В любови вечной на земле...

Село Васильево на многострадальной Смоленской земле было селом небольшим, «на 149 душ» и составляло часть приданого, что получил в свое время Иван Борисович Пестель за супругу свою Елизавету, урожденную фон Крок. Сюда он и уехал из суетного Петербурга, сразу после скандальной своей отставки с поста Сибирского губернатора, здесь и жил, худо-бедно управляясь с поместьем и получая пухлые конверты с результатами ревизий и письмами недоброжелателей. И хотя все обвинения в личном взяточничестве и пытках купцов не нашли своего подтверждения, он до конца дней своих был вынужден выплачивать «петербургские долги», лишившие семью всего недвижимого имущества, акромя скромного Васильево. Сплетни, слухи, и намеки «доброжелателей» так припекли Ивана Борисовича, что он распорядился более петербургских писем ему не носить, а отправлять их прямиком в камин, где «им самое место». Устроив службу своих четверых сыновей, он сосредоточил свое внимание на младшей Софи, и письмах от детей, из которых, один лишь Пауль неизменно радовал родительское сердце, а от Александра все чаще приходили короткие записки и долговые росписи, отчего вскорости постигла их та же участь что и «петербургские бумаги». Но в декабре двадцать пятого года грянули страшные известия. Извещение об аресте, полугодовое следствие, обрастающее все новыми подробностями, перечеркнуло всё. С ужасом Иван Борисович узнал, что его первенец, самый любимый и самый ответственный сын, на коего он возлагал столько надежд, оказался революционером, заговорщиком, учредителем и главой тайного Общества, имеющим своими целями Бог знает какие ужасы, вплоть до преступного цареубийства, введения республиканского правления и упразднения дворянства как класса, с полным освобождением принадлежащих дворянству крестьян. До мозга костей законопослушный, чуждый любых «либеральных» идей, Иван Борисович не мог понять, откуда в голове Пауля взялись эти самые идеи, ведь он напротив, учил его совершенно другому, ратовал за честную службу и послушание. Непонимание сие было так велико, что Иван Борисович всерьез опасался за свой разум, вполне способный не выдержать свалившихся на него противоречий. Последовавшая за этими событиями казнь окончательно лишила родителей Павла Ивановича смысла жизни. И даже его добродетельная, никогда не унывающая матушка, склонная во всем полагаться на волю милосердного Господа и верить только в лучшее, сдалась, опустив руки и пустив здоровие свое на самотек. Ослабленный организм не мог достойно поддерживать опустошенную душу, и вскоре Елизавету Ивановну разбил паралич. На руках разом повзрослевшей «книжной Софи», коей в тот момент еще не исполнилось и шестнадцати лет, оказались не только усадьба, но и немощные, раздавленные горем родители. Вот отчего так взволновало ее письмо брата Владимира, гвардейского полковника, полученное через месяц после казни: «... среди прочего, удалось мне узнать, драгоценная сестрица, что накануне казни, приходила к Полю его супруга, о коей он писал родителям, и была она «в глубоких тягостях». Памятуя о душевных и телесных страданиях наших почтенных родителей, жестоко их ныне переживающих, я клянусь, что приложу все усилия, дабы её разыскать и уговорить навестить вас, в надежде, что встреча со внуком или внучкой, поможет им восстановить душевное свое равновесие...». Это известие действительно помогло Елизавете Ивановне и Ивану Борисовичу воспрять духом, и как в далекие времена, когда старший сын воевал против французов, и их мир умещался в мгновения от одного письма к другому, ждать известий от Владимира. Поиски не заняли много времени – довольно скоро он вызнал от генерала Сукина и имя и указанное место проживания Александры Николаевны, о чем и сообщил сестре и родителям. Сама же юная вдова жила теперь под крылом и покровительством господина Дольского, с каждым днем все более и более привязывающегося к ней и ребенку. Одинокая жизнь позволила коллежскому асессору скопить