинул ему в ноги, и отворачивается к стене, увешенной фотками с той самой заброшки. Они получились самыми атмосферными и по-настоящему красивыми. Он бросает на стену косой взгляд: в тщательно выверенном и спланированном коллаже кое-где зияют дыры — там висели фото смеющегося Моти. На первый взгляд они были почти одинаковыми, но для Игоря каждая была особенной. Пока он их не сгрёб все в одну кучу и не выбросил в мусорное ведро в тот самый вечер. Круг, прибиравшийся в комнате перед отъездом, увидев их, долго рассматривал и цокал языком, всячески выражая протест. Но вслух он так ничего не сказал и просто вынес пакет на свалку. Дивеев был благодарен ему. За то, что не лез в душу и не пытался «поддержать». От этого было бы ещё паскуднее, и Даня это прекрасно понимал. Сейчас тот уезжал на праздники к родне, но собирался вернуться уже первого вечером — купил билеты заранее. Игорь таких экспериментов ставить не хотел, да и до последнего ещё надеялся… И теперь Игорю предстояло провести Новый Год одному. Он, конечно, уже напросился на вечеринку к соседям, тоже оставшимся в общежитии, благо у него был весомый аргумент в виде двух бутылок коньяка. Но приятели — это не лучший друг и не семья. Стык десятилетия встречать в компании малознакомых людей не очень хотелось. Пока Даня, стараясь сильно не шуметь, собирает сумку, Игорь пытается распланировать завтрашний день. Тридцать первое декабря, хочется немного праздника. Он уже с горечью представляет, как пойдёт гулять по Москве, съест всё доступное в округе фисташковое мороженое, покатается вместе с детьми с горок и заболеет. Вибрация телефона вырывает из не особенно радужных фантазий. Он берёт смартфон с тумбочки и читает имя адресата. «Мотя» Мотя так и не переставал звонить и писать ему всё это время. Игорь не читал ни единого сообщения, но и в игнор не кинул (голос в голове всё с той же ехидцей говорит: «А надо было,» — но у него не хватало душевных сил). Он смотрел на всплывающее каждый раз имя и проглатывал внутреннее желание ответить. Выслушать, что хочет сказать этот засранец, как начнет оправдываться. И вот снова вибрация следует за вибрацией, а Игорь лишь сжимает до скрипа зубы и жмурит глаза. Когда назойливый контакт наконец понимает, что никто ему не ответит, телефон внезапно замолкает. Дверь комнаты хлопает, и Игорь остаётся в полной тишине. Хотя... Звук шагов в коридоре, таких тихих, но всё равно знакомых. Лёгкий скрип двери. Игорь резко переворачивается и смотрит на Сафонова, стоящего в дверном проёме комнаты. Он весь раскраснелся, облизывает ярко-красные обветренные губы, от чего они выглядят ещё более пухлыми, и не прекращает шмыгать носом. — Какого?.. — Игорь опускает взгляд на руки Матвея и видит, как тот держит в пальцах правой руки аккуратно сложенные фотографии. Те самые, которые были выкинуты в мусорку два дня назад. Игорь так и застывает в полусидячем положении, хлопая глазами и пытаясь сообразить, как всё это произошло. Мотя не заставляет ломать голову и объясняет всё сам: — Меня Круг впустил. И фотки тоже он отдал, — он поджимает губы и глухо произносит, — Див, ну пожалуйста… — Какого хера ты у меня вообще забыл, катись колбаской к своему Акинфееву! Игорь вскакивает с кровати, рывком оказывается около Матвея, берет за рукав куртки и пытается вывести его из комнаты. Но Мотя сам не так прост, он сильный и юркий, так что через полминуты Игорь стоит с прижатыми над головой руками, придавленный тяжёлым горячим телом. Дивееву бы взбрыкнуть да вырваться, но силы будто покидают Игоря, когда он смотрит на злого, разгневанного, но такого прекрасного в своей ярости Сафонова. — Придурок! Слепой и глухой