Сталь золотая, сталь серебряная

Муцуноками Ешиюки был очень простым воином-мечом. Он носился по двору Цитадели, досаждал рассказами о Реме Сакамото и эпохой просвещения Японии, замучил всех фотоаппаратом и предлагал всем и каждому кастеллу. В этом не было ничего необычного, и его дурацкий хохот и громкий голос был прекрасно слышен в любом конце Цитадели. Каждую ночь, кроме тех, когда Санива отправлял его на задания с отрядами или в экспедицию, Муцуноками Ешиюки брал футон и тащил его на крыльцо возле кузницы. Иногда к нему приходил Хорикава или Ямабуши, и они могли сидеть так всю ночь, почти не разговаривая или обсуждая всякую ерунду. В Цитадели всегда происходило полно всякой ерунды, о которой было приятно поговорить. Сбежавшие тигрята Гокотая, очередные чудачества Киемицу, медицинские извращения Ягена, пьянки Джиротачи, несчастный Цурумару, которому многочисленное семейство Аватагучи никак не давало побыть наедине с Ичиго, — да мало ли всякого странного могло происходить в стенах огромной Цитадели. Муцуноками Ешиюки был благодарен за такие ночные визиты. — Он же, как собака, — сказал Касен, разливая чай брату и Хорикаве. И грустно добавил: — А собаки они все такие. Глупые, но верные. Изуминоками хотел бы, чтобы Хорикава не грустил, но поделать ничего не мог. Тот часто утирал иногда не к месту набегающие слезы, находя радость хотя бы в том, что Кане-сан рядом. Воины-мечи — всего лишь оружие в руках истинных мудрецов. Но даже Санива никогда не смог бы призвать их на службу, не имей они своей, уникальной и чистосердечной, души. И эти души сами выбирали к кому возвращаться. — Да что ж это такое! У нас что, ступеньку приделали? Яманбагири на ощупь открыл дверь кузницы, спотыкаясь через растянутое вдоль нее туловище. Где-то над крышами построек маячило слабое зарево рассвета. — Безобразие! Буркнул он на лету, падая на мягкое тело и встречаясь взглядом с широко распахнутыми янтарными глазами. — Кто у нас в отряде был ранен? — быстро спросил Муцуноками, вскакивая, обхватывая Яманбагири за плечи и не давая тому даже прийти в себя. — Цурумару. — Где я тебя в первый раз поцеловал? — На острове Одайба. Перед Радужным мостом. — Мой! — заорал Муцуноками, и Яманбагири мог не сомневаться, что этот вопль услышал даже Санива и все лошади в конюшнях. В следующее мгновение, он уже был закинут на плечо и начал покрываться красными пятнами. — Хорикава! Ямабуши! Он! Вернулся! Вернулся! Картину с полуголым и лохматым, больше, чем обычно, Муцуноками, мчащимся по заснеженному двору с перекинутой через плечо рваной грязной тряпочкой, в то утро увидели почти все. Ямабуши несся наперерез, и оба они вбежали в комнату Хорикавы одновременно. — Вот! Я же говорил, говорил! — Муцуноками сжимал и одновременно тряс едва не теряющего сознание Яманбагири. — Брат! Что ты разрешил сделать с нашими двумя? — Хорикава присоединился к обниманию бесчувственного тела. — Зарезать, — прохрипел тот. — И сейчас разрешаю. — Мой брат! Изуминоками смотрел на счастливое лицо Хорикавы, и это счастье было куда важнее, чем победы в самых серьезных сражениях. — Добился своего? — спросил он у сияющего Муцуноками, облапившего Яманбагири. — Конечно! Я же меч Сакамото Ремы! — Ну, началось, — рассмеялся Хорикава, тихо и хитро прошептав Яманбагири: — Теперь я снова возьму тебя в оборот. А то события, сам понимаешь. А Кане-сан, оказывается, ужасно стеснительный… — Ты как смог вернуться? — спросил Ямабуши, вырывая брата из рук Муцуноками. — Да, вот так, — ответил Яманбагири, улыбаясь. Все вокруг были так рады, что он не мог не улыбаться в ответ. Конечно же, потом он рассказал братьям, а те — всем, кто хотел услышать, — историю о том, что случилось в Токио. Но сначала он сходил к Саниве и все ему объяснил. Тот с Конноске долго не могли понять: закрыт ли теперь портал во временной отрезок или нет. Но карта времени на столе у Санивы показывала эту точку, как неактивную. — Было бы странно, если бы все произошло по-другому. В конце концов, и я, и вы, подчиняемся тем правилам, которые установлены. И никак иначе. И он просто развел руками, лукаво подмигнув своему первому мечу. Вечером Яманбагири, взяв ладонь Муцуноками в свою, опустил в нее что-то маленькое. — Ты верил, что я вернусь? — спросил он, опуская голову и натягивая капюшон. — Я же говорил, что вера — мощная штука, — Муцуноками осторожно снял капюшон и приподнял лицо Яманбагири за подбородок. — А любовь, она еще сильнее. На самом деле, Муцуноками не смог бы и сосчитать, сколько раз боялся, что его затея не сработает. Но сейчас он был по-настоящему счастлив. — Ты засунул его мне в капюшон, когда прощался? — Ты же не взял бы его просто так. На ладони у Муцуноками лежал треснувший напополам омамори. Это был пятый омамори, тот, который носил на шее Конноске. — Из-за него меч не смог сломаться. А раз я получил возможность существовать, то у меня снова появилось будущее. — Я, конечно, глупый меч, — сказал Муцуноками, целуя Яманбагири, — но своего никогда не упущу. Я сразу понял, что ты задумал что-то плохое. Я же тоже слышал Саниву. — Спасибо. Я, конечно, никчемный меч, но рад, что хоть кому-то нужен. — Капитан, ты дурак, — расхохотался Муцуноками, подхватывая его на руки. — Такой же, как и ты. — За это я и люблю тебя. Муцуноками резко сел, утягивая за собой Яманбагири, и положил ему голову на плечо. Им было о чем поговорить и о чем помолчать. — Вот пропасть, — вздохнул Яманбагири, переплетая свои пальцы с пальцами Муцуноками. — Опять зима. — Ничего, до весны недалеко. А потом мы поедем на море. — Обязательно. Они долго смотрели, как кружатся в небе легкие звездочки снега, укутывая Цитадель белым одеялом. И в каждой комнате или на веранде воины-мечи, задумчиво или радостно, угрюмо или оживленно, точно так же следили за пушистыми снежинками, отражающиеся в их ясных взглядах. Яманбагири закрыл глаза, чувствуя теплый поцелуй Муцуноками на виске, и вспомнил, как натягивает попутный ветер паруса корабля, возвращающегося в родную гавань.