устами Казьмина глаголет истина

Утро было туманным и блеклым даже с едва прорезающимися мерзотненькими гематомами ночи — они на его фоне не более, чем несколько недоработок в той игрушке на ps-4 (Саше казалось — никудышная, ей место, максимум, на sega), которой, казалось, являлась их жизнь в некоторых её проявлениях. Саша ощущал себя не на своем месте и не в своём городе — в Москве небо было питерским — душным и серым, выжженным февральским солнцем до самого основания и пеплом развевающимся по ветру от того, как кто-то случайный сгорел в своем же пламени от ненужного, но недоданого кем-то тепла. Они не собирались спать вместе — Саша клялся себе сломанным, сожжёным шёпотом, что и на порог его не пустит, обращая это всё в очередную шутку в чате, ещё одним немым криком, выплаканным и выскобленным из осколков («заметь меня, поговори со мной — это же так важно, твою мать»), да и нацарапав на черепной коробочке кухонным ножом на память во время того, как он кривил рот в неровной улыбке и делал совершенно фрейдовские оговорочки на следующий же день тоже. Они не собирались спать вместе — но Ярик, как всегда, не привёз сюда ничего кроме серого питерского неба, откликов его проблем с ментальным здоровьем и мыслей о том, насколько интересной драматически будет его смерть — он шутит сам, что смерть Иуды уже, конечно, ничто не переплюнет и трясётся в истерическом смехе и совсем немного — от холода, не замечая ничего вокруг, будто бы мир застыл сплошной мёрзлой пустотой, пока Саша, привыкший уже к такому, стаскивает с него куртку и расстёгивает очередные невозможно странные ботинки, почти тащит на кухню и вздыхает о том, что ему всё-таки стоило бы побриться. У них ничего не хорошо — они не смотрят друг на друга, пока греется чайник, пока они старательно не говорят и взгляды кажутся почти безразличными или презирающими — их разделяет десять сантиметров, и солнца, по которому они когда-то ориентировались, не видно больше в глазах — они не отливают больше ничем, кроме мутных силуэтов друг друга. — Ты говорил, что не пустишь, — он разрушает пронизывающую, дребезжащую нотой си четвертой октавы и отражающей примерно ничего, кроме тесной кухни и эмалированного чайника тишину первым, потому что чувствует — надо. — А я когда-то не пускал? — Саша невесёлым смешком давится, как сквозь него проросшей странной преданностью и издёвкой над нежно любимым собою ранее, ставшим отвратительным сейчас, небрежным детским идиотизмом. — Всегда. Всегда измерялось в неловких разговорах о проектах, которые были отчаянным способом оградить себя от лишних мыслей, в разбитой постсоветской кружке с цветочками, внутри которой мешались аминофенилмасляная кислота с откровенной скукой, скопившейся под хрустящими ребрами, в пустых разговорах о концерте и о том, как бы не свихнуться до их следующей встречи. Саша не собирался впускать его к себе в дом, в душу, в постель — не столь важно, от ломкого хрустального (сердца) прошлого остались разве что переломанная дружба, широкие ладони, крепко сжимающие пыльно-холодные худые плечи, губами тронутая татуировка с точностью до миллиметра там, где он ее помнит и сбитые пачканные простыни, но сейчас он, почему-то с горьким теплом ластится под чужие руки, неловкие настолько же, насколько было неловким нечаянно пророненное в тишине «доброе утро». Сопровождалось оно заливистым смехом, ножом вбившимся где-то между четвертым и пятым шейным позвонком, в аккурат, чтобы не задеть связки, но чувствовать себя как в далёком прошлом, забитым засохшими букетами цветов с бесполезным фитохромом тогда, когда ещё букеты на поклонах были величайшей радостью или поводом для разыгравшегося приступа аллергии. К сожалению или к счастью — разыгравшийся приступ аллергии это сочетание того, что можно было сказать об их отношениях сейчас — балансировать на краю выглядело мутными покрасневшими глазами, выливать остатки изжившей себя любви раз в месяц по расписанию было таблетками от неё (любви или аллергии — неясно) утром, днём и вечером, а целовать в лоб по утрам того, кого ты любить не должен, было попросту отвратительным зрелищем на радость незримой толпы которая так же раздирала глотки гиеньим хохотом над распятым на кресте Христом. Хохот откликается в глубине души гидроксидом цезия, язвя и разъедая звёздно-пыльную корку затянувшуюся вокруг несбыточных надежд — тетрадь с ними Саша уже давно закопал в землю и себя тогда тоже, думается ему, хоть и думать сложно, просыпаясь с мыслью о том, что ненавидишь эти отношения и себя, конечно же, тоже, смотреть на чье-то, так и не ставшее чужим, лицо на соседней подушке, пытаясь выбить и выкашлять из себя воздух вместе с остаточной нежностью (кислородная лопата была бы сейчас как раз кстати), чистить зубы и ощущать чьи-то фантомные объятья, выжирающие твоё сердце голодными волками с окраины Сибири (Сибирь откликается в груди неровными тонкими изгибами гор и невыносимо напоминает ему кого-то), готовить завтрак почему-то на двоих и смотреть на яичницу, остывающую закатным солнцем на кладбище. Кажется, хрустит что-то на зубах — это ощущается могильной землёй или пеплом, посыпанным на голову этими тощими некрасивыми руками, Саша оглядывается назад и разбивается о солнечные некогда глаза, но сейчас — никогда, медленно подыхать на расколотых некогда мечтах оказывается как никогда приятно. «С чего ты взял, что я тебя пущу?))», забытое за те дни, которые никто из них не считал, всплывает в памяти почти одновременно, и Ярик совершенно неискренне улыбается своему серому питерскому небу и Саше, наверное, тоже, беззвучно громкие слова затушивая сигаретой о чужие рёбра. «пустил». Старый мир окончательно разрушается под натиском чьих-то поблекших глаз, отвратительно душного неба и разрушенных надежд — февральское солнце окончательно мертво.