придурок! Закрылся, видите ли, в своей раковине, и не хочет видеть ничего вокруг! – Матвей кричит, а Игорь чувствует, как жар опаляет щеки и спускается вниз, заполняя сердце сладкой болью. Мотя мотает головой и продолжает уже тише, но не менее настойчиво. — Игорь — мой дядя, моя мама и он родные брат с сестрой, и, уж извини, я не имел право об этом говорить, — он сглатывает и отпускает парня из хватки. Тот трёт затёкшие запястья и спрашивает: — Вся эта затея с конкурсом, это… Ты? — Вот олень, серьезно, Див, ты такой олень, — Мотя садится на кровать Игоря и устало продолжает, — Фото лишь моё хобби, я помогал Игорю несколько лет, пока жил с ним в Москве, но на него слишком много навалилось в последнее время. Знаешь, обработка, подборка и прочее. У меня другие планы, я не собираюсь заниматься этим всю жизнь, и, если честно, не особенно хочу. Я знаю это всё, потому что с детства Игорь учил меня. — Мотя смотрит Дивееву в глаза, взгляд у него уставшего вымотанного человека, — Но сейчас ему реально нужен помощник, а уже готовые фотографы слишком высокого о себе мнения и совершенно не хотят развиваться… И, мне кажется, что он и сам не знает, чего хочет, вот уже полгода как ищет. Даже до студентов доебался. На этих словах он начинает немного улыбаться. Сейчас абсолютно очевидна та теплота, с которой Матвей говорит об Игоре Владимировиче, и это по-прежнему как-то смущает. — Ты мне веришь? — Я не знаю, правда… Мотя поджимает губы и отворачивается к окну. Игорь смотрит на него, а Матвей — на темное небо. Вдруг он вскакивает и подбегает к окну, открывая фрамугу и высовываясь наружу. Игорь подрывается за ним, хватает поперёк груди и тянет на себя. Они заваливаются назад. Дивеев больно ударяется лопатками о пол, а Матвей, которому повезло упасть на Игоря, переворачивается, встаёт рядом на колени и начинает хохотать. — Ты чё, придурок, ты чё творишь, ты чё, думал, я выкинуться хочу? - он садится на пол, и продолжает смеяться. — Так ты это... К-кто тебя знает, — Игорь сам понимает всю абсурдность ситуации и начинает хихикать вместе с Мотей. Тот поднимается, подходит к открытому окну, закрывает створку и поворачивается к Дивееву. — Я, конечно, самоубийца, вон, прождал, пока ты мне ответишь и впустишь, три часа на улице, но из окна бросаться не собираюсь, — он протягивает руку и помогает Игорю подняться с пола, — там снег, снег, понимаешь! Наконец-то! Он смотрит в окно: за стеклом белые хлопья, подхваченные ветром, лавируют в одном им известном порядке. Матвей любуется снегом, а Игорь — им самим. Тот наконец поворачивается и говорит: — Если ты не веришь, что Игорь мне дядя, я даже фотки могу показать. Вот, подожди, у меня где-то были детские, не проф, конечно, папа фотал, но тоже прикольные, так… — он суетится, лезет во внутренний карман так и не снятой им куртки, но Дивеев перехватывает его ладонь, отводит её в сторону, помогает наконец избавиться от верхней одежды и обнимает Мотю за талию. Игорь смотрит ему в глаза: в них напряжённость сменяется надеждой и тёплом. Он шепчет: — Я верю, успокойся, — и целует сухие обветренные губы. Поцелуй теперь совсем другой. Мотя весь податливый и мягкий, прикасается к лицу Игоря слегка шершавыми подушечками пальцев так нежно, что внутри щемит заходящееся в бешеном галопе сердце. Игорь вдыхает запах его кожи и ещё не выветрившегося морозца и понимает, что ему ещё так много нужно узнать об этом человеке. Дива отрывается от горячих губ и шепчет с любопытством: — Так всё-таки, что ты решил насчет Нового Года — семья или связи, связи или семья? Мотя снова смотрит, как хитрый чертёнок, как только он и умеет, и шепчет, приподнимая бровь, провоцируя: — Любовь?