Per aspera ad astra

В Академию Ротгера провожали как в последний путь. То и дело кто-нибудь из земляков хлопал его по плечу, бормоча «Осторожнее там, что ли» или «Ничего, ничего, бывает». Филипп даже проводить предложил — на всякий случай. Ротгер отмахнулся только. Вчерашние скандалисты уже проспались, да и что они ему сделают? Зажарят и съедят? Максимум - выгонят. Руппи поди нажаловался любимой бабушке на драчуна-марикьяре... Он шел по Эйнрехту как в последний раз. Самое время прощаться, из окна трамвая будет поздно. Об будет обвешан передачками родным в Хексберги и на Марикьяру, да и не пялиться по сторонам, а смотреть на часы, наверняка опаздывая на поезд. Думать о том, что сказать Юлиане... Короче, прощаться надо было заранее. Ротгер любовался коваными балконами, разноцветными вывесками, уютными скверами, которые возникали всегда неожиданно, прерывая бесконечную линию фасадов. У той шаддийной он всегда останавливался полюбоваться кораблем в витрине, в этой подвальной лавочке покупал батон, чтобы не возвращаться домой с пустыми руками, а вот часы на столбе, по которым… Ротгер взвыл и рванул с места в карьер. Романтическую грусть как ветром сдуло — до начала занятий оставалось меньше склянки. В аудиторию он как всегда влетел за полминуты до звонка. Доннер привычно взглянул на часы, вздохнул и полез было на кафедру, но вдруг остановился. — Что это у вас с головой, курсант? Ротгер дотронулся до повязки. Оправдание он придумал еще вчера. — Побрили неудачно, сильно порезали. Взгляд множества глаз скрестился на несчастной голове. — Не помню, чтобы уставом Академии предписывалось бриться налысо. — …а до того неудачно постригли. Друг сказал, что умеет, а вышло… — между прочим, такое действительно было. На Марикьяре. С Паулем. Лет пять назад. Вряд ли Доннер ему поверил, конечно, но поди докажи. Каким-то чудом на лице не осталось ни синяков, ни даже царапин. А остальное удачно скрывала форма. — Надеюсь, в следующий раз вам повезет больше. Садитесь. Поднимаясь к своему месту, Ротгер окинул взглядом аудиторию. Бермессер с обычным скучающим видом смотрел в окно. Цвайер сосредоточенно рылся в сумке, будто надеясь обнаружить там сокровища морисков. Бюнца не было вообще. — Да благословит святой Адриан… Какое же счастье не засыпать на занятиях! Ротгер с небывалым усердием записывал рассказ Доннера об изобретении Рокэ Алвой галер-«ызаргов» и старался не думать о будущем. Олаф Кальдмеер ждал его возле аудитории. Один. Пройти мимо с каменной мордой, маскируясь за однокурсниками, не получилось — Ротгер совсем уже завернул за угол, когда Олаф догнал его и преградил дорогу. — Доброе утро, Ротгер. На обычное дружеское приветствие это никак не походило. Скорее на встречу с агентом Тайной Канцелярии. — А мне казалось, я тебя так хорошо не узнал… И что же хочет сказать лучший курсант Академии имени Фельсенбурга скромному марикьяре? Губы Олафа сжались в тонкую линию. Эх, ты, святой человек… — Ротгер… — Я двадцать лет как Ротгер. И еще столько же Вальдес. И столько же марикьяре. Нет, вру, последние пять лет я официально дриксенец. Только бьют обычно не по паспорту, а по голове. — Вы начали первыми. — Конечно, мы, кто же еще? Гуси… то есть, простите, дриксенцы все исключительно правильные и законопослушные. Как вы со Шнееталем. Ты что-то хотел? Мимо прошел Бермессер. Ротгер видел его краем глаза, но точно знал, что тот улыбается. Скотина! — Младший Бюнц в больнице. — Неужели при смерти? — Нет, обычное сотрясение, но… — В таком случае, встретимся на парах, вряд ли он настолько соскучился. Или приказ о моем отчислении уже подписан и ты заботишься о том, чтобы мы попрощались? — Ротгер! Нет никакого приказа! — Олаф говорил негромко, но все равно казалось, что он кричит. — Никто не собирается тебя отчислять. Я просто хочу, чтобы ты помирился со всеми. Вы были пьяны и не правы. Не собирается? Да неужели? Господа любимчики не пожаловались на него Бабушке? Или та вспомнила вдруг об эсператистском милосердии? — Ошибаешься, я был трезв как стеклышко. — То есть вот это всё, — пальцы Олафа коснулись многострадальной повязки. Сдалась она им? — Ты натворил трезвым? — «Вот это всё» натворил определенно не я. Это Филипп. Взялся меня брить и всего порезал. А до этого Дитрих взялся меня подстричь. Тебе настолько жаль мою шевелюру? Олаф в растерянности отступил. Нельзя делить мир на черное и белое, а всё, что не вписывается в эту картину, считать досадным недоразумением. Дружба — дружбой, но Бюнц — скотина, хоть и патриотичная. Он, Ротгер Вальдес, хам, драчун и марикьяре, даром, что издали выглядит приличным человеком. — Ротгер, — повторил Олаф, явно отчаиваясь достучаться до собеседника. — Ты считаешь нас предателями, но это не так. Ни я, ни Руппи никому не расскажем, что видели тебя в Старом городе тем вечером. И Бюнц не расскажет, я его попросил. — Спасибо, — совершенно серьезно сказал Ротгер. — Я могу идти? Пара скоро начнется. — Да, конечно. И… — последнее слово прилетело в спину где-то на середине пролета. — Извини. Что тут скажешь? Только отсалютовать двумя пальцами, не поворачиваясь, бегом преодолеть остаток лестницы, перепрыгивая через две ступеньки, — и только на последней вспомнить, что надо было в другую сторону.