Учись от матери, иначе будешь проводить дни, кусая собственную шею.
***
МОЯ РАЗОЧАРОВАННОСТЬ в отце всегда противоборствовала безмерному уважению к нему. Я не находил в себе душевной силы, чтобы огорчить его снова. На отцовские письма я всегда отвечал почтительной благодарностью. Ему я об этом не сообщал, в чём позднее признал собственную оплошность. С того момента, как я отправился учиться за границу после смерти матери, на семью легло бремя скорби и разочарования. В кротчайшие сроки я растратил все возможные пособия, ввязываясь в бестолковые сумятицы со свободолюбивыми молодыми людьми из Швейцарии. Мой отец имел способность внушать чувство вины, не говоря при этом ни единого слова, заставляя сына ощущать себя бесчестным, но не оскорблённым. Впрочем, стыд также снедал меня от осмысления того, как именно я проводил время с теми молодыми людьми. Ускользнув от бдительного отцовского взора, оставленный на произвол судьбы после смерти матери, я оказался слаб перед лицом собственных желаний, преступил границы всякой благопристойности и растратил все деньги. Стыд и бесконечная печаль обрушились на мои плечи с десятикратной тяжестью, когда мой милый братец, Джемми, упал, прыгая через забор в Англии. Отец доверил мне присмотр над Джемми, и тот скончался из-за моего пренебрежения. Никакие утешения не способны были ободрить меня. Я раздумывал над тем, чтобы сменить курс обучения и углубиться в теологию. Я знал, что смерть Джемми явилась наказанием за мои грехи. Но теперь… Это… Безбожное порождение… МАРТА ПРОБУДИЛАСЬ РАНО, подобно мне. Хоть я и не касался её прошлой ночью, она была нага. Живот её мирно вздымался, поднимаясь над грудью, напоминая о том, что внутри этого живота оказался мой ребёнок. Пускай спина её ещё не гнулась от непосильной тяжести, я осознавал, что Марта тоже несла на себе бремя… Куда более тягостное. Я подобрал свой камзол, выворотил рукава, просунул в них руки и застегнул пуговицы. Марта потянулась вперёд, пытаясь коснуться моей груди, поймать мою ладонь. Ей удалось прочесть письма, адресованные мне отцом. Пожалуй, не стоило позволять ей такие вольности… Впрочем, раз уж она была моей женой… Отец поведал мне о вопиющей несправедливости Американских законов, о повсеместном лишении избирательного права и беспокойстве, растущем в городах. Он знал о моей заинтересованности в идеях свободы. Когда мне было одиннадцать, некая шайка нагрянула в Мепкин. Они разыскивали отца, клонящего намерение к строжайшему нейтралитету. Пьяные, они выдрали наши кусты и побили стеклянные бутылки по всему двору… Когда мы отворили дверь и позволили им обыскать дом, к груди моего отца был приставлен кинжал. Сам я укрылся под лестничными перилами, в то время как мать вопила и рыдала, терзаясь в преждевременных схватках своей девятнадцатой беременности. Я занимался изучением военных стратегий; я занимался изучением Богом дарованных прав человека. Я не мог более скрываться и истязать себя бесстрастным супружеством, пока моё тело сотрясали схватки новой, нерождённой нации. Марта понимала, зачем я одевался. Она не могла остановить меня. Я обещался писать. Она молила меня воротить в Америку, когда родится наш ребёнок… Мы не придумали имя. Я улыбнулся и поцеловал её в щёку, напоминая об опасной революции, закипающей в колониях. Ей всё равно. Моя отважная милая девочка. Я СТОЯЛ НА ПРАВОМ БОРТУ торгового судна — одного из личных кораблей Мэннингов, тех, что были вовлечены в бизнес с моим отцом. Им я о брачном союзе не сообщил. Узнав, что в Англии я оставил беременную жену, Мэннинг не пустил бы меня. Пускай решение это я принял из патриотических соображений, семейные ценности для Мэннингов стояли выше свободы нации. Я не стал бы. Покинув Америку и отправившись во Францию, с целью избежать Британского розыска, я имел удовольствие познакомиться с Мистером Франклином. Тот без конца выхвалялся своим аристократическим влиянием в суде. Поднося ему письма, я удостаивался особой почести — выслушивать туманную болтовню Французских офицеров Континентальной Армии. Вторжение в куда более… Личные дипломатические манёвры каралось по-особому. Мне доводилось слышать, что подобные посягательства нередко происходили по вине его визитёров. Впрочем, травма эта вполне стоила кусочков знания, которые я усердно выскребал из наших с ним бесед. Информация о том, присоединиться ли к Революции Французский флот, хранилась в секрете. Мне виделось, будто Франция уже представляла особую подмогу, и, покуда ей выгодно оказывать нам помощь, она не пожелает объявлять войну Англии. Путешествие по Атлантике выдалось как никогда затяжным. Мы не повстречали ни единого альбатроса, и ребяческое потрясение, по обыкновению возникавшее во мне при каждом вояже, улетучилось. Выходя в море шестнадцатилетним юношей, я был старшим из трёх братьев Лоуренс. Несмотря на скорбь по матери, я был переполнен чувством всепоглощающей радостного превосходства и, указывая на горизонт, вечно запугивал младших братьев Весёлым Роджером. Гарри никогда не верил мне, но вот Джем постоянно округлял глаза и, повизгивая, спрятался за мачтою. Он был слишком молод, чтобы помнить нашу мать, и его неукротимый оптимизм выводил меня из траура. Теперь, Джемми тоже умер. Само путешествие помнится мне смутно, чередою волн и недель, не оставивших за собою никакого впечатления. Несмотря на все меры предосторожности, наше судно было задержано Британским кораблём на срок достаточный, чтобы в нас с Джоном Уайтом — моим дорогим компаньоном, узнали американцев. Мы были обысканы и отпущены. После такого испытания, моряки оставили меня в покое. Вместо того, чтобы писать письма, я делал наброски в своём дневнике. Красивое лицо и квадратная челюсть мужчины моих лет, нарисованное снова и снова, переданное в плавных линиях и скурпулёзных штрихах. Его шея всегда оставалась обнажённой… Впрочем, я не находил в себе силы, чтобы изобразить тело. Тем не менее, я отчётливо рисовал его у себя в голове. Ради удовольствия я прихватил с собою разнообразное чтиво, дополнительные книги, на которые мне не хватило времени в колледже. Получение степени за изучение военного дела поспособствовало моему скорому выпуску и даровало новую жизнь моей заинтересованности в героических личностях, вроде Цезаря и Александра Великого. Читая Ливийский рассказ о завоевании Персии, я находил особое удовольствие в переводе текста. В Чарльстоне я провёл достаточно, чтобы постичь весь ущерб, нанесённый порту Британским отступлением. Пристани, испещренные дырами от пушечных ядер, суша, усеянная порохом и пеплом. Мои страхи подтверждены, путешествие оправдано, и я не трачу времени на дорогу до здания суда. Я отказываюсь от комиссионного вознаграждения и не сообщаю новостей отцу. У ЛЕТНЕЙ ФИЛАДЕЛЬФИИ ИМЕЕТСЯ ОСОБЫЙ АРОМАТ. Город был возведен почти столетие тому назад, однако запах свежей глины по-прежнему витал в жарком воздухе, нагретом раскалёнными солнцем кирпичами. Каждый город пахнет своим положением: Чарльстон — рыбой и дёгтем, Женева — казнокрадством, Лондон — цинизмом. Филадельфия пахнет рабочими… Пергаментом, гуталином и порохом — всеми присущими мужчинам ароматами. Мне нравился этот букет. Я отыскал штаб Генерала, по приказанию, и мощёной тропинкою направился к двери. Отец прибыл в короткий срок после моего вовлечения в армию Вашингтона, предварительно подготовив Мепкинскую резиденцию к нашему длительному отстутствию. Я не говорил с ним с того дня, как сообщил о моей Марте; разговор выдался короткий и напряжённый. Шагая по тропинке, я пристально вглядывался в булыжник, стараясь не спотыкаться о неровную брусчатку, силясь вырвать из головы образ отца, хмурящегося в бесконечном разочаровании. Мне следовало доложиться Генералу, нежели оказывать визит отцу… Словно бы вырывая меня из тревожных раздумий, громкий голос взбудоражил моё внимание: — Как имя Ваше? Я поднял взгляд и вынужден был замереть, чтобы не налететь на человека. Меня вмиг сразил удар ледяной красоты. Глубочайшие голубые глаза, черты, едва ли не девичьи, острые и пронзительные. Лицо его приличествовало и одновременно изменяло худшим грёзам души моей. Меня пронзила внезапная, жгучая неприязнь. Он рассмеялся, и я осознал, что так и не ответил. Он собирался было повториться, но я вмешался: — Джон Лоуренс. Ухмылка сползла с его лица, и он резко отвернулся. На мгновение мне почудилось, будто он отторг меня. Я надумал пойти следом, но тотчас сообразил, чем он занимался на улице. Возле крыльца Филадельфийского генеральского штаба — Городской Таверны, стояла нагромождённая личными чемоданами и коробками повозка. Он подошёл к ней, поднял массивный, тяжёлый на вид чемодан обеими руками и воротился. Даже глазом не повёл. — Джон Лоуренс… Сын председателя Конгресса, Генри Лоуренса, Джон Лоуренс? — уточнил он, запрокинувшись назад. — Да. — Ну-с, прекрасно, — ответил он с внезапной простотой. Ожидал я чего угодно, но точно не этого. — Мы ожидали Вас… — сказал он, —…с Вашими-то рекомендациями. Должно быть, предо мною стоял один из подручных Генерала Вашингтона. — Неужели? — Разумеется! Не скромничайте, — осадил он, — Я самолично транскрибировал письмо Вашего отца и обобщил наилучшие хвальбы, прежде чем доложиться Генералу. Обе мои брови дёрнулись. Приняв предложение Генерала Вашингтона, я не просил отца писать писем. Хвальбы? Беглым взглядом окинул он моё лицо, а затем продолжил: — Ваше рвение к службе… на котором он настаивал неотложно… Великолепное владение французским, формальное знание военного дела… полезно, полезно… Хорошая рабочая этика и педантичная натура, терпеливость и прощающий нрав. Красивые глаза, с чем я не могу не согласиться, и, разумеется, сильные руки… У меня отвисла челюсть, и мне тотчас показалось, будто он по-странному заигрывал со мною. Он всучил мне тяжёлый чемодан, и я заворчал. Как по команде руки мои взметнулись вверх. Тяжесть чемодана потрясла меня. —…которыми Вы, разумеется, с исключительной осмотрительностью будете носить генеральское имущество. Самодовольная улыбка искривила эти ужасные изогнутые губы, и молодой подручный оборотился к повозке. Я хотел было уронить чемодан, чтобы позлить его, но тут из дверей штаба показался другой мужчина. Он подошёл к повозке и также принялся заносить багаж в здание. Я уяснил себе, что повредив имущество Генерала Вашингтона выставил бы себя на посмешище. Голову второго мужчины покрывал завитой парик в французском стиле. Он остановился поодаль от подручного, подобрал две сумки и буркнул что-то. Подручный ответил по-французски и кивнул. Мужчина распрямился и, с сумками в руках, подоспел ко мне. Я успел начать неспешное восхождение ко входу в здание. — Вы есть juvénile, месье Лоу’генс! — воскликнул он. Мистер Франклин упоминал о подобных французских офицерах. Я ненароком задумался о его образовании, его подготовке. Его камзолу недоставало медальонов. Я не остановился, чтобы ответить — тяжесть груза не позволила мне. — Верно. — Месье Гамильтон гово’гить мне, Вы ве’гнулись из Ф’ганции… Я кивнул головой, смутно припоминая о том, что в отцовских письмах имя «Гамильтон» значилось в отношении человека, обязанного принять меня… Лучший подручный Вашингтона. Он слыл в некотором роде самородком Королевского Колледжа, военным героем… Человеком трудолюбивым и постоянным. Таким, каким и положено быть сыну. Уж не с этим ли подручным я повстречался? Этим внушающим тяжёлое разочарование молодым человеком? — Я тоже! Мы вошли в дверь, миновали коридор, вдоль лестничного пролёта, и отыскали груду багажа. Я уронил чемодан, и тот с тяжёлым грохотом ударился об пол. Когда я распрямился, его рука упёрлась в мою грудь. — Меня… зовут Мари Жосеф Поль Ив Рош Жильбер дю Мотье Маркиз де Лафайет, — сказал мужчина. Французский с удивительной лёгкостью слетали с губ его. Он опустил взгляд, словно бы сомневаясь в уместности такого приветствия… Словно ему доводилось совершать эту ошибку прежде. — И мне… Приятно… Познакомиться. Я взял его руку и сердечно пожал её. Француз улыбнулся необычайно лучезарной улыбкой. — Enchanté, Мари Жосеф Поль Ив Рош Жильбер дю Мотье Марк… — Чемодану положено быть на втором этаже. Бесцеремонно прерывая нас, приятной наружности подручный стоял на лестнице, отклонившись назад, удерживая до нелепости много сумок в обеих руках. Он скосил глаза на выроненный мною чемодан, затем на меня и отвернулся. — Вон туда. Он тотчас ушёл, грузно топоча ногами. Я поворотился к Маркизу, который с задором качал головой. — Что ж, Вы повст’гечались с Гамильтоном. Я оказался прав. — Кажется, я ему не нравлюсь, — отвечал я в задумчивости, двинувшись, чтобы подобрать чемодан. Маркиз обошёл меня и поднял противоположный конец чемодана. Я отступил, принимая помощь. — Я слышал, ему никто не н’гавится. — Мне он тоже не нравится, — прямо выдал я. На это я получил смешок. Маркиз перенёс вес чемодана на одну руку, а другой потянулся, чтобы взяться за мою сторону. У меня не было выбора, кроме как уступить французу. — Ах, он этого не позволил бы! — сказал он, посмеиваясь и забирая у меня чемодан. Маркиз уже поднимался по лестнице, когда я спросил: — Об чём Вы? Он продолжил свой подъём, будто бы английский язык обременял его. — Зачем Вы сказали это? — безжалостно настаивал я. Француз пропустил вопрос мимо ушей, и я пренебрежительно фыркнул, желая сказать нечто ребяческое, но тотчас одумался. Вместо этого, я поворотился к двери, силясь отыскать что-нибудь, что будет потяжелее чемодана. Столь тяжёлое, что даже Гамильтон не сумеет поднять это.