довольно-таки приличную сумму, и первым делом переселить Александру Николаевну с сыном в более приспособленные для ращения младенца апартаменты. К концу года он получил надворного советника и перебрался к ним поближе. Добрый Дольский души не чаял в новой своей «семье», помогал и баловал по мере сил и средств, оборвал все свои связи с родственниками, воспринявшими такое положение крайне негативно. О нем поползли недобрые слухи, на которые он не обращал внимания, заявив во всеуслышание, что лучше употребит свои финансы для несчастной вдовы, чем отдаст «мотам и картежникам». Должно быть именно поэтому, а не по злому умыслу, горячее и проникновенное письмо от Елизаветы Ивановны он решился отдать Александре только спустя четыре месяца от того дня, как письмо сие получил. «Любезная Александра Николаевна, - писала ей свекровь. – С великим счастием, мы узнали, что Господь милосердный, одарил вас и несчастного моего Пауля долгожданным потомством. Сложно передать словами, какое утешение и какой восторг, принесло нам сие известие. Посему, заклинаю вас, как мать умоляет мать, навестить нас в Васильеве, как только представится такая возможность. Сердце мое и Ивана Борисовича трепещет от желания скорейше обнять вас и нашего внука (или внучку). В память о несчастном моем Пауле, не откажите в том его бедным родителям». Это письмо являло собой крах всем надеждам Дольского, но не отдать его Александре Николаевне ему не позволила совесть. Как бы то ни было, но едва лишь растаяли снега, и апрельское солнце пригрело землю, Александра Николаевна засобиралась в далекий Смоленск, до коего когда-то так и не добралась. Дольский слезно умолял ее остаться, подождать хотя бы год, пока Алексей Павлович встанет на ножки, но, не смотря на то, что Алекс по гроб жизни была благодарна Дольскому за участие, что он к ней принимал, она не могла остаться. « Не могу я остаться, даже месяц не могу, Семен Никифорович, родной мой. Я Паше обещалась, что не брошу родителей его, опорой и помощью буду, не оставлю в их несчастьях, а сама вон ужо сколько времени потеряла, пока в глубокой горести они прибывают. Вы же для меня, ровно отец родной всегда будете, доброты и заботы вашей век помнить буду, и Богу за вас молиться». Дольскому пришлось отпустить ее. Он взял с Александры Николаевны слово, что она непременно и регулярно станет ему писать, а ежели отношения с родителями мужа по какой-либо причине не заладятся, немедленно к нему вернется. И лишь когда слово было дадено, с присущей ему кипучей энергией, стал собирать Александру Николаевну в дорогу. Когда же пришло время отправляться, он со слезами на глазах крепко обнял Алекс и мальчика, поцеловал и перекрестил их. Дорожная карета, нанятая Дольским, выехала в путь в десятых числах апреля, и держала путь через Москву. Добравшись до города, в котором она родилась, Александра Николаевна побывала в Космодамианском переулке, в кирхе Петра и Павла, а затем велела остановиться у кованых ворот отцовского особняка. Ею овладели странные чувства – с тех пор, как она покинула этот дом прошло всего-то два с небольшим года, а казалось – долгая человеческая жизнь. Здесь все было знакомо до мельчайших подробностей, каждая скамейка, каждая статуя, каждый куст. На мгновение ей показалось, что она увидела в окне второго этажа своего отца, смотрящего на нее с неузнаванием. Она смешалась, отпрянула от окошка кареты, несколько минут просидела, сжав руки и закрыв глаза. Ей вдруг захотелось выйти, подняться по белым ступеням к входной двери, но она быстро поняла, что ей нечего ему сказать. Просить прощение было не за что, а слушать упреки не было желания. К тому же отец мог подумать, что она приехала, когда осталась вдовой и ждет теперь его благодеяния, что не соответствовало правде. Поэтому, она погладила по голове уснувшего сына и велела трогать. Больше ничего не держало ее в Москве. От Москвы до Смоленска простирались 390 верст пути – через Можайск, Гжатск и Вязьму. По старой смоленской