Однажды в Лондоне

— Он не такой, — говорит Рэймонд про горячо любимого босса, когда Флетчер изобретает на ходу свои нелепые байки. — Вы не такой, — убеждает он уже его непосредственно. Уловив вовремя и благо наедине с ним притягательную от бушующей в нем силы, но чрезмерную в изощренности своей жестокость, он спешит напомнить, что даже у льва в груди должно биться сердце. Так ли необходимо изо дня в день доказывать это сжимающей острое плечо ладонью и разлитым в две кружки чаем без сахара? И если Флетчер смеется над ним, убежденный, что ни одна живая душа разгадать настоящего Микки Пирсона без его напускного безразличия и фальшиво вежливых рукопожатий не может ни коим образом, сам Микки глотает задумчиво обжигающий горло виски и в полумраке гостиной кивает вдруг Рэймонду с одобрением. Не в строгом костюме, а в изящном домашнем свитере, на котором дрожит теплый свет потухшего почти камина, не беспощадный по собственному желанию, а всего лишь уставший от бесконечной коммерческой нервотрепки и звереющий уже по инерции, он сдается без боя Розалинд за ее любовь и Рэймонду за тонкое чувственное понимание. Он снова позволяет себе надраться в их милом обществе, и Розалинд, целуя его нежно в лоб перед сном, запрещает, конечно же, заявляться в таком виде в спальню — не страшно, их мягкому дивану с дизайнерскими подушками позавидовали бы самые богатые лорды Англии. Микки пьет дальше и не отпускает поглядывающего на часы Рэймонда домой, потому что здесь ведь тоже его дом в каком-то смысле. Нужно ценить, а Рэймонд не ценит. — Босс, мне правда пора. — Помнишь этих здоровяков? — Микки не слушает его от слова совсем. — Банни и еще двое парней... — Да. Рэймонд не раздражен, просто дома его ждут пропахшие стиральным порошком простыни, бездымный барбекю и виниловые пластинки Барри Уайта, а Пирсон впаривает ему своим сладким как мед голосом какую-то сомнительную ерунду про новых телохранителей, да еще смотрит на его губы так, что сердце не первый удар пропускает. Микки мог бы отпустить его на все четыре стороны, но не сегодня, не когда так уязвим и раздавлен, настолько потерян и одинок. Споткнувшись беспомощно на ровном месте, он вцепляется ему в рубашку и заставляет поймать себя в самые осторожные, самые чуткие объятия на свете, которые длятся и длятся весь путь до дивана. — Мне не нужна свита, — Рэймонд не утверждает, скорее просит не вмешиваться в его жизнь, но Микки держит его мертвой хваткой за галстук, и Смиту не хватает теперь не только свободы, всего воздуха в доме ему кажется мало. — У тебя не тот статус, чтобы заниматься грязной работой, — Микки, захлебывающийся и в то же время упивающийся тоской по штатам, но печальный почти по-шекспировски, звучит так, словно едва удержался, чтобы не назвать его как-нибудь ласково. Милым, дорогим. Может быть, даже любимым. Рэймонд надеется отстраниться как можно скорее, а Микки в его руках улыбается самодовольно и грустно и, уже касаясь затылком холодных подушек, уже падая на ворох расшитых золотом покрывал, почти целует его в бьющуюся жилку на шее, почти вздыхает, сжимая пальцами подбородок. Почти.