дороге двигались на Россию орды поляков, затем французов, по ней же их гнали обратно. Коляска трусила вдоль угрюмых, густых лесов и пока еще голых полей, из которых, как грибы после дождя торчали деревеньки и купола церковок. В Вязьме заночевали на постоялом дворе, а поутру двинулись дальше. Оставив позади Смоленск, свернули к югу, до Монастырщины, откуда недолго ужо оставалось и до Васильево. Деревню и усадьбу нашли уже к глубокому вечеру. Сердце Александры Николаевны забилось быстро и часто, как только карета проехала по ухабистой дороге к замощенной площадке перед скромным, двухэтажным, деревянным особняком, стоящим на каменном фундаменте. На площадке вкруг горели масляные чадящие фонари, дававшие худо-бедно свету. Возница спрыгнул с козел, распахнул дверцы, помогая Александре Николаевне выйти из кареты. Получив сверх оговоренной платы двадцать рублей за «расторопность», возчик низко поклонился, а затем сноровисто достал с задка кареты вещи. Дом, казалось, уже спал глубоким сном, лишь два окошка на втором этаже светились ночными лампами, как человеческие глаза. Перехватив поудобнее спящего сына, Александра Николаевна вздохнула, дабы успокоить мечущееся сердце и сделала шаг вперед. Но дойти до порога она не успела – дверь широко распахнулась, и из дома выбежала молодая барышня, совсем девочка, тоненькая и хрупкая, с накинутой на плечи шалью и зажженной лампой в руке. - Здравствуйте, Софья Ивановна. – Приветливо произнесла Алекс, мгновенно отгадав, что перед ней та самая «книжная Софи», о которой столько рассказывал Павел. Софья замерла, во все глаза разглядывая долгожданную гостью. Она оказалась совсем не такой, что все эти дни и месяцы подсовывало ей воображение. Женщина, избранная Полем в жены, та, что знал брат, как мужчина, родившая ему ребенка, последняя, видевшая его перед гибелью, оказалась вовсе не холодной, взрослой красавицей, а лишь на несколько лет старше самой Софи, скорее милой, чем красивой. И ей потребовалось несколько минут, чтобы отойти от своей ошибки. - Простите, простите Александра Николаевна. – Произнесла она, сгоняя с лица, - точно как брат! - алый румянец. – Простите, Бога ради. Пойдемте, пойдемте скорее! Мы вас так ждали! Подхватив вещи Алекс, она едва ли не бегом направилась к дому. - Мама плохо ходит, простите, что она не смогла вас встретить. Она так вас ждала, так ждала! Ах, Боже ты мой! Тепло дома окутало Алекс, как только она переступила порог. Алеша проснулся, завозился у нее на руках. В особняке было жарко натоплено, но свечи уже не горели, и Софи пошла первой, освещая путь. Наконец Софья распахнула выкрашенную белой краской дверь и Алекс очутилась в спальне, обставленной так просто, что моментально напомнила дом в Линцах, в котором она провела лучшее время в своей жизни. А в кресле у туалетного столика сидела бледная женщина, когда-то давшая жизнь ее мужу. И не в силах совладать с нахлынувшими чувствами, Александра Николаевна опустилась перед ней на колени, и прижалась горячим лбом к бескровно-белой руке. - Ну что ты, Сашенька, право? – Дрожащим от слез голосом, произнесла Елизавета Ивановна, другой рукою гладя Александру по волосам. – Вот и дождались мы тебя, девочка милая. А это внук наш? - Внук, маменька. Алексей Павлович. - Дай-ка я его подержу. Иоганн, иди же сюда! Посмотри, как он похож на Пауля! Тяжело опираясь на трость, Иван Борисович вошел в комнату. Алексей, сидя на коленях бабушки, открыто и спокойно взирая на миг и окружающих его людей серьезными серыми глазенками, немало не смущаясь пока незнакомых ему людей. Глаза Ивана Борисовича тоже наполнились слезами, но это были отныне не удушливые слезы непереносимого горя, а светлые слезы радости, объединявшие всех, собравшихся в этой комнате. И ночная лампа освещала их лица, и наполняла надеждой все их существование. И это был новый смысл, и новая жизнь, что дается лишь тем, кто прошел свою Голгофу, не очерствев к миру, и позволивший себе жить дальше, в любови вечной на